С чего начинается Родина? С картинки в твоём букваре, С хороших и верных товарищей, Живущих в соседнем дворе. А может, она начинается С той песни, что пела нам мать, С того, что в любых испытаниях У нас никому не отнять. © М. Матусовский
Кисляк недоверчиво обернулся по сторонам: ему казалось, будто он в одно мгновение оказался на другой планете, притом даже за пределами нашей галактики. Дело в том, что уже много лет прокурорский отпрыск использовал для передвижения только два вида транспорта: командный автобус и собственный автомобиль, лишь иногда, в исключительных случаях, прибегая к услугам авиакомпаний; а вот в плацкартных вагонах междугородних поездов хоккеист последний раз бывал лет двадцать назад. Но кто ж знал, что авиабилеты до Твери в преддверии Дня защитника Отечества раскупят? Не Новый год же… Хотя он тоже молодец: отправился в кассы в самый последний момент. Стоя в самом начале вагона, Андрей задумался. Словно протерев ладонью пыльное стекло, он вдруг увидел себя ребёнком: мальчик лет пяти в цветастой панамке, кожа загорелая, будто его искупали в шоколаде. Сидя на боковой полке у окна, он внимательно оглядывал оживлённый перрон. По железнодорожной платформе туда-сюда суетливо бегали женщины в пёстрых юбках и ярких платках: кто-то из них предлагал сладкие абрикосы, кто-то — спелую вишню, а кто-то — горячую кукурузу и пирожки. На перроне, помимо громких торговок, толпились самые разные люди: вон мужчина в кепке, ворча, тащит за собой тяжёлую клетчатую сумку, замок на которой мог вот-вот лопнут. Ворчал он, видимо, на женщину, идущую рядом, в сотый раз задавая ей один и тот же вопрос: «Ну куда столько вещей?!» А вон там, на соседней платформе, стоит красивая девушка в бирюзовом сарафане, устремившись взглядом куда-то вдаль, где исчезают из виду поезда. Она внимательно прислушивалась к объявлениям женщины, чей голос, словно гром, разносился по всему вокзалу. Возможно, девушка ждёт своего парня, единственную в жизни любовь, но вот незадача: ни времени прибытия поезда, ни номера вагона она не знает, вот и стоит здесь с самого утра, боясь упустить свою судьбу. А ведь если задуматься: вся наша жизнь — один большой перрон: люди сходятся и расходятся, ждут и надеются, встречая и провожая поезда. Беда в том, что каким бы длинным нам не казался путь, жизнь — это всего-навсего миг. Один короткий миг. Когда два поезда на соседних рельсах глубокой ночью проносятся мимо друг друга в противоположные стороны, два человека в этих поездах, мучаясь от бессонницы, смотрят в окно. На миг их взгляды пересекаются, но уже через секунду поезда, лязгая колёсами, умчатся прочь: и вновь темнота и вспышки фонарей. Наверное, в их памяти не отпечатаются даже лица, но взгляд человека в окне напротив останется навсегда. Это мгновение — и есть жизнь. Одни проводят её в поездах, боясь только одного: пропустить свою станцию; другие томятся в ожидании на остывших перронах. Но главное: слушать сердце и сойти с поезда там, где оно велит; главное: смотреть в оба, не позволяя придорожной пыли попасть в глаза; смотреть и терпеливо ждать: и когда-нибудь на нашу платформу прибудет поезд, номер которого нам, возможно, неизвестен, и оттуда выйдет «тот самый» человек. Но пока Андрей Кисляк лишь маленький мальчик, ему ещё неведомы боль и страдания взрослой жизни, и, щурясь от яркого южного солнца, он кладёт за щёку спелую ягоду черешни, пахнущую солнцем и морем, заботливо купленную мамой у одной из этих добрых тётушек в цветастых юбках. Позже Виктор Анатольевич успешно начнёт подниматься по карьерной лестнице, что позволит семье Андрея сменить маршрут, и вместо съёмных квартир на берегу Чёрного моря они станут проводить отпуска в отелях на побережье океана. Лязгающие колёсами поезда и горячее пирожки на крымских пляжах затеряются где-то в памяти. — Провожающие, покиньте вагон, — раздалось за спиной. Звонкий голос проводницы вернул Андрея из жаркого лета в холодный февраль, и с ностальгической улыбкой он отправился искать своё место.***
Нижняя полка была в самом конце вагона: предпоследнее перед туалетом купе. Андрей ещё раз сверился с билетом и, убедившись, что всё верно, устало опустился на своё место, бросив рядом спортивную сумку. Его попутчиком оказался молодой парень в военной форме. Расположившись на нижней полке напротив, незнакомец несколько минут внимательно и с интересом разглядывал Андрея. Кисляк давно уже привык к таким взглядам и в какой-то момент перестал обращать на них внимание: что поделать, всего лишь побочный эффект от нахождения в составе сборной России по хоккею. Андрей даже мог наверняка сказать, какая фраза сейчас прозвучит, и не ошибся: — О, я тебя знаю. Ты из сборной? — спросил наконец попутчик. — Андрей Кисляк? — Да, — Андрей кивнул, еле заметно улыбаясь уголками губ. — Тёма! — радостно протянул руку незнакомец. Андрей не нуждался в новых знакомствах (вернее: новые друзья были ему ни к чему, старых хватало выше крыши: один Антипов с его вечными проблемами чего стоил!..), но не то чтобы хоккеист испытывал желание вести беседу с незнакомым ему человеком (ему достаточно было смотреть в окно на то, как падает снег), просто плацкартный вагон — это совершенно особое место. Эти лязгающие от движения поезда железные ложки, стаканы в алюминиевых подстаканниках, вафельные полотенца и то, что все — по своим купе, но в тоже время друг у друга на виду, вместе создавали некую магическую атмосферу, под влиянием которой в большинстве случаев срабатывал так называемый «эффект попутчика»: впервые видя некого человека, волей случая оказавшегося с нами в одном купе, мы спешим рассказать ему всё. Всю свою жизнь, от первой до последней буквы, раскрывая все карты, говоря о том, о чём никогда не скажем родным и друзьям, боясь быть непонятыми, непринятыми и отвергнутыми, а человек на соседней полке вагона… его мы видим в первый и последний раз: какая разница, что он подумает о нас завтра? Зато на душе станет легче. Примерно предполагая дальнейшее развитие событий, Андрей пожал парню руку. — Очень приятно. — Я вот домой на побывку: в честь Дня защитника Отечества за отличную службу отпуск дали, — радостно поделился новый знакомый. — А весной уж дембель. Ух, буду весёлый и пьяный, — он в предвкушении прикрыл глаза, а через секунду спросил: — А ты? — К тёще на блины, — сходу ответил Кисляк. — Жена в Твери у мамы гостит, вот — еду, соскучился очень. Ко Дню влюблённых не вырвался, так хоть ко Дню защитника Отечества: вместе и отпразднуем. — А ты в армии то служил, хоккеист? — ухмыльнулся солдат, взглянув на попутчика через дымку презрения. Андрей широко улыбнулся, вспомнив, как родной отец в воспитательных целях решил перевести его из хоккеистов в военные, как он после прятался от военкомата, прибегая к помощи однокурсника по кличке «Борщ», и как настроил против себя Казанцева, сначала попросив перевести его в армейский клуб, а затем, когда всё было готово, отказался. — Нет, — всё так же улыбаясь, ответил Кислый. — Так какой же это твой праздник? – Тёма не скрывал сарказма. Андрей только открыл рот, чтобы что-то возразить собеседнику, но тот, взлохматив рыжие волосы на затылке, начал загибать пальцы, не давая Кислому и слова вставить: — Плац ты не топтал, казарму не драил, перловку в солдатской столовке не ел, окопную пыль не глотал, в грязи с автоматом не ползал, — служивый улыбнулся ещё шире, из-за чего на его приплюснутом носу образовалась морщинка, а серые глаза заблестели. Всё перечислив, юноша подвёл итог: — Так какой же ты защитник? Вот я — другое дело, — он с гордостью покосился на сержантские лычки. — Я то знаю, где моя родина и как её защищать. А где твоя родина, хоккеист? На несколько минут Андрей растерялся, не зная, что ответить, и в этот самый момент за его спиной раздались шаги. Обернувшись, Кислый увидел парня из соседнего купе: он взглянул на его мельком, когда шёл по вагону. Молодой парень с белокурыми волосами и абсолютно детской улыбкой: на нём тоже была военная форма, но выглядела она немного иначе. Видимо, этот парень услышал их разговор, что не удивительно — звукоизоляция в вагоне почти нулевая, и тоже решил подискутировать. — Максим Макаров! Московское высшее военное командное училище. Ну, или просто кремлёвка. Кстати, весной тоже дембель, — парень поднял вверх указательный палец. — Разрешите присоединиться к вашей беседе? — не дожидаясь официального приглашения, курсант присел рядом с хоккеистом и вопросительно посмотрел на солдата, который в это самое время пережёвывал пирожок. Двое парней в военной форме несколько минут смотрели друг на друга. Было в них что-то безумно похожее и в то же время принципиально разное: как у близнецов с одинаковой внешностью, но полярными характерами. Да и внешне они были поразительно похожи только на первый взгляд. Курсант первым прервал молчание: — Ты что же, земляк, — он кивнул в сторону служивого, — думаешь, что право на звание «защитник Отечества» имеют лишь те, кто служил? А остальные — мужчины только по биологическим признакам? — А что, нет? — солдат был уверен в своей правоте настолько, что готов был спорить даже с равным себе, человеком в форме. — По тревоге не вскакивал, сапогами кирзовыми ноги не натирал? Значит, фуфло ты, а не мужик, какой тебе День защитника Отечества? — А в сорок первом что? К винтовке ставили только тех, кто служил, или в тот момент свою землю защищали все без разбора? — Ну ты сравнил, сорок первый… — Знаешь, у нас в кремлёвке комбат есть, кличка у него — «Война», — всё так же искренне улыбаясь, начал рассказывать Макс, — потому что он через каждые два слова повторял: «А вдруг война?» Так вот, если вдруг война, то служил ты где-то или нет и какие звёзды у тебя на плечах — никто разбираться не станет. Война коснётся всех. И меня, курсанта, и тебя, солдата, и его, хоккеиста. Ей без разницы, автомат или клюшку ты держишь в руках. И тогда, в сорок первом… Макаров вдруг запнулся, видимо, думая о том, насколько трагичными были те события и что больше всего на свете каждому из нас хотелось, чтобы это больше не повторилось. Может, поэтому вечный разгильдяй Макаров, который мог запросто угнать автобус, однажды решил стать частью особой касты. Касты офицеров. — И тогда, в сорок первом, — снова заговорил Макс, — воевать шли все без разбора. И, возможно, многие из них понятия не имели, что такое родина, где она и что собой представляет. Просто шли с голыми руками против танка, надеясь только на то, что их дом цел, а родные — живы. Солдат застыл без движения, даже прекратив чистить варёное яйцо: похоже, он плохо понимал, к чему клонит курсант, а до Андрея после этих слов голос Макарова долетал словно звук старого советского телевизора — с треском и шипением. Хоккеист погрузился в свои мысли, унёсшие его в тот страшный вечер.***
Это был один из самых страшных вечеров в его жизни: ему вдруг стало некуда идти. Маленький сын умер, не успев сделать ни единого вдоха, жена в далёкой Германии впала в жуткую депрессию и полностью изолировалась от внешнего мира, а сегодня, вдобавок ко всему, его выгнали из команды. Он просто брёл по улице в никуда: наверное, самое страшное — это когда тебе некуда идти. Обычно шумная и многолюдная Москва казалась ему тихой и абсолютно пустой, как его душа: а если на пути ему и попадались прохожие, то, словно в насмешку, это были молодые мамы с колясками. Устав от морального прессинга, парень решил зайти в бар, что виднелся неподалёку, и немного выпить. Тем более, что теперь ему не мешал спортивный режим: он больше не в команде. Но этот жестокий мир ещё не решил, что с него хватит, и стоило ему занять свободный столик подальше от входа, как в помещение вошёл парень, а вслед за ним, задыхаясь и плача, бежала беременная девушка. Андрей краем глаза следил, как эта пара, присев за соседний столик, что-то выясняет, при этом девушка продолжала плакать. Кисляк очень не любил, когда вмешивались в его жизнь, поэтому без спросу не лез в чужую, но когда парень вдруг грубо схватил девушку за руку и та запищала от боли, хоккеист не выдержал: словно лава в жерле вулкана, закипела кровь в ранах убитого горем отца. Он считал своим долгом защитить её, даже не зная её имени. Выходя на улицу с обидчиком, Андрей понятия не имел, что у противника за пазухой припрятан травматический пистолет, и силы были изначально не равны. А дальше — выстрел в голову и темнота, которая так и не рассеялась ни через день, ни через два: он ослеп. Полина, именно так звали виновницу конфликта, пришла навестить его спустя несколько дней. Не видя выражения её лица, он по голосу понял, что во всём девушка винила себя. Она поблагодарила и попросила прощения за отца своего ребёнка, а он попросил в ответ, чтобы она берегла себя. А затем возникшая на пороге Яна буквально одним гневным взглядом выставила гостью вон. Самойлова тяжело переживала произошедшее: она надеялась, что это Андрей будет жалеть её и чистить апельсины, но вышло наоборот. И она, конечно, быстро устала от такого положения дел: девушка хныкала, капризничала, жаловалась отцу, а вот Кисляк, напротив, ни о чём не жалел. Пусть так. Может, благодаря его поступку этот малыш будет счастливым, и, может, тогда его нерождённые дети простят ему то, что он так и не смог стать им хорошим отцом. Спустя время на горизонте Андрея появилась надежда вернуть зрение, а на горизонте Яны совершенно неожиданно возник её одноклассник. Белая машина, шикарные букеты цветов, ночные прогулки по Москве и никаких забот. Не нужно наливать сок в стакан, убирать всё, что нечаянно разлил, разбил, просыпал Андрей, помогать переодевать ему футболку, вывернутую наизнанку… Конечно, такая жизнь нравилась ей куда больше. И не успел Кисляк вновь начать видеть белый свет, как оказалось, что Яну он больше не увидит, и причиной тому вовсе не слепота. Осуждаете? Скажите, не любила? Не стоит быть таким категоричным. Яна любила Андрея. Любила, как умела, но умела до тех пор, пока всё было хорошо. И это — вовсе не её вина. Просто она так воспитана, просто Фёдор Михайлович пытался избавить дочь от любых неприятностей и трудностей: она не привыкла справляться с проблемами, ибо в её жизни, благодаря любви отца, их никогда не было. Поэтому во всём нужна мера. И как бы вы ни любили своё чадо, в какой-то момент стоит с болью в сердце, обливаясь слезами, просто отпустить его в бурлящее море жизни. Если всё время носить ребёнка на спине через реку, то, когда вы по каким-то причинам не сможете войти в воду, он просто утонет. Так не лучше ли научить его плавать? Но Фёдор Михайлович не стал учить Яну плавать, а, пока мог, таскал её на спине. И поэтому, захлебнувшись в проблемах взрослой семейной жизни, она решила поискать, где будет не глубоко, а значит — и плыть станет легче. Яна упорхнула, словно бабочка с ладони. А вот Полина трудностей не боялась. Нет, конечно, поначалу девушка сильно испугалась за себя и за жизнь ребёнка: устав от постоянных угроз, она отказалась давать показания против отца своего ребёнка и бежала прочь из Москвы. Однако потом, неожиданно для всех, Полина вернулась, и её показания очень помогли Кисляку-старшему восстановить справедливость. Но что заставило девушку передумать — она и сама толком не знала: возможно, неравнодушие Андрея к её судьбе. Он один из всех тогда не прошёл мимо. Позже оказалось, что поезда их судеб следуют в одном направлении, и сойти им суждено на одном перроне. Ко всеобщему удивлению, Поля осталась рядом с Андреем и прошла те круги ада, которых испугалась Самойлова. Андрей и сам до сих пор удивлялся: как ей всё удавалось? Она без труда справлялась одновременно и с грудным ребёнком, и с незрячим Андреем, хотя порой за Кисляком ухода нужно было куда больше. Полина неустанно просиживала ночи в больничных палатах, никого не подпуская к нему: и поила, и переодевала его сама, ни единого раза не заплакав и не показав свою усталость. Не любовь, а чувство жалости в одном флаконе с чувством благодарности, скажите вы? Не думаю: слишком уж это адовой труд, на одной благодарности долго не продержишься, да и жалость вскоре превратится в ненависть, а её не скрыть даже от слепого. Чем больше Полина проводила времени рядом с ним, тем больше понимала: он тот, кого она искала. И даже если ему суждено навсегда остаться незрячим, то он всё равно будет лучшим: просто потому, что он из тех редких в наше время мужчин, которым, чтобы быть мужчиной, не нужен пистолет. Да и сам Андрей чувствовал к Полине что-то гораздо большее, чем просто благодарность. Зная Яну с самого детства, он потратил много времени, чтобы взрастить свою любовь к ней, как уникальный цветок: так Маленький принц укрывал свою розу колпаком. Но однажды Яна забыла закрыть колпак, и роза погибла от холода. С Полиной всё было иначе: их любовь проросла из семян, неизвестно откуда принесённых сильным ветром и небрежно брошенных прямо на каменный асфальт посереди огромного города. Казалось бы, их судьба — быть растоптанными в первые же минуты нескончаемым потоком людей. Но, вопреки всему, упрямый цветок пробился сквозь этот асфальт, бросив мегаполису отчаянный вызов: придорожный дикий цветок оказался намного ценнее той изысканной розы. Андрей, не видя её лица, которое он помнил смутно, безумно полюбил её тонкий, немного писклявый голосок и нежные руки. Этим рукам он доверял безоговорочно. Так бывает, что мы можем не помнить лица человека, но крепко сжимать его руку в своей: просто каждому важно в самые трудные моменты жизни чувствовать свою руку в тёплых ладонях. Они стойко выдержали все испытания: четыре операции, бессонные ночи в реанимации, где она ночевала с ним, порой даже беря с собой малыша, и никто не мог выгнать её оттуда; а затем — долгие месяцы реабилитации.***
С тех пор прошло четыре года, и вот он с улыбкой смотрел на своих случайных знакомых, хотя интуиция ему подсказывала, что курсант станет ему хорошим другом, и предвкушал встречу с Полинкой и Серёжкой, который с возрастом всё больше походил на него: незнающий и не скажет, что он ему не родной. Голос Макарова вновь стал ясным: Кисляк вернулся из экскурса по прошлому. — Ты — защитник, пока тебе есть кого защищать. И вовсе не важно, что для тебя родина: целая страна или маленький домик, — Максим замолчал, и никто из присутствующих не посмел нарушить тишину.***
Они проговорили всю ночь, обогатив проводницу на порциях чая с лимоном. Узнали, что Макс прибыл в Тверь, чтобы навестить родное Суворовское училище; что со своей женой, которую, кстати, тоже звали Полина, он познакомился именно там: она преподавала этикет, и поначалу он даже называл её «этикетка». А Артём, по удивительному совпадению, сейчас служил в той же части, где нёс службу друг Макса — Сергей Гончар. Утром, едва над городом забрезжил рассвет, поезд прибыл в пункт назначения. Всем троим вдруг показалось, что за одну ночь, проведённую в тряске в прокуренном вагоне, они стали роднее, чем иные за десятки лет. Они обменялись номерами телефонов, а Андрей с Максом договорились вместе держать обратный путь в Москву. Только они успели ступить на заснеженный перрон, с непривычки ёжась от холода, как солдат повернулся к Андрею: — Андрюх, ты так и не ответил: где твоя родина? Кисляк посмотрел куда-то вдаль и своим новым зрением разглядел жену и сына, который, несмотря на ранний час, увязался с мамой встречать отца. А ведь никто и подумать не мог, что всё будет именно так. Но если бы сейчас Андрею дали шанс всё вернуть: чтобы не было ни ранения, ни слепоты, он бы им не воспользовался. Тем далёким вечером Кисляк брёл по Москве в никуда, а внутри — всё выжжено дотла: сын погиб, и неизвестно, какими теперь будут отношения с женой. Пустота. Небеса дали ему возможность заполнить эту пустоту новым смыслом: и неважно, сколько за это пришлось заплатить. Оно стоило того. А Яна? Кажется, уехала жить в Амстердам: в любом случае будет счастлива. — Вон, видишь? — Андрей указал на девушку в красивой шубе, что держала за руку мальчика, похожему на него, вопреки всему, как две капли воды. — За них любого в клочья порву как Тузик грелку и буду их защитником, пока жив. А ещё я точно знаю, что они меня не предадут, в отличие… — Андрей замолчал на секунду, а после добавил: — Они — моя родина. После этих слов Андрей пожал руку своему случайному попутчику, встреча с которым вовсе не была случайной: да и вообще, случайности — самая неслучайная вещь на свете. Он подмигнул на прощание и, закинув сумку на плечо, зашагал по перрону, медленно теряясь в снежной дымке.