***
Детский дом встретил меня колючими глазами пожилой вахтерши да промасленными обоями. Их желтый оттенок резал глаза своей отвратительной яркостью. — Здравствуйте, я… — Отряхните ноги! Чему вас только дома учат! Пропащая молодежь! Ох, пропащая… — полноватое лицо смотрело на меня с неприязнью. — Извините. — И шапку снимите! Вы меня слышите? — Слышу. Пропускать меня явно не собирались, потому я пролезла под турникетом. Глубоко внутри поднималась и бурлила обида. Ну что я сделала этой тетке? Только пришла, а она уже прицепилась как банный лист. Отряхните, снимите, услышьте. Не хочу. А если я чего-то не хочу, то и делать не буду, мне проще насмерть разругаться с человеком, чем перешагнуть через себя. И нет, это вовсе не гордость — лишь некая внутренняя дурость, не дающая спокойно жить. Все время нечто, живущее внутри, толкает на глупые ссоры. В кабинете директора в противовес всему зданию было уютно и светло. Боком ко мне, низко склонив голову над бумагами, сидела темноволосая женщина. Ее спокойное немолодое лицо было бледным и уставшим, точно она болеет уже не первый год и все никак не может вылечиться. Я негромко покашляла. Она подняла голову, пальцы отпустили шариковую ручку, взлетая со стола поправить волосы. Не знаю, что там нуждалось в корректуре: тяжелый узел не выпускал из себя ни одной пряди. Темно-карие глаза с внимательным прищуром оглядели меня. — Практикантка? Педагогический? — Да. — Далеко живете? — Достаточно. Мне обещали, что выделят какую-то комнату, и я… — Да, вам выделили. Давайте сюда ваши документы, а сами идите на третий этаж. Там найдите воспитательницу Анну Николаевну, она везде проводит и все покажет. Анна Николаевна оказалась пожилой и ласковой, такие женщины всегда ассоциируются с домашним теплом и уютом. Она повела меня знакомиться с подопечными, и это знакомство меня шокировало. Сначала дети, самых разных возрастов, облепили меня, защебетали что-то о себе, закружили, точно цыганята. И их распахнутые глаза заставили меня вздрогнуть. Я всегда с болью смотрела на малышей-оборванцев, воображение рисовало пугающие картины их жизни, и этих ребят мне тоже стало жалко, захотелось непременно чем-то помочь, утешить… — А как вас зовут? — спросила маленькая девчушка, подлезая мне под руку, видимо, желая, чтобы ее обняли. — София, — мне не хотелось, чтобы они видели во мне, совершенно зелёной, кого-то недосягаемо взрослого, напротив, хотелось стать другом, которому они, хоть ненадолго могли бы довериться. — И чему вы будете нас учить? — Вы будете со мной рисовать. Выйдя из комнаты, я обнаружила, что из моих карманов вытащили деньги, проездной билет, пропуск и даже жвачку. — У меня пропали вещи, — сказала я Анне Николаевне, та в ответ сжала губы и, резко развернувшись, ушла. Из комнаты донесся сначала плач, потом истеричный визг капризного ребенка. Дверь с грохотом распахнулась, нескладный мальчишка-подросток с разбегу врезался в меня. В его руках был мой кошелек. — Алексей! — лицо воспитательницы, покрытое красными пятнами, вплыло вслед за пацаненком, который в тот же миг вскинул на меня умоляющие глаза: « Помогите. Помогите. Я объясню». Тогда, несмотря на всю злобу, клокочущую внутри, я решилась поговорить с ним сама, на эту просьбу Анна Николаевна отреагировала тихим смешком. — Как я вас всех ненавижу. Всё ненавижу, — услышала я хриплый, недетский шепот юного вора. Мы шли по коридору в мою каморку, что находилась практически на чердаке. Круглые, с желтоватым белком глаза воспитательницы, не отрываясь, глядели вслед. Все в этом здании отличалось особой чистотой, больничной. И белые, отражающие свет обратно в окно, стены, и скользкий, начищенный до блеска пол, даже запах — и тот больничный. В такой обстановке я бы жить не смогла ни за что, а как же эти дети? Ребенок здесь, словно птица, живущая в неволе — вроде и знает, что родилась для полета, а летать-то не может, негде. Открыв дверь в комнату, я пропустила мальчишку вперед, он, сгорбившись, с глазами затравленной собаки, прошел внутрь, сел на кровать, поджал под себя ноги и сразу пискляво затараторил: — Вы нас просто не понимаете. Вы же из тех, из «домашненьких», у вас всегда есть семья, мама. А мы особенные, нас надо жалеть. Мы несчастные. И вы должны простить, потому что… Я внимательно слушала наигранно плаксивый голос и молчала — молчала, потому что на детскую ложь отвечать бессмысленно. А на такую, заученную, еще и противно. Я смотрела на него. Его лицо выражало только желание скорее сбежать отсюда, глаза пусты, даже когда наполнены ненавистью — это было не так страшно. Сквозь растрепанные волосы виднелась верхушка уха, нежный, совершенно детский изгиб раковины. И только тут, благодаря этому уху, до меня дошло, что парнишке не больше тринадцати, что он просто не умеет говорить правду, потому что неизвестно сколько лет прожил в клетке. Заученная ложь для мальчишки — простое средство защиты. — Хочешь чаю, Леша? Его голос тут же сбился, словно налетел на невидимое препятствие, он умолк и резко кивнул в ответ, соглашаясь. Вот и замечательно. Может быть, все-таки мы сумеем поговорить спокойно и честно. Я заставила себя не думать. Вообще ни о чем не думать. Просто дать ему чаю. Мальчик, поерзав на месте, сцепил руки в замок и опустил ноги на пол, точно смутился. — Какой чай будешь? Зеленый, черный, есть с ягодами. — Что? Чай… Я не… мне все равно. Я протянула ему коробку с самыми обычными дешевыми пакетиками заварки, предоставив выбор — мальчишка, с сияющими глазами, схватил красный, самый яркий пакетик. Только что передо мной сидел угрюмый подросток, похожий на зверька, а теперь я увидела ребенка — совершенно детское выражение лица, тщательно скрываемый испуг, намокшая нижняя губёшка подрагивала, глаза округлились. Какой маленький… — Леша, расскажи мне что-нибудь. Что-нибудь о себе. — У меня все хорошо, здесь ко мне вообще замечательно относятся… — вновь заученно начал он. — Ты не понял. О себе самом. Не о детском доме. Мальчик задумался, а потом тягуче зашептал: — Вы знаете, во время ходьбы очень хорошо мечтается. Мне нравилось мечтать, идя по маленькому городу, в котором я жил. Я знал в нем все: вывески, отколотую от домов штукатурку, витрины магазинов. Особенно мне нравились витрины, я твердо был уверен, что вижу в них что-то волшебное и таинственное, то, что взрослые считают обыкновенным. Моя мама часто рассказывала мне сказки, потому я с самого детства любил выдумывать. И все собственные выдумки крепко ложились мне в голову, так крепко, что я и сам в них верил. Вы не представляете, какое у меня было воображение. Если говорили при мне о магазине, я тут же в деталях представлял вывеску, потертые буквы, царапину в левом углу ее, красивую кассиршу с золотыми волосами… А еще сразу вспоминал бездомного старичка, который живет… жил возле этого магазина, — он вздохнул, чтобы набрать воздуха, и я тихо, в тон ему, спросила. — Как называется твой город? — Не помню… Но в нем точно был красивый магазин, мало людей и много воздуха, а еще театр. Маленький такой, с очень красивыми афишами. Я до сих пор помню и люблю его, мой город; он пах мамой, пах лаской и улыбками. Меня там любили… — Леша грустно улыбнулся. — Была весна, выходной, может быть, суббота. Я был совсем маленьким — пузырем, как говорила бабушка — в то время еще ничего особо не понимал, но весну очень любил и всегда краснел на холоде, за что меня дразнили соседские мальчишки. А теперь, знаете, совсем не краснею… Да, точно… Мне было пять. И мама отправила меня за хлебом. Это занимало у меня много времени. Я долго рассматривал витрины, читал театральные афиши… Точнее, пытался читать, зная всего-то пару букв. Субботы я часто проводил у бабушки. У нее в квартире были огромные окна и чугунные батареи, которые раскалялись, как кипяток, а бабушка все равно мерзла. Мне в ее комнате всегда было жарко, душно, и от этого всё время хотелось вырваться, хотелось на волю. К ребятам. Мы весной играли в футбол пластиковыми бутылками, потому что мяч пачкать было жалко. Я тогда купил хлеб, измазался с ног до головы в луже и вернулся домой, — голос его задрожал, и сам он весь затрясся, точно у него начинался приступ. — Папа в испачканной бурыми пятнами рубашке курил на пороге… И около него стояла бутылка… Сейчас я знаю, что это была водка, а тогда… Мама сидела в кресле, укрытая пледом. Я еще сравнил ее с куклой соседской девчонки, таким белым было мамино лицо. Потряс ее за руку — она не ответила. Тогда я залез к ней на колени, обнял и поцеловал. Мама всегда просыпалась от моих поцелуев и называла ласково и всегда по-разному. Мама была холодной. Тогда я решил, что она просто замерзла в натопленной комнате, прямо как бабушка. Я притащил ей обогреватель, он был тяжелый, с острыми краями — все руки исцарапал — пододвинул его, как можно ближе к ней. И снова забрался на колени и снова поцеловал. Плед с нее сполз, стало видно испачканную красным кофту. Я еще рассмеялся тому, что мама называла меня поросенком, а сама вон как испачкалась. Помню, все звал ее и сжимал в ладонях ее ледяную руку. А потом заснул, очень жарко было в комнате, — мне захотелось его остановить, заставить замолчать, так больно было его слушать, но не смогла. Его нельзя было останавливать. — Я многого не помню… Будто проснулся уже сразу на кладбище. И тогда… тогда я снова ничего не понимал. Солнце светило ярко-ярко, я отполированной пуговицей ловил его лучи. Все стояли, молчали, и только старичок, что жил у магазина, сморкался, причитал, всхлипывал; кто-то поддерживал бабушку под локоть. Солнце скакало по крестам… а еще пели птицы… И мама, в белом платке, из-под которого были видны волосы, в белом платье. Мне сказали, что она спит… Сказали, а на похороны зачем-то привели. Она и правда спала, вся в цветах, было много цветов. И лицо ее было спокойным. Ей будто все нравилось. Что-то пел хор. Какая-то тетенька, прижав меня к длинной юбке, беззвучно рыдала мне в голову. Я направил лучик на мамину щеку. А потом ее опустили в землю… И я… я… — парнишка заплакал, зло размазывая слезы по лицу, стыдясь их, но продолжил говорить, захлебываясь рвущими изнутри словами. — Меня не отдали бабушке. Она была пенсионеркой, кто-то решил, что мне с ней будет хуже, чем в детдоме. Сначала я жил в маленьком здании, рядом с городом, нас, детей, там было человек тридцать. И бабушка навещала меня каждый день, рассказывала мне о моем деде, высоком, насмешливом человеке. Он когда-то играл на скрипке, писал по ночам сочинения и знал все языки. Представляете, все-все языки. А через год, когда мне было шесть, маленькие детские дома стали собирать в большие. И меня увезли далеко-далеко от бабушки, она меня больше не нашла. А кошелек хотел украсть, чтобы сбежать… Чтобы найти ее. В наступившей тишине я сжала его влажную ладошку — он вздрогнул, но руки не отнял. Так мы и сидели. А я все представляла его бабушку. Как старая женщина где-то далеко думает о прошедших годах и печалях, думает о судьбе потерянного внука, об убитой собственным мужем дочери, и суровая жизнь их семьи тяжко — навеки — ложится на хрупкие плечи Леши. В темном углу дышит зноем накалившаяся батарея, но ей больше не согреться. — Я пойду… Мне пора, — он резко встал и пошел к двери, точно испугавшись того, что смог все рассказать. Спустя полчаса я лежала в полной темноте, совершенно не понимая, как может ребенок выдержать столько боли. Я задыхалась. Спазмы пережимали горло, в груди что-то клокотало. В глазницы словно ножи втыкали — так больно было сдерживать слезы, но я не позволила себе… не позволяла разреветься, я хватала ртом воздух, с усилием проталкивая его в легкие, там он оседал словно горячий песок, пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста… Ну….***
У нее была темно-рыжая коса, нерешительный взгляд, россыпь коричневатых веснушек и белесые обветренные губы, которые то и дело расползались в смущенной улыбке. Что-то в ней меня сразу поразило… Наверное, какая-то младенческая открытость и робость. Слишком неуверенной девочка была для современной шестиклассницы. — Проходи, как тебя зовут? Она, захлопав белесыми ресницами и плотнее прижав к себе потрепанный томик, прошептала: — Ларина. А я, не удержавшись, спросила: — Неужели Татьяна? Девочка, смутившись еще сильнее, чем вызвала перешептывание среди сидящих ребят, едва слышно ответила: — Леночка. И дети загоготали, выкрикивая свои насмешки прямо с мест так, что стало ясно: Леночка Ларина — изгой среди сверстников. Леночка Ларина — другой характеристики не нужно. Где-то внутри меня промелькнуло, что испытание будет не из легких. — Ну, садись, Леночка, — в моем возрасте выглядеть педагогом крайне трудно, особенно, когда повадки этих детей так разительно отличаются от тех, что встречались раньше. Они должны были нарисовать пейзаж, самый красивый по их представлению. Все изображали лес, горы, реку, море. Леночка — небо, усыпанное звездами: неумело, дилетантски, но с огромной, почти осязаемой, любовью. И когда в конце занятия мы вывесили рисунки на доску, то дети опять начали насмехаться над рыжеволосой девчушкой, которая улыбалась им в ответ, точно и не знала, что такое обида. — Звезды! Разве это пейзаж?! Дура она, я же говорил! Ха-ха-ха, еще бы лужу нарисовала. — Зря вы. А я любила залезать на крышу и наблюдать за звездами, — сорвалось у меня с языка, в надежде отвлечь детей, заставить насильно хотя бы попытаться понять и принять эту необычную в своей наивности сверстницу, которую они готовы разорвать. И к моему удивлению, ребята замолчали, в самом деле успокоившись. — Что вы делали на крыше?.. — Я жила в частном доме, — попыталась им улыбнуться, — и сбегала на крышу от слишком любящих меня родственников. Когда они уж слишком донимали меня своими бесконечными попытками перевоспитать, я лезла на крышу. — Вас били? — с пониманием в глазах спросил какой-то ребенок. — Нет, вовсе нет, меня очень любили. Просто родители хотели, чтоб их дочь выросла «настоящим человеком». Это было что-то вроде самой высокой золотой пробы, наверное. Но я была очень непослушной и забалованной. Потому, как только меня начинали учить, убегала на крышу — отдыхать. — И что же вы там делали? — Да в основном мечтала о всяких глупостях, смотрела на звезды. Я была страшной выдумщицей, знаете ли, — дети засмеялись. — В какой-то книжке вычитала название звезды «Тейгета», и оно показалось мне очень красивым. И вот я выбрала на небе самую яркую звезду и решила для себя, что это Тейгета и есть. Присвоила себе эту звезду, на полном серьезе считая, что она принадлежит мне. И я с ней разговаривала. Рассказывала ей… о всяком. — Здорово. А сейчас? — Что сейчас? — Вы залазите на крышу? — Конечно, чем старше становишься, тем чаще нуждаешься в звездах. Улыбаясь, дети стали выходить из тесного кабинета. И только Леночка замерла в центре класса. Она, подняв восхищенное лицо, попросила: — Покажите мне Тейгету. Помогите увидеть вашу звезду, а я покажу вам чудо. Звезды, крыши, чудеса, мертвые отцы и мертвые матери, теплая сухость ладоней, улыбки, слезы — все эти воспоминания, как опухоль, разрастаются, захватывают, но ничем хорошим не заканчиваются. — Я расскажу, как найти Тейгету и без всяких обменов. Но зачем она тебе? — Вам же она помогала… Я тоже хочу. — Тогда просто ночью посмотри в окно и найди самую яркую точку на небе. Это будет моя звезда. Лишь только я произнесла эту глупость, ее лицо просияло, отчего веснушки стали еще темнее, она подлетела ко мне и схватила за руку, потащив куда-то, не дав шанса на сопротивление. Я шла за ней по больничным коридорам этого дома для несчастных маленьких душ, и на меня со всех сторон смотрели обиженные человечеством глаза. — Лена, куда ты меня тащишь? — Сейчас увидите. Я же обещала показать вам чудо. Она пробежала со мной за руку мимо изумленной Анны Николаевны, мимо хмурой директрисы к большой двери со стеклянными сияющими вставками. За ней стояли две кровати, на которых спали мальчики дошкольного возраста. — И где же твое чудо? — внутри поднималось раздражение. — Вот, — Лена подошла к левой кроватке и обняла лежащего ребёнка. Обычный щуплый малорослый мальчишка, в теплой потрепанной кофте явно с чужого плеча. — Лена, он спит. Не трогай… — Нет, я не сплю. Я просто лежал, — малыш сел с сомкнутыми глазами и плотнее прижался к подруге. Она что-то шепнула ему на ухо, и он на миллиметр приоткрыл веки, а я отшатнулась — у него не было глаз, не было даже намека. Только черно-красные провалы под покрытой зеленоватыми прожилками кожей. Из моего горла вырвался булькающий хрип. Почему она назвала его чудом? Несчастье ребенка она воспринимает как чудо? — Вам плохо? — неожиданно с тревогой спросил мальчик. — Хотите, я дам вам воды? — Нет-нет. Мне не… не плохо. Просто я… я очень… волнуюсь. — А почему вы волнуетесь? Хороший вопрос. Ну же, давай. Не будь смешной. Не тяни резину, у тебя совсем немного времени до начала следующего занятия. Я пожалела, что не сообразила заставить девчонку заранее мне все рассказать, предполагая действовать по обстоятельствам. Те же складывались так, что я разрывалась от желания немедленно сбежать или обессиленно упасть на пол и зажмуриться, чтобы ничего не видеть. Закрыть глаза, будто у меня их тоже нет. — Вы, наверное, боитесь разбудить Колю? Не бойтесь, он ничего не слышит, всегда спит спокойно. Главное, не ходить около его кровати, а то он почувствует. И он с такой особенной детской любовью посмотрел на меня своим незрячим взглядом, что у меня внутри хрустнул, разлетелся на части какой-то колючий, закостеневший панцирь, и стало сразу понятно — назад уже и не склеишь. Слепой с глухим в одной комнате, оторванные от мира, ничего не знающие — ЭТО чудо? Я села рядом с детьми и замолчала — Леночка непонимающе уставилась на меня. — Ну, расскажите ему о звездах. Слава любит, когда ему что-то рассказывают, он и сам многое знает, только описать не может. Я обязательно поговорю с вашей Тейгетой, попрошу у нее глаза для Славы, и чтобы мои родители нашли меня, ведь они просто меня потеряли. — Вы знаете звезду? Вы отдали нам свою собственную звезду? Вы такая счастливая… Я вас так люблю, — кудрявая головка прильнула к моему боку. — А вы меня? — И я… Я тебя, конечно, тоже. Тебя все любят, — дрожащим голосом, ничего не понимая, отвечала я. — Знаете… Это так замечательно — видеть. Все-все видеть. Мне так хочется посмотреть на вас. Я вас по-своему вижу, но не так, как все. Это сложно… Но вы… Вы теплая, и текучая, чем-то похожи на воду, но не ту, которой нас моют в ванной, а на ту, что падает с неба. Он много говорил, а я, прикусив палец, чтобы не заплакать, слушала. И то, что он говорил, было чудом. Сам этот малыш был чем-то неземным. Тем же вечером старушка-воспитательница рассказала мне, что когда-то у малыша Славы было зрение, и он мог смотреть на окружавший его мир и дарить любовь каждой увиденной песчинке. У Славы был старший брат Вова. Пять лет назад четырехгодовалого Вову нашли мертвым, замерзшим в одной из подворотен, рядом с ним тихо скулил годовалый Славик. У еле живого ребенка были выколоты глаза. А Леночку… Чудную Леночку вместе с сестрой подобрали на вокзале около года назад. И позже, во время медицинского обследования, обнаружили, что обе девочки были изнасилованы. Леночка на вопросы психологов не отвечала, только затыкала уши и кричала, что ее папочка самый лучший. Папочка, может, и лучший, а вот его брат, явно нет. Ее старшая сестра рассказала психологу обо всем, постоянно повторяя, что Лену это почти не коснулось… Что Лену только один раз. Быстро… Девочка все рассказала и сошла с ума. Эти истории меня добили. Я с трудом следующие три дня ходила на занятия, натянуто улыбалась и разговаривала. Мне было плохо. Все было слишком непросто. Раньше мне казалось — я достаточно взрослая, чтобы во всём суметь разобраться. Кто кому враг, кто друг, на кого можно положиться, а на кого нельзя. Что правильно, а что нет. Но теперь я осознала, что ничего не понимаю. А раз не понимаю — нечего и лезть со своими оценками, кто прав и кто виноват. Нечего вообще куда-то лезть. И все мои проблемы, притянутые за уши, сущая ерунда. У меня все время было настолько паршивое настроение, что ничего не хотелось делать. Я слонялась по своей комнате и все размышляла, размышляла. Потом ложилась на кровать и снова думала. У меня даже аппетит пропал. И я не хотела ни с кем разговаривать, с Лешей, Леночкой и Славой тоже не хотела. Но они ходили ко мне, точно за несколько дней роднее меня у них никого не стало. Леша беспрестанно говорил мне о своем прошлом, Леночка твердила о звездах и своей любимой сестре, которая была не в себе, судя по рассказам нянечек, о вокзале, где потеряли их родители. И только Славик говорил со мной обо мне. Пятилетний ребенок будто знал меня лучше, чем я сама. И это меня окончательно вгоняло в депрессию. Я не могла их больше слушать. Мне казалось, что если я узнаю еще какой-то факт из их жизни, то сойду с ума. Конечно, я им сочувствовала, но все это было не то. Все равно, если б кто-то потерял руку или ногу, а его знакомые, со здоровыми конечностями, сидели рядом и приговаривали, как им жаль. Как будто они могут понять, что это такое, когда нет части тела. Я не представляла, что такое жить без семьи. А сегодня был пятничный вечер, дети отправились к себе, и пьяный уборщик, обходивший коридоры, случайно запер меня в мастерской, забыв вытащить ключ с той стороны Я смотрела в окно. В неярком свете уличных фонарей завораживающе плясали мелкие белые мошки, выписывая неровные причудливые круги. Мне показалось, что это не снег, а лепестки какого-то сказочного дерева, сорванные ветром. Все кругом было бледно-синее: моя комната, улица, я сама. Синева постепенно сгущалась, и на небо высыпали огромные, как осколки разбившейся хрустальной вазы, звезды. Я смотрела в окно — Леночка танцевала посреди заснеженного сада, кружилась в такт неслышной человеку музыки. Тонкие руки-веточки тянулись к зимнему небу. От моего рабочего халата несло ацетоном и льняным маслом, но я буквально ощущала запах мороза и свежесть снега, чувствовала, как серебристо-розовые снежинки тают и стекают дождем по лицу. Сумасшедшая девчонка. Как она вылезла на улицу? Дверь мне так никто и не открыл, всю ночь я сидела в малюсенькой мастерской и смотрела в окно, за которым мне все мерещилась танцующая девочка в порванном осеннем пальтишке. С утра заявился протрезвевший уборщик и с порога принялся бухтеть какую-то чушь, точно он совершенно случайно запер кабинет, что он, конечно, виноват, но, может, я буду так любезна и не скажу директору. Я его не слушала, захлопнула двери прямо перед фиолетовым носом, отчего испытала небывалое облегчение. И конечно, я была настолько любезна, что не сказала директору. Потому что знала — это ничего не изменит. Какая разница, все равно до конца практики оставались сущие дни. Срок заключения подходил к концу, и я этому была рада, наверное… Безумно счастливой я выскочила бы из этих потертых временем и горем стен, если бы не дети. Дети, чьи души в миллионы раз прекраснее моей, которые так глупо надеются на чудо. Была суббота — занятия начинались только во второй половине дня. Я пыталась читать, перебирала бумаги на столе, а потом свалилась на кровать прямо в ботинках и тупо смотрела в потолок. Новая традиция — лежать на кровати полностью одетой. Мне вдруг стало очень жаль, что я завожу такие вот новые и уж точно дурные привычки. И почти услышала печальный вздох родителей, и бабушкино: «Ты была такой послушной и милой малышкой». Что поделаешь — не послушная, не милая, не малышка. Разочарование, а не ребенок. Я вытащила из-за пазухи пакетик. Не знаю, зачем Леша мне это вчера принес, да и сам он, наверное, не знает. Нужно будет вернуть его. В пакете лежали фотография и локон. Конечно, на фотографии была его мама… и тонкая прядь волос, шелковистая на ощупь, напоминала о ней так явно, что в груди начинало печь. Я сама не знаю, что чувствовала, глядя на лицо знакомой по рассказам женщины. Мне было грустно. Не только потому, что она умерла. Из-за Леши. Он мог бы вырасти совсем другим человеком, добрым и счастливым, если бы… Если бы. Мне нужно было уходить. Нужно было бежать отсюда.***
Дня своего отъезда я еле дождалась. Собрала заранее вещи, прибрала комнату. Ушла рано утром, пока все спали. Я спустилась на первый этаж, к противным желтым обоям. Вахтерша миролюбиво дремала в кресле. Пусть дети думают, что я подлая. Трусливая. Предательница. Что угодно. Скорее всего, они поймут — не сейчас, так спустя какое-то время. Поймут, что у меня не было выхода. Поймут, что постепенно привязались бы ко мне только больше. Да. Все правильно. За окном начинало светать. Я так устала барахтаться в собственных мыслях… Только хотела переступить за порог, как услышала три голоса, слившиеся в один вопрос. — Вы нас бросаете? — я обернулась. Тоненькие фигурки в серых рубашках зябко прижимались друг к другу. Несостоявшийся вор смотрел с укором, девочка — удивленно и обиженно, а слепой малыш — с пониманием. Я поставила чемодан на пол. — Мне нужно уходить. Мне, правда, пора, ребята, — ответила нетерпеливо, точно пара минут сыграла бы роль. — Но почему вы с нами не попрощались? — Я не хотела вас будить. Совершенно идиотский получался разговор. Я вела себя, как полная дура. Будто мне и сказать им нечего. В сущности, я совершенно не понимала, как теперь с ними держаться. Но я не хотела, очень не хотела их еще сильнее разочаровывать. В коридоре было так тихо, что ломило в ушах. Я испытывала почти паническое состояние, сердце колотилось до боли. Я не хотела, чтобы они сожалели. Не хотела! И я подошла к ним, обнимая сразу троих, и зашептала прямо в макушки какие-то успокаивающие глупости. Говорила, что буду их навещать, что у них все получится, что их ждет что-то прекрасное. Я нагло врала. А потом поцеловала каждого и потянула к по-больничному узкой лестнице. Леночка, напоследок крепко обняв меня, увела хлюпающего носом Славика, который с надеждой сказал, что будет меня очень-очень ждать. И только Леша точно статуя застыл рядом. Он стискивал пальцы и сутулился, избегая глядеть на меня, и вообще смотрел в пол. И зачем тебе все это? Я могу предположить, конечно, Леша. Слишком много у тебя воображения. Слишком много одиночества. Слишком сильна тоска по дому, по маме, по бабушке. Слишком много боли. Слишком ты открылся мне за эти дни, чтобы вот так отпустить. Все слишком, и все прозаично. — Вы не вернетесь, — вдруг спокойно произнес он. — Я бы… — Вам страшно? — все так же, с каменным спокойствием, спросил он. — Нет, пойми меня, мне просто некомфортно. Я всегда жила в городе, среди огромного количества людей. А тут… Я сама с собой, к этому невозможно привыкнуть. — Город… Мир… Люди. Мы, детдомовцы, когда-нибудь тоже выходим из этих стен, совершенно не зная жизни. И мы в ней тонем. Кто-то идет воровать, кто-то спивается. Мы не умеем жить в семье, потому что у нас ее не было. А девочки… — он горько усмехнулся. — Где только не пропадают наши доверчивые, мечтательные девочки. И только маленькая часть остается на плаву, чего-то добивается и живет счастливо. Нас держат в этих стенах, приручают и бросают, точно мы ничего не чувствуем. Я ненавижу вас, взрослые, но очень хочу вам верить. Спасибо… Он прижался ко мне и через секунду отпустил, уже на ходу крикнув: — Прощайте. Я вышла из дома, больше похожего на больницу, точно зная, что ни за что не вернусь сюда, даже ради этих детей. И меня прорвало: я задыхалась, давясь запоздалыми рыданиями, зрение потеряло резкость. Может, у меня постстрессовый синдром? Или я все-таки свихнулась. Тошнота накатывала волной, в ушах стоял нестерпимый звон: я их бросила! Приручила и бросила! Но вернуться, вернуться я тоже не могла. Я должна была помочь, а в итоге в очередной раз доказала, что доверять — опасно. Мне нужно было выговориться, срочно, немедленно. Прямо в шесть утра. И я набрала номер знакомой, веря, что меня выслушают. Маму волновать не хотелось, маме я все расскажу после, дома, без истерик и всхлипов, зачем ей переживать лишний раз? — Да? — Сашка… Сашка! — закричала я в трубку, не зная, с чего начать. — Да? Что-то случилось? — Случилось, но это долго… — Я тебя слушаю, говори. Хватит рыдать в трубку, — встревоженно потребовала Сашка. «Детский дом встретил меня…»