Госпожа Неудача. Шаг в Неведомое

Белоснежные крылья шуршали одно за другим, опускаясь на металлические каркасы-лапы — группа готовилась к первой репетиции после долгого перерыва. На новом месте, с каким-то почти новым, почти что чужим составом и настроением, перешедшим в стадию глухого, затхлого безразличия. Затравленные взгляды Даны, бледной до синевы, настороженный, напряжённый Алекс, завладевший пока что её барьером, Антошка, единственный из нас английским не владеющий вовсе, но смело взявший на себя труд как можно быстрее его освоить… Группа готовилась к репетиции сизым вечером, у самых истоков мглистой, рыжей фонарной ночи. Без вдохновения, без желания, с одним лишь глухим, беспросветным «нужно». «Нужно» и «надо» — эти слова нам счастья не прибавляли, но мы тем не менее молча рассаживали белых бумажных птиц на свои пюпитры. Песня лилась неохотно — коготками прорывалась сквозь горло, скрипела, плакала и дрожала — не хотелось ей на свет появляться в такой компании. Но она ведь здесь подневольная. — Лондон теперь навсегда? — Это были первые слова Даны за вечер. Они прозвучали, кого-то конкретного не касаясь, но все взгляды обратились ко мне. — Здесь безопаснее, Дин. — И едва микрофон не выронила, такими чужими и скользкими стали руки. — У нас не было выбора. — Я люблю осень. — Она смотрела в себя сквозь веры тёмных своих ресниц. — Приживусь, наверное, в этом бесконечно осеннем городе. — А потом невероятным усилием уголки губ в улыбке приподняла. — Спасибо. По крайней мере за то, что за мной пришли. Я бессознательно обкручивала провод вокруг запястья. — Кто же знал, что так вот получится. Дана эхом откликнулась: — Кто же знал… Мы с тобою — тенями в прозрачно-осеннем городе, Потускневшем и вечном, расплывшемся гранью зыбкости. Мы с тобою листвою позволим себе рассыпаться. Мы исчезнем, быть может, в туманном рассвете. Горе где? По стеклу пробегает холодными, злыми каплями, Будто дрожью — по снегу — следами хрустально лёгкими. Возвратиться бы нам, замолить и исправить только бы, Чтобы зимним дождём не замалчивать, не оплакивать. И погрузились бы мы окончательно в кисельную, тягучую меланхолию, кабы двери студии с истерическим скрипом не распахнулись. Кремовая булочка-Элис стояла на пороге и улыбалась: — Пустите погреться, добрые люди, — почти мяукнула, метким броском располагая объёмный пергаментный пакет на барабане Алекса. Пакет источал аромат шоколада и свежей сдобы, нежданная гостья лучилась ярким, неиссякаемым позитивом. — А если не пустим? — Запоздало произнёс единственный в студии заяц солнечный. Элис показала ему язык: — Ещё чего. Я уже шоколадными эклерами расплатилась. — Ну, раз уж у нас эклеры, — воодушевлённая Анжи метнулась к электрочайнику, — значит объявляется обеденный перерыв. Криста, тебе чёрный, зелёный или растворимого кофе щедрой рукой сыпнуть? — Свят-свят, — открестилась я. — Лучше уж тогда яду. — И с видом оскорблённой невинности потопала к вешалке. — Отправляюсь к ближайшему доброму бариста. Вы уж оставьте мне чего-нибудь погрызть к возвращению. Самый «ближайший» и «добрый» ютился в маленькой кофейне с тонированными окнами и единственным оранжевым столиком перед входом. На зиму его не убрали, так что на гладкой деревянной поверхности образовалась тонкая корка льда. Я походя смахнула её барьером. Не зачем-то, а просто так. Нужно будет обязательно заглянуть сюда когда-нибудь летом. Уютное, должно быть, местечко. Слушая, как паровая трубка шепчет сказку моему будущему имбирно-черничному латте, я краем глаза заглядывала в небольшой экран телевизора, закреплённый над стойкой. По экрану безмолвной бегущей строкой скользили последние известия: «Открытие ледового городка, съёмки второй части какого-то скандального, нашумевшего в прошлом фильма, бабушка-рекордсмен, сколько-то там пролетевшая на воздушном шаре…» — А мелкими буквами, ниже, непонятно зачем написанные здесь всемирные новости: «московская трагедия — экскурсионный автобус под колёсами поезда. Погибли младшие школьники…» — Ваш латте, мисс. — И дальше я прочесть не успела. Настроение вновь испортилось — только ему, окаянному, повод дай. Как же грустно, что даже в уюте кофейни от бед не спрятаться. И горю этому, случайно ворвавшемуся в сознание, не помочь — оно иных не касается. Горькое, горькое горе обыкновенного человечества. И так до безумия, до безумного сердце ноет. Я возвратилась в студию, но шоколадные эклеры никто не тронул. Как лежали, так и остались на барабане рядом с нотами и остывающим, не выпитым никем чаем. Только Элис свою чашку в руках держала методично, один за другим бросая в неё коричневые кубики сахара. Первый, второй, четвёртый… И атмосфера гнетущая, тяжёлая. — Анжелас, что случилось? — А голос-то мой осип. Вместо сестры мне ответил Алекс: — Там… просто… — Запнулся, оглянулся вокруг себя… — Дуэль была. Где-то на окраине города. И… Элис… её родители… — Она теперь сирота, — припечатал голос Джейка от входа в студию. Чашка со звоном упала на пол, расплескавшись красноватой лужей, голубыми осколками и коричневыми кубиками, даже не попытавшимися растаять. Элис наконец зарыдала. — Тише, родная, тише. — Джейкоб уже шептал. — Что такое дуэль? — лепетала я. Ненужный никому чай тоненькой струйкой подкрадывался к чёрной ножке пюпитра. Снова трагедия, снова со мною рядом, но как, почему — не ясно, а объяснение «дуэль» подходящих ассоциаций не вызывает. А ещё… у меня не получается вспомнить лица родителей Элис и (господи, как же страшно) не захлёбывайся она сейчас слезами рядом со мной, я бы не придала значения происшедшему. — Какая дуэль? Зачем? — Это выяснение отношений в мире детей солнца. Так разбираются в крайнем случае. — Спокойный, почти менторский голос Алекса, много раз повторявший мне теорию применения способностей, отчего-то расслабил и заставил почувствовать себя почти что по-человечески. — Применяется в крайних случаях. Своего рода дуэль — это суд силы. Если повод веский, отказаться нельзя — кто-то следит за этим, как и в случае отношений. Тот, кто струсил, постепенно угаснет и всё равно умрёт. — Слушая, я пила зачем-то свой осевший, остывший чернично-имбирный латте. Алекс отстукивал что-то замысловатое по стене. — Дети солнца встречаются в пустынной местности, окружают её щитом — и высвобождают энергию точно так же, как при выходе из себя. Вот и всё. Но, — закашлялся сиплым голосом, — в той дуэли силы были почти равны. Выживших не осталось. Щит рухнул раньше, чем было нужно. Родители Элис были слишком близко. Они иные слабые. Им хватило — и всё тут. — Что теперь будет? Что теперь будет?! — зашептала, воскликнула и снова принялась шептать бедная, разом осиротевшая Элис. — Станешь нашей сестрой, — укачивал её, как ребёнка, Джейк. Так и было. Следующие дни семья Гилберт всецело отдала оформлению опекунства. Беда, пришедшая внезапной, незваной гостьей, разом состарила Мэган — добрые глаза её поблёкли, на чело опустились тучи. А маленькая, светлая, где-то даже инфантильная Элис казалась неприкаянной тенью, обретшей внезапно покой под ласковым крылом тихой, надёжной Даны. Проникшись чужой бедой, наша хрупкая принцесса наконец ожила, справилась с собой, непокорным барьером, пережитым в Москве — и обнаружила в себе силы достаточные для того, чтобы кого-то другого успокоить и поддержать. Каждый вечер в окно моей кухни влетал усталый и хмурый Джейк, молча сидел на табурете у холодильника. В первый день ещё объяснил: «отдыхаю здесь». Я его привечала — соком поила, травила бессмысленные байки и небылицы и всеми силами гнала его усталость куда-то далеко-далеко от нас. Выгнать не получилось, так что, сговорившись коварно, мы сами решили её покинуть — торжественно заперли в холодильнике, схватили ботинки с куртками, да и отправились куда-то в лондонский пригород — путать и терять следы, выбирать фонарные столбы, от которых (вот обязательно) можно дойти до Нарнии, пугать голубей, дворников и собак, кататься на холодных качелях, кутаясь горячим щитом, а потом наперегонки летать над хмурой старушкой Темзой. Прекрасные были ночи. Все, без исключения, до одной. А утром я тщетно пыталась выспаться. Наяву, впрочем, было гораздо, гораздо лучше за исключением тех моментов, когда под моими дверями оказывались корзины цветов, фруктов и сладостей — Луи Анвар и здесь меня отыскал. Я подарки даже не открывала — срывала письма, открытки, карточки, а корзинами анонимно радовала соседей. Как же было приятно видеть восторженную, расцветшую от счастья девчонку, улыбку старушки, смущение веснушчатого парнишки и женщины лет сорока, глаза которой всегда казались хмурыми осенними небесами. Настырность Луи обращалась для них добром. А мне ведь совсем не жалко. Но вскоре щедрость достигла апофеоза — и прекратилась. Посыпались письма — иногда с признаниями, порой — с угрозами в адрес Джейка. Не знаю, почему и зачем, но я обязательно их сжигала. Так было спокойнее на душе, будто, предавая пламени то, что было до крайности неприятно, я его автоматически отменяла. Почти три недели понадобилось Элис на то, чтобы хоть немного оправиться от случившейся с ней трагедии. По крайней мере, теперь она снова шутила и улыбалась, шалила, подбивала Анжи на мелкие шалости, вносила в наш коллектив атмосферу лёгкости и вливалась в новую для себя жизнь. Я не знаю, что было в её душе, но та безграничная сила, которая заставила Элис ожить и раскрыться миру, была достойна дружбы и уважения. Не по годам умная пятнадцатилетняя Элис Гилберт стала нашим общим ребёнком — все баловали её вкусностями, водили гулять, привязывали к себе хвостиком и тискали, как котёнка. Ей это, впрочем, безумно нравилось.