Госпожа Неудача. Шаг в Неведомое

Меня, как маленькую, держали на коленях, укутав пледом. Сжимая обеими руками горячую чашку чая, казавшегося безвкусным, я пустыми глазами смотрела в безвыходное, безрадостное ничто, один за одним считая вдохи и выдохи — раз, два, три. Меня знобило, но холод сочился не снаружи, а изнутри. Казалось: он останется со мною навечно, заполонит всё, чем когда-то я хотя бы пыталась быть, и рано или поздно я обращусь прозрачной статуей изо льда. Её разобьёт пролетающий мимо восточный ветер. На столике, насмешничая как будто, будто бы издеваясь, красовались синеглазые, синеглавые пролески. Кто их сюда притащил? Зачем? Дверь распахнулась, заскрипела, щёлкнула замком, затворяясь вновь… Это меня пробудило, заставило встрепенуться: — Мамочка, мама, мама!.. *** Джон Смит растирал ладони большими пальцами и, глядя в бесконечную зелень глаз, молчал. Он был опустошён и измотан, он был растерян. Каких усилий стоило ему держаться сейчас и других держать. А ради чего? — он играет в опасные игры. Однажды он ошибётся, и никогда уже не отмоет рук. То, что он выяснил прошлой ночью, разрывало на части душу. То, что натворил этим утром испепеляло, корёжило своей противоестественностью, вынужденностью, неоспоримой жестокостью. Джон устал. — Всё хорошо, — проронил бесцветно. Обыкновенно он не умел, да и не пытался скрывать эмоций. В эту минуту их просто не было. Все вышли, закончились все, рассыпались. — Она поправится, Кристина. И… у неё был прекрасный потенциал. *** — Значит, у нас получилось… — комната плыла и раскачивалась, покрывалась рябью и бликами. Но я не удивлялась. Это ведь просто слёзы, слёзы страха и облегчения, слёзы того, что я едва не потеряла и обрела. Джон присел на диван рядом со мной и папой, откинулся на спинку, прикрыл глаза. — Спасибо вам. — Отец протянул ему чашку, и Джон принялся молча пить холодный апельсиновый сок. Я не знаю, как и когда он говорил с отцом, не знаю, как сумел объяснить, как убедил и как, в конце концов, ему на это хватило сил. Но сейчас он устал. Устал невообразимо. Я могла это видеть, а папа вряд ли. — Ирина останется под присмотром врачей пока что. Я буду прилетать к ней время от времени, Кристина обучит. И всё у вас будет хорошо. А сейчас, если вы позволите, я бы очень хотел поспать. Хотя бы полчаса на этом диване. Полностью восстановить силы Джон, однако, сумел лишь утром. Свернулся вправду калачиком на диване, отмахнувшись от предложения перебраться в свободную комнату и благодарно приняв лишь колючее верблюжье одеяло, коим тотчас накрылся с головой, и более на раздражители не реагировал. Я укрыла его барьером — пусть отдыхает. Он заслужил. Какое-то время я просто сидела на стуле рядом — смотрела сквозь ресницы, слушала ровное, тихое дыхание. Удивительный человек. Едва знакомый — кто ему я, кто мама? — да ведь никто, по сути. Но вот он здесь — вымотался до крайности, принял ответственность, риски принял. А мог ведь и мимо пройти. Просто пройти — чего стоило? У него ведь семья, работа. Однозначно, мне стоит многому поучиться у таких вот, как Джон, людей. Их ведь, если задуматься, меня окружает много. Впрочем, далеко не каждому из них я позвонила бы, далеко не каждому доверила бы самое дорогое – жизнь. Выбравшись около полуночи в напоенный лёгкой моросью стылый мир, я попыталась позвонить Джейку. Ответа, как и в последний раз, так и не дождалась, не добилась, не выпросила у бездушного аппарата. Стряхивая с тяжёлого плаща осевшие капли, точно также смахнула не глядя ворох пропущенных вызовов с с мягко мерцающего экрана. Завтра вернусь в Лондон. Завтра отвечу. Завтра. Анжелина, предсказуемо, встретила меня прямо у подъезда, набросилась рыжим вихрем: — Да куда ж ты пропала-то? Выскочила, не попращалась, глаза безумные, да ещё после всего, что с Луи было… — Анжи, Анжи, потише, — осадила сестру я, оглядываясь за спину, но Джона, с которым мы прилетели вместе, так увидеть и не смогла. Отчего-то он не захотел здороваться с Анжелиной и просто укрылся своим щитом. Что ж, его выбор. Не мне судить. — Так что, что стряслось? Джейк не отвечает, ты пропала, трубку не берёшь. Ты совесть вообще где оставила? Представляешь, как я переживала?.. Понуро склонила голову: — Анжи, прости, пожалуйста. Я… я просто в Москву летала. Дома беда была. — Мы уже поднимались по лестнице, и я звенела ключами, отыскивая нужный. — Значит, ты опять полетела разбираться со всем одна. Ничему тебя жизнь не учит. — Не одна, — отперла замок я. — С Джоном. — Щёлкнул выключатель, Анжи застыла в дверном проёме, опершись о косяк ладонью. — Почему с ним? — Ты ведь сама говорила, — стаскивала ботинки я, — Джейк трубку не брал. Я сама лететь хотела, но Джон переубедил, пообещал помочь. — И как? Помог? — кольнула неожиданным едким скепсисом Анжелина и, захлопнув дверь, резкими движениями стала переобуваться в молчании. — Криста, скажи, я тебя когда-нибудь подводила? В помощи отказывала? — заговорила, оставшись наконец в ярком платье и мягких тапочках. — Нет, — покачала головой я. Анжи свою склонила. — Так почему тогда не доверяешь? Мы так и не смогли нормально поговорить. Отказавшись от чая и моих неловких извинений, Анжелина вылетела в окно, то ли забыв, то ли не захотев даже переобуться снова. Зачем-то сжимая пульт, я тяжело упала в кресло. Закрыла глаза, вздохнула. Я ведь не хотела обижать её, а повела себя неправильно, не по-человечески, некрасиво. И как теперь быть-то? Потянувшись к телефону, бездумно набрала знакомый номер. Трубку даже к уху не подносила, прекрасно зная, что ответа не будет, но аппарат вдруг коротко завибрировал, и, приглушённый на расстоянии, из мембраны полился такой важный для меня голос. — …непоправимое, Кристина, — смогла расслышать отчётливо я лишь с середины фразы. — Я уже не смогу это исправить. Прости меня, если сможешь, и не звони больше. После того, что случилось, я уже не могу быть прежним. И короткие гудки. Он сбросил, не дав мне сказать и слова. «Джейк», — бестолково звала я в молчащую трубку, прекрасно зная, как это глупо, а потом, бросив бесполезный аппарат, рыбкой бросилась в окно, сквозь которое недавно так же точно в домашних тапках улетела Анжи. — Нет, они, как все уехали, так и никаких вестей. Карл и Алекс тоже звонили маме. Искали его, — говорила Элис, рассеянно теребя страницу учебника так, будто не знала, в какую сторону нужно её перелистывать, и нужно ли это вообще делать. — Мы здесь все тоже переживаем. А толку-то? — Не знаю, — теребила край блузы я. — Чувствую просто, что Джейка срочно нужно найти. — Не найдёшь ты его сама. И я не найду. — Потянувшись к зелёной коробке, стоящей на подоконнике, Элис стала наливать в прозрачный стакан виноградный сок. — Разве что попросить кого-то, кто сильнее Джейка. — Смитов? — Второй стакан Элис наполнила для меня, и я принялась пить сок мелкими глотками, раскачиваясь на стуле. Джейк уже пропадал. Пропадал всегда, когда ощущал вину или ответственность, когда считал, что сам справится много лучше. Но сейчас какое-то внутреннее чутьё подсказывало: его нужно найти, поговорить, и как можно скорее. Возможно, причиной тревоги стало то, что я услышала сегодня по телефону, а, может быть, женская интуиция, но мне хотелось спешить, метаться из угла в угол, поднимать на уши всех знакомых — только бы скорее увидеть Гилберта, только бы узнать, что произошло с ним и Луи, понять, что такое непоправимое Джейк мог сделать. — Может и Смитов, — как-то странно посмотрела на меня Элис. И вдруг сменила тему. — Вы с Джейком оба любите исчезать. Когда ты пропала, мы втроём — я, Дана и Анжелина смотрели твоё будущее. Оно частично скрыто от нас. Чем дальше, тем больше потому, что место в нём занимают сильные. Точнее, сильный. Джон Смит. Я не могу видеть его, но чувствую прекрасно. ОН будет заботиться о тебе, ты будешь дорога ему, он, возможно, будет тебя любить. И ты его. Ты будешь к нему привязана. — И, подавшись вперёд, крепко сжала моё запястье. — Ты предашь мою семью вместе с ним. — Зачем ты?.. — я ощутила, как мелкая дрожь пробегает по позвоночнику. — Зачем ты говоришь мне это, Элис?.. Я не предам Джейка, не предам вас — мы слишком многое прошли вместе. — Я бы не говорила этого, если бы не видела. — Голубые глаза смотрели мудро, серьёзно, взросло. — Кристина, я не хочу, чтобы было так. Я знаю, как сильно Джейк любит тебя, знаю, что сейчас и ты влюблена. И всё может быть хорошо. Может, правда. Прошу тебя, держись подальше от Смитов. Постарайся изменить будущее. Я очень, очень хочу, чтобы мой брат был счастлив. Я шла, то и дело озираясь вокруг так, как будто Джейк мог появиться из-за любого угла. Появиться — и прояснить ситуацию, сказать, что всё в порядке, что ничего страшного не случилось, что он, что он… автомобильный гудок отвлёк, ворвался в мысли, и завершила я уже безнадежно, устало, почти не веря: «что он меня правда любит». Вечер заполнил город, как будто чашу, проливаясь через края. Пьяный, пряный весенний вечер — и я в нём — мятущаяся, растерянная. Отчего Джон помог мне? Что такого видела Элис в будущем? Стоит ли с кем-то поговорить? Стоит ли слушать? В сумке коротко завибрировал телефон. «Завтра полетим к твоей маме», — прочла, открыв сообщение и, остановившись, ответила: «конечно. Спасибо, Джон». Пряча телефон, я на мгновение заколебалась. Хотелось дописать ещё несколько слов, но, яростно дёрнув змейку, я быстрым шагом устремилась в противоположную от моего дома сторону. Сегодня было слишком много сказано — мною, Джейком, Элис и Анжелиной. Стоит пройтись, стоит позволить влажному, прохладному ветру с Темзы всё разложить по своим местам. Если я не справляюсь сама, мысли вправду стоит доверить ветру — он лучше врачует, лучше чувствует и понимает лучше. Этим вечером в сквере я не услышала никакого ритма. Безымянный ударник сидел, свесив безвольно руки между широко разведённых ног и, опершись подбородком о край опасно накренившегося хетта, смотрел в никуда. Наверное, тоже о чём-то пытался спросить у ветра. Остановившись немного поодаль, я скрестила руки и, пропустив сквозь пальцы долгую тёмную ленту бессмысленного молчания, сбросила с губ тихий, глухой «привет». — О. Привет. — Безымянный барабанщик, дёрнувшись, обернулся. — Музыки сегодня не будет, прости. Кивнув, я приблизилась, краешками губ улыбнулась: — Да ничего, бывает. Но жаль вообще-то. ОН передёрнул плечами: — Не то настроение. Ты, наверное, понимаешь. — Понимаю. Творческий и душевный кризис. С таким бороться себе дороже. Поднявшись, барабанщик принялся зачехлять инструменты. — Я и не борюсь больше. Мне нельзя играть дома, а теперь и здесь нельзя. Нигде нельзя вообще-то. Нужно быть унылым юристом, финансистом или вот, как отец — не менее унылым археологом. Я уже два вуза бросил. А меня запихивают, запихивают. — Замолчал, присел, пряча палочки в кожаную тубу с эмблемой незнакомого мне производителя, смешно подвигал бровями. — Знаешь, прости, пожалуй. Накипело. Вот и всё. Ты иди. Ладно? И спасибо тебе. Ты хороший слушатель. Кивнув, я было, развернувшись на каблуках, двинулась прочь, но затем, резко остановившись, спросила через плечё: — А тебя как зовут-то? — Эдвард, — улыбнулся ударник скупо. Установка уже исчезла — то ли переместившись куда-то посредствам его силы, то ли просто оказавшись под щитом невидимости. Разлучённый с ней, невысокий, чуть сутулый Эдвард казался безликим, заурядным и каким-то незавершённым, а ещё потерянным, расстроенным и несчастным, так что, отняв у расстояния пять шагов, я провокационно сжала его плечо: — Не сочти это приставанием, но сегодня мы идём гулять, Эдвард, — выпалила на одном дыхании, чтобы получить широкую, растерянную улыбку вместе с кивком: — Хорошо. Идём. Если ты представишься. — У меня очень специфическая мать, — говорил Эдвард, сидя прямо на Вестминстерском мосту под щитом невидимости и попивая сок, купленный нами в круглосуточном супермаркете. — Человек-то она, конечно, хороший, но уж очень хочет выстроить мою жизнь вместо меня. В те короткие периоды, когда не занята гастролями или поисками любви. Балерина она у меня. Танцевала когда-то в Вегасе. Там с отцом познакомилась. Закрутилось у них, завертелось. Бурный роман. Только отец женат был. Я его не виню. Отец у меня классный, но тоже часто пропадает — закапывается в какой-нибудь пирамиде и на связь не выходит. Мы с ним видимся не так часто, как хотелось бы. Супруга его предпочла сделать вид, что меня нет. Я ей на глаза не попадаюсь — и всё у всех хорошо. Кроме меня. — Щёлкнув зажигалкой, Эдвард пустил по ветру облачко дыма. Я впервые встретила курящее дитя солнца, так что теперь смотрела во все глаза. Отчего-то мне казалось, что, раз обыкновенную человеческую пищу дети солнца не признают, то и вредным привычкам быть не должны подвержены. Оказалось — нет. Пара затяжек, и Эдвард снова заговорил. — Время от времени мать врывается в мою жизнь вместе с каким-нибудь избранником, ставит всё с ног на голову, печётся о моём образовании, наставляет на путь истинный, а потом исчезает снова. Сейчас вот уже несколько месяцев, как покоя не даёт. Уличные выступления мои — акция протеста. Мать против музыки. А я ею жить хочу. Только не получается. — Окурок угас, устремившись к тёмной речной воде, Эдвард широко улыбнулся. — Надеюсь, что мы с тобой больше никогда не встретимся. А то мне будет очень стыдно. Разнюнился, жалуюсь. Опустился… — Не стыдись, — подставила лицо ветру я. — Я тебя понимаю. И осуждать мне тебя не за что. Насколько я понимаю, перебраться к отцу ты не можешь, а жить самостоятельно финансы не позволяют? — Не позволяют, да. — Эдвард оперся спиной о перила. — Я подрабатываю, конечно, но это ничтожно мало. В мои семнадцать, без высшего найти какую-то более-менее приличную работу практически невозможно. Мать и того не позволяет. Отец меня устраивает — мать забирает и отправляет учиться. Я бросаю, нахожу подработку — и всё сначала. Так и бодаемся. — Паршиво. — Кофе, купленный в автомате, оказался скверным, так что остался не выпитым и остыл, но я продолжала держать его в руках. История Эдварда — человека, который был рождён с силами дитя солнца, но жил в самом обыкновенном мире с его простыми проблемами и заботами — позволила на какое-то время отвлечься от своей собственной. Не скажу, что она чем-то особенным меня задела. Разве что заставила понадеяться: даже в ином мире можно жить нормально. Но в какой-то момент я поняла, что не могу просто попрощаться и уйти. Я уже предложила Эдварду важное и нужное — своё время, возможность выговориться. Этого было одновременно много и очень мало. Только вот что я могу предложить ещё? И вдруг осенило. Дёрнув Эдварда за воротник, я поднялась в воздух. Барьером новый знакомый владел много лучше, так что сориентировался мгновенно и вместо того, чтобы мешком висеть у меня в руках, полетел рядом самостоятельно. После «исповеди» в нём ощущалась незаполненная, глухо бурлящая пустота, так что, рассекая ночное небо, он не задал ни одного вопроса. Несмотря на поздний час — то ли глубокую ночь, то ли очень раннее утро — в студии горел свет, а за столом с чашкой кофе и книгой, раскрытой на середине, сидел Антон. — Какие птицы тут у меня, — удивлённо зевнул он вместо приветствия. Потянулся, улыбнулся: — привет, Кристина. Что за ранняя репетиция? Я сбросила куртку, приглашающе кивнув Эдварду: — Да вот… познакомить вас решила. Внезапно. Нашла ударника — представляешь? Антон поперхнулся кофе. — Да ладно. Где? Шла-шла — и нашла. Так, что ли? — Почти что так, — щёлкнула чайником я. — Антон, это Эдвард, Эдвард — это Антон. И спать вы сегодня уже не будете. *** — Вы идёте на поправку, Ирина. Я очень рад. — Джон медленно чистил апельсин, вдыхая густую, стерильную, давяще горькую больничную атмосферу и вбирая мимоходом золотую солнечную энергию, льющуюся ясным светом сквозь пожелтевший от времени длинный тюль. В палате было ещё три койки, но на каждой из них лежал лишь пустой матрас — Ирина была одна, потому Джон мог не ставить щит и говорить свободно. — Через пару часов принесу Кристину. Я отправил её в Лондон — отвлекаться и отдыхать. Она слишком сильно переживала. — Бледная ещё, Ирина кивнула. Джон никому не сказал, что не холодная вода стала причиной того, что женщина оказалась на грани, а удар его, Джона, собственного барьера. Лёгкий удар, рассчитанный, но всё же почти смертельный. — Правильно. Спасибо. Бедная моя девочка. И Толечка мой… — Разделяя апельсин на дольки, Джон по одной подавал их ей. Ирина ела без аппетита. — Зачем вы взяли их с собой туда, Джон? — спросила вдруг. — Сладкий, липкий сок брызнул на светлые брюки Джона. — Я иной, но не всесильный. Я не знал, что это произойдёт, — солгал он, невольно отводя взгляд. Ирина поджала губы. — Я видела ваше лицо, Смит. И ваши глаза. Вы знали. Вы всё прекрасно знали. Не лгите, пожалуйста. Хотя бы сейчас. Апельсин закончился, как и силы Джона. Опустив руки на колени, он произнёс: — Хорошо, не буду. — Однажды я уже проваливалась там. — Подтянувшись на локтях, Ирина села. — И выбиралась. Там есть, за что уцепиться. В этот раз не получилось. Это были вы. Ваша сила, Джон? — Безмолвный кивок в ответ. — Зачем вы это сделали? — Это сложно. И долго. — А я никуда не спешу. — Впервые сквозь нарочитое спокойствие Джон сумел рассмотреть истерический, ничем не прикрытый ужас. Ирина его боялась, но, посвящённая, знала, что убежать не сможет, и лишь потому держалась, принимала еду из его рук, задавала вопросы. — Я хочу знать, зачем вы попытались убить меня, зачем пришли в мой дом, зачем втираетесь в доверие к моей дочери. Это ведь ради неё всё, так? Теперь в глазах Кристины вы герой — спасли мать от смерти, вылечили, выходили — такой молодец. Зачем вам моя дочь? Зачем, Джон? — её руки, загрубевшие от работы, мелко дрожали, и с этим поделать Джон ничего не мог. — Несчастный случай был разыгран для вас. — Произнёс Джон медленно. — И я совершил ошибку. Вы умная женщина, Ирина. — Спасибо, — резко отмахнулась она. Джон продолжил: — Мир иных живёт по таким законам, которые понять очень сложно. Они расходятся с представлениями морали, со всем, что вы знаете с детства, Ирина. — В этот миг что-то необъяснимое змейкой скользнуло по её лицу, и Джон потерял дар речи. В тишине прозвучало отрывистое: — Я знаю. — Знаете? Ирина кусала губы. — Не знаю. Помню. Смутно. Теперь лучше, но… как будто из далёкого далёка, из сна о сне. Когда вы рассказывали, я вдруг поняла, что всегда это знала. Джон кивнул: — В детстве вам стёрли память. Я это увидел, когда лечил вас. Стирали очень легко, слабо. Просто затуманили. Когда вы соприкоснулись с миром иных опять, воспоминания частично восстановились. — Хорошо. — Безразлично кивнула, взглядом и рукой попросила подать воды. — Но это ничего не меняет. Зачем вам это всё, Смит? Чего вы добиваетесь? Вспотевшей ладонью передавая Ирине гранёный стакан, Джон начал: — Вам ведь снились сны? В них рассказывали о законе равновесия. И вы этому значения не придали. После аварии ваш муж стал иным. Вы должны были разойтись. Иной не может вступать в отношения и заключать семейные узы с человеком. Если не рискнуть. Мы рискнули. — Мы? Джон поставил стакан на место, бережно забрав его из ледяных рук собеседницы. Он не знал, как ещё высказать сочувствие и поддержку, но и не продолжить говорить правду уже не мог. — Кристина знала, — произнёс он настолько бесстрастно, насколько сумел. Утреннее солнце скрылось за облачком, и скупо обставленная больничная палата тотчас погрузилась в давящий полумрак, резко контрастирующий со светлой, золотистой ясностью. Джон ведь так надеялся избежать этого разговора, ради него ведь лицемерил, устраивал этот спектакль. И всё равно не сумел. Стало быть, суждено. — Почему никто не спросил меня? — Ирина как будто съёжилась, стала разом бледнее, слабее, меньше. Джон так хотел проявить сочувствие… — Страх смерти. Вы бы не смогли рассуждать здраво. Такие вещи не обсуждаются. У нас было мало времени. Я понимаю, знаю: это ужасно, дико, но — услышьте меня! — было всего два пути: распрощаться навсегда или рискнуть. Не сделай мы что-то, сегодня бы началась расплата. Не для вас. В первую очередь, для Кристины. — Она спасала себя? — Это замкнутый круг, Ирина. Смежив веки, она по-детски укрылась с головой. — Я хочу побыть одна, Джон, — прозвучало из-под одеяла глухо. Всего на миг ласково коснувшись её запястья, он вышел, затворил дверь и, опустошённый, прислонился к ней же. Он снова солгал. Снова солгал Ирине потому, что не был ещё до конца уверен. Он видел, что было стёрто. И воспоминания эти связывали их сквозь годы.