Колесничий

Говорят, лишь слава — вечная ценность. Говорят ещё, что люди Чёрной земли, Та-Хеме, бальзамируют своих мёртвых. Тела сохраняются нетленными, хотя душа давно их покинула. Мне не придумать лучшего сравнения, если вы спросите о славе. Слава, как и позор, покрывает нас, будто снадобье бальзамировщика: в доброй славе живет память о красоте и доблести, в дурной — об уродстве и трусости. Мой рассказ — о грани позора и славы. И ещё — о воле богов. *** На исходе шестого года войны ахеянам уже очень хотелось верить, что ещё усилие — и падёт расшатанная Троя. Будь она столь же сговорчива, как дочь Леды, мы бы сейчас пировали на золоте, а не мёрзли у моря, слушая завывания ветра над водой, погребальные плачи да бульканье в собственных желудках. Бесконечный дождь барабанил по кожаным шатрам, по бокам чёрных кораблей, уткнувшихся носом в песок и так дремавших. У тех, кто плохо зачехлил оружие, от влаги разбухли копейные древки, а тетивы совсем пришли в негодность. Я чистил и смазывал маслом клинки — ахиллесовы и мои — чтобы не добралась ржавчина. Троянцы не показывали носа, пережидая, как и мы, непогоду. Мирмидонский лагерь был спокоен и даже весел, но пару раз я видел, как ахейские копьеносцы, у которых вино уже закончилось, удрученно смотрели на небо и харкали на раскисшую землю. Вечерами мы с Ахиллесом играли в тавлеи и пили хиосское в палатке Одиссея. Днём — боролись обнаженными, швыряя друг друга в грязь. Отмывались в море, играли в тавлеи, снова пили, а потом проводили ночь вместе, так щедро окатывая друг друга нерастраченной яростью, от безделья забродившей и требовавшей выхода, что я диву давался, как Пелид не натрет себе мозоль на одном месте — и тем более как он не натрёт её мне. Когда наконец разъяснилось, алчность ожила первой. Мы жаждали Трою — не так, как желают женщину, а как предвкушают обильную трапезу в чужом доме. Бронзовые лезвия поймали на гладкие долы отблески солнца. Сам Гелиос подбадривал нас. Агамемнон созвал вождей и велел выстраивать отряды. На раззолоченной колеснице, вверенной вознице Эвримедону, предводитель мужей проехался перед шеренгами, воодушевляя свирепых, как цепные кобели, ахеян. На правом фланге Идоменей вещал своим смуглым критянам о богатой добыче. Стук копий о щиты заглушил речь Агамемнона. Разозлившись, он указал клинком на стены и крикнул изо всех сил, так что на покрасневшей шее вздулись жилы: — На Трою! Сорвались с места колесницы царей и героев, а следом двинулась пехота. Троянцы и союзники не стали отсиживаться за стенами. Я уверен: жёны и дочери кидались им в ноги, умоляли не подвергать себя опасности и держать оборону на бастионах. Но боги отворачиваются от трусов. На башнях остались только любезные Аполлону лучники. Основные силы троянцев ждали на утоптанной площадке перед южными воротами. Они выставили вперёд щитоносцев с массивными прямоугольниками полированной бронзы. Кони в упряжке боялись ломиться грудью на ощетиненную копьями стену. Люди боялись ещё больше, но выбора у них было столько же, сколько у коней под ярмом. Мы — мирмидоняне — выступали справа от ахейского центра, прикрывая критян, которые стреляли из-за наших спин. Ещё правее нас страховало полсотни итакийцев Одиссея, а слева от центра вел своих пилосцев гиппелат Нестор — великий конник. Ахиллес, который вышел на битву пешим, на миг обернулся: «Мирмидоняне, за мной!» — и побежал, раскачивая в руке длинное копьё. Его глаза дико сверкали, и на месте троянцев я не искал бы с ним встречи. Лучники осыпали нас стрелами. Древки с острыми жалами мелькали светлыми росчерками, падали и с хрустом ломались под сандалиями и копытами. Иные находили цель и, впившись в плоть или стык доспехов, дрожали, как впрыскивающие яд осы. Критские лучники не остались в долгу: ответный рой взвился чёрной дугой и просыпался в гущу троянцев, дардан и ликийцев. Колесницы с трудом прорвали первые ряды вражеского строя, но дальше увязли. Вспененных лошадей ловили под уздцы; возницы падали, исполосованные заострённой медью. Троянские воины вскакивали на захваченные колесницы и обращали их против нас. Продуманные Агамемноном построения быстро разваливались, как случалось в каждом сражении. Ахейская пехота бегом догоняла колесницы и наших мирмидонян, задние ряды напирали на передние, чтобы как можно скорее втиснуться туда, куда не падали троянские стрелы — то есть в самую кипящую битву; и было лучше спорить силой с силой, копьём со щитом, чем втягивать голову в плечи в ожидании укуса бронзы в ключицу. Я пнул прямоугольный щит троянца; тот зашатался и отступил, с кровью сплёвывая осколки зубов. Его добили; я уже был занят следующим. В сплошной людской массе я едва мог дышать под прогревшимся на солнце тяжёлым нагрудником. Рядом сражались Ахиллес и оба Аякса, которые раскидывали врагов, как волки, режущие отару. Ахиллес сломал или бросил копьё и теперь с лёгкостью полубога орудовал мечом. Я ударил кого-то кромкой своего округлого щита и отпрянул, укрываясь от чёрной стрелы на излёте. Битва стонала, битва говорила своим языком: конским ржанием, звоном оружия и хрустом плетёных щитов. Песни о подвигах будут потом. Битва разводила с теми, кто рубился рядом, и наш строй рассыпáлся, глубже въедаясь во вражеский. Лучники — и наши, и на башнях — прекратили стрельбу, опасаясь задеть своих. Острия копий и лезвия мечей рассекали кожаные доспехи и живую плоть; кровь впитывалась в землю, смешиваясь там — троянская с ахейской. Слева Аякс Теламонид встретился с высоченным дарданцем и теперь пытался достать его за щитом, но удары ложились плашмя. Я подобрался сбоку и ткнул копьём наискось, вверх: только так я мог попасть по шлему гиганта. Битая бронза выдержала; удар только оглушил дарданца, облегчив работу Аяксу. Я оглянулся и увидел далеко в стороне гребень ахиллесова шлема: алого змея над месивом убивающих друг друга людей. Прикрываясь щитом, я поспешил туда. Поперек дороги метнулась обезумевшая лошадь со съехавшим на бок ярмом, за которым вились обрезанные постромки. Я отшатнулся — и едва не свалился с ног, приняв на щит удар метательного копья. Я бросил собственное копье и выхватил меч, чтобы обрубить древко того, что прошило бронзу и воткнулось в деревянный каркас. Но клинок не долетел до древка и на полузамахе напоролся на металл: чужой меч возник словно из ниоткуда. Брызнули искры; меч мой соскочил в сторону. Новым противником оказался троянец в очень богатых, хорошо подогнанных доспехах. Шлем украшала щётка из чёрного конского волоса, а на щите пронзали друг друга чеканные герои неведомых мне сказаний. Я ринулся вперед, наконец отыскав себе достойного врага. Я увернулся от одного выпада и отбил другой, но проклятый троянец дотянулся и полоснул меня по правому плечу. Прикрываясь бронзой щита, я выбросил вперёд прожжённую болью руку, зная только, что должен убить соперника прежде, чем он убьёт меня. Исход битвы решается в поединках. Боги забавляются, глядя на сшибку героев. Наверное, Олимп сотрясался от хохота, когда я встретился глазами с этим троянцем и узнал лицо, полускрытое нащёчниками сияющего бронзового шлема. Гектор, принц Трои. Честнейший из сынов Приама, лучший из братьев Кассандры — тот, вслед за кем погибнет Ахиллес, если верить оракулу. Гектор парировал удар, но я немедля ударил его щит своим. Отступив на шаг, троянец попытался достать меня коротким мечом. Столкновение клинков отдалось по всему телу. Я чуть отступил и снова атаковал, как учил Ахиллес: перехитрить противника обманным движением и резко изменить направление уже опускающегося клинка… И, уже чувствуя, что ни щит, ни меч не заслонит принца, я до невозможности выкрутил руку, отводя смертельный удар. Оборвать жизнь Гектора — приблизить гибель Ахиллеса. В последний момент я направил меч в сторону, царапнул по плечу вместо горла. И открылся, потеряв равновесие. Увидел яростные, но удивленные глаза принца — а дальше была темнота. *** …На тяжёлой потолочной балке был вырезан чёткий орнамент — или это тени рисовали в пустоте палочки и клинья, никогда не существовавшие в письменах людей? Я приподнял голову, и сразу накатила дурнота. — Ты очнулся? — спросил женский голос, низкий и приятный. Я повернул лицо к той, что сидела у ложа. Её волнистые каштановые волосы были зачёсаны в узел. На щеках — крапинки тёпло-коричневого, словно брызнули кистью. Под глазами лежали круги: должно быть, о спокойном сне здесь давно забыли. За спиной женщины, у стены, маячили двое стражников. — Я в Аиде? — Почти, — она горько улыбнулась, отчего в уголках глаз четче обозначились морщинки. — В Илионе. Я попробовал пошевелить руками, но в запястья врéзались верёвки. — Ты пленник. Мой муж забрал твои доспехи, но сохранил тебе жизнь. Он сказал, ты хорошо бился. — Где же он сам? — Ранен, — сдержанно ответила Андромаха, — но придёт говорить с тобой. Стало быть, я не зря заплатил столь высокую цену. Но Ахиллес должен был рвать и метать, не обнаружив меня ни среди живых, ни среди мертвых. Если Гектор попросит выкуп — что ж, я восполню его, когда мы разграбим Трою. Если нет… Я был уверен, что в ахейском стане найдется кто-нибудь, кто видел, как меня уносили за высокие стены. Когда же Ахиллес об этом узнает… Мне стало очень неспокойно, словно мой возлюбленный уже в одиночку под ливнем стрел штурмовал Скейские ворота. С него станется. Андромаха нарушила молчание. Её голос дрожал: должно быть, она преступила все правила приличия и навестила меня, только чтобы задать этот единственный вопрос: — Кому я должна возносить молитвы? Какой бог удержал твою руку? Я растерялся. Сказать о пророчестве? Знание — коварное оружие. — Не знаю. Афродита? Царственная троянка хмыкнула и, шурша одеждой, вышла вместе с охраной. В голове ещё шумело, но боли не чувствовалось. Я был накрепко привязан к деревянному каркасу ложа. Попытался растянуть петли, но узлы не поддавались. Не знаю, сколько я пролежал так, то дёргая верёвки, то сдаваясь и глядя в потолок, пока не начинало казаться, что он опускается. В конце этой вечности скрипнула дверь. Гектор, сын Приама, вошёл, опоясанный мечом, но в одиночестве. Стража наверняка осталась снаружи в полной готовности. Гектор устроился там, где до этого сидела Андромаха. На нём был хитон из светлой пряжи, оставлявший руки открытыми, и я увидел, что левое плечо у него туго перевязано. Гектор попробовал сложить руки на груди, но поморщился и положил их на колени: в такой позе сидят восточные статуи богов и деспотов. Некоторое время он молча изучал моё лицо. — Ты очень красивый. Я ожидал чего угодно, только не похвалы. Гектор продолжал: — Я даже решил поначалу, что сам Ахиллес надумал со мной сразиться. Вы похожи, как братья. Патрокл, верно? — Может быть. Я отвернулся от обволакивающего взгляда карих глаз. Царевич заметил и усмехнулся: — Не тревожься. Я не для того выволок тебя с поля, чтобы теперь надругаться над связанным. На месте Гектора многие так бы и поступили. Но он встал и подошел к узкому окну. — Отсюда не видно, но я только что был на стенах… Лагерь мирмидонцев словно разворошенный муравейник. — Ахиллес ищет меня. Гектор, за меня дадут богатый выкуп. — Нет, — он покачал кудрявой головой. — Кто тогда поручится, что назавтра ты не убьёшь Энея, или Деифоба, или Антифа — или меня? Или ты поклянёшься не поднимать меч на потомков Тевкра и вернёшься во Фтию? Его последние слова заглушил низкий и непривычно громкий рёв труб: раньше я слышал их только из-за городских стен. — Я связан другими клятвами, достойный сын Гекубы. Я клялся Ахиллесу в верности, а Менелаю перед людьми и богами обещал охранять его супружеское право на Елену. Гектор резко обернулся и обжёг меня взглядом: так в его глазах сверкнуло на миг заходящее солнце. — Тогда почему ты отвёл меч? Почему, сын Менетия? Я никогда не думал, что придётся прибегнуть к столь грубой лжи. — Боги подсказали. Мой жребий — защищать тебя, Гектор. — Вот как? Ты выбрал странный способ переметнуться. Я с ужасом понял, что подобные мысли могли посетить и вождей ахеян. Не дождавшись иного ответа, Гектор пожал плечами и вышел. На несколько дней он словно забыл обо мне. *** Утром седой лекарь по имени Левкий принёс мне лепешку и вяленую рыбину, снял путы, сменил повязку на руке и присыпал рану каким-то порошком, от которого я расчихался — но разговаривать со мной не стал. Я сел и размял затёкшие мышцы. Голова больше не кружилась, хотя на темени прощупывалась болючая шишка там, где Гектор ударил рукоятью меча; раненая рука ныла — но боль уже не впивалась в самые кости, как голодная гарпия. Когда лекарь ушёл, я поднялся выглянул в окошко. Оно выходило на двор — не парадный внутренний двор, какой ожидаешь увидеть во дворце, а тесный квадрат сада, заточённый в недрах застройки и там захиревший. Посредине торчала одинокая олива, чьи овальные листья уже начали опадать в пожухлую траву. Две скамьи с краю пустовали, а окно в стене напротив походило на бойницу и не позволяло разглядеть, что за ним. Я был в плену. Непривычная мысль вызвала новый приступ дурноты. *** На третью ночь я испытывал бдительность троянских стражей — и убедился в предусмотрительности Гектора. Под кроватью стоял глиняный горшок с плотно прилегавшей крышкой, который отнимал единственный предлог выйти на двор. В узкое окошко можно было разве что просунуть руку до локтя. Дверь не запиралась, но стражники много раз за ночь обходили дворец. Я слышал их шаги и голоса в коридоре, когда мысли об Ахиллесе заменяли сон. Удобного момента для побега могло и вовсе не представиться, поэтому я решил испробовать другое средство. К тому времени силы ко мне вернулись и я вполне мог ходить. После заката я оделся в чистый хитон, принесённый служанкой накануне, а затем приотворил дверь и выглянул в коридор. Двое часовых прогуливались там, в полутьме. В недрах дворца их наверняка было больше. — Эй, служивый, — тихо окликнул я. — Подойди, что скажу... Стражники остановились и переглянулись. Старший, с кудрявой бородой до ключиц, приблизился к двери, держа копьё перед собой, древком в пол. Я сказал: — Меня зовут Патрокл, сын Менетия. Мой покровитель — великий Ахиллес, сын Пелея. Послушай, Троя любит тебя и твоего товарища, — я кивнул на младшего, стоявшего чуть поодаль. — Она не взяла за меня выкуп, так что он целиком вам достанется. — Я страж Трои, — с гордостью ответил часовой, — а род мой знатнее твоего; мне нет нужды в золоте. — Ты выберешь любую награду. Женщину, скот, оружие. Только проведи меня в ахейский стан. Стражник даже не ответил мне, только несильно толкнул в грудь свободной рукой. Я перехватил её и бросил на весы самый тяжёлый камешек: — Не я молю тебя о спасении, а ты отказываешься от него. Троя падёт, и ты это знаешь. Выведи меня из города, а я выведу тебя и твою семью из осады. На сей раз я ждал тычка копьём, но троянец смягчился. — Свяжу тебя, чтоб не дурил по дороге. Вскоре я спотыкаясь шёл по тёмным коридорам дворца, связанный толстыми верёвками по рукам и телу, с повязкой на глазах. Стражники поочерёдно подталкивали меня в спину: я чувствовал более тяжёлую руку младшего. Если их окликали сотоварищи, ответ был неизменным: «Принц потребовал». — Осторожно: порог, — буркнул старший. Я сделал шаг, ожидая почувствовать на щеке касание ночного ветерка — но вместо этого вдохнул ускользающий запах ароматного дерева и услышал знакомый голос. — Доброй ночи, — сказал Гектор. С меня сдёрнули повязку. Я впервые оказался в покоях, которые позже узнал как мегарон принца. Сам принц восседал у стены в деревянном кресле, устроив руки на подлокотниках. Длинная циновка расстилалась на расписном плиточном полу от его стоп до моих: приличное расстояние, которое ни один из нас не спешил сократить. — Так-так, — сказал этот доблестный муж. Ввалившиеся глаза выдавали его усталость, но он всё равно оставался насмешлив. — Патрокл, сын Менетия. Хорош. Почём отдаёте, мальчики? Один из стражников подсёк меня древком копья. Я упал на колени, но сумел уберечь раненую руку. — Он предлагал самим выбрать награду, — сказал младший. — Как будто в их вонючих шатрах накоплены сокровища получше наших! — Ещё из осады вывести клялся, — добавил старший. — Когда мы снимем осаду и захватим лагерь, то, обещаю, вы будете первыми при разделе добычи, — заверил их Гектор. — А с этим что делать? Сколько попросите? — Тот, кто продаёт себя, не стоит ни гроша, — сказал младший. Он вышел вперёд, и теперь я смог получше разглядеть его. Он весь как будто состоял из бугров мышц на костях, нескладный, с могучими икрами и тонкими щиколотками, узкий в бёдрах, но широкий в плечах. По тому, как он держался, малый вполне мог оказаться одним из многочисленных братьев Гектора: законно— и незаконнорожденных. Я проклял собственную глупость. — Дарить такое даже совестно, — со смехом сказал второй страж. — Давай одну монету, Гектор. Медную. Гектор поднялся с кресла, подошёл к нам и с усмешкой выудил из напоясного кошеля два золотых. Мои стражники приняли плату и передали принцу конец верёвки. — Патрокл Менетид продан Гектору Приамиду за два золотых! Гектор дернул верёвку, чтобы я поднялся на ноги. — Ты был почётным пленником, — сказал он, — а стал рабом. Моим личным рабом. Дерзнёшь бежать снова — и я велю заклеймить тебя. Тем тавром, которым мечу скот. *** Бежать я больше не пытался. Не угроза Гектора удерживала меня: я понимал тщету подобной затеи. Дверь комнатушки теперь запиралась. Дворец был полон стражи, но даже если бы мне посчастливилось улизнуть на улицу, для того, чтобы выбраться за городские стены, понадобился бы по меньшей мере аидов шлем-невидимка. Врата Трои открывались только для воинов, идущих в сражение. Возле потайных лазов, которые за много лет осады разведали ахеяне, стража стояла гуще, чем на бастионах. Мы, ахеяне, уже успели обломать зубы на кажущейся слабине стен, но время от времени предпринимали новую попытку взять приступом известные ходы. Троянский принц вновь навестил меня через два дня. Он застал меня в полусне: ночью тревожные мысли прогоняли всякое спокойствие; зато днём, на жаре, одолевала пакостная дремота. Гектор присел на ложе и, сгорбившись, подставил под подбородок сцепленные в замок ладони. Бесстрастным тоном он сообщил, что приезжал Менесфий, военачальник мирмидонян, и спрашивал обо мне, предлагая обменять пленных. Ему отвечали, что меня нет в стенах Трои. — Но почему? — спросил я, понимая, что Гектор ждал этого вопроса. Мы словно разыгрывали сценку. — Потому что воля богов сильнее воли людей. Это боги отвели твою руку, не так ли? Они же отдали тебя в моё распоряжение. Не мне, смертному, оспаривать их решение. Я молчал. Гектор глядел на меня из-под тяжёлых бровей. Он был прав. Пути богов непредсказуемы. Единственная полоса света на потолке медленно, неуловимо смещалась в глубокую тень, исчезала, бессильно таяла в пыльном сумраке. — Хорошо ли ты управляешься с колесницей? — спросил Гектор чуть погодя. Я вспомнил перекошенное лицо Автомедонта, когда я обогнал его на состязаниях, и как потом мы с ним, Ахиллесом и Эвдором утопили обиды в вине. — Едва ли. — Тогда научишься. Сегодня убили моего возницу. Ты займешь его место. Я вздохнул. — Почему ты оказываешь такую честь врагу? Разве ты веришь мне? Гектор накрыл мою ладонь своей и ободряюще пожал. — Я слышал о тебе только хорошее. Ты не лжец. И если ты оставил мне жизнь, чтобы защищать её — так тому и быть. Мне не найти лучшего телохранителя, чем тот, кого послали боги. — Ты проницателен, как сам Гермес, — ответил я. К сожалению, это не было лестью. *** На следующее утро Левкий-целитель сказал, что плечо моё вполне зажило, а сотрясение, доставленное ударом в голову, уже улеглось и не причинит неудобств. Следом за лекарем вошёл Гектор. Облаченный для битвы, он нёс в руках троянские доспехи. — Доброе утро, Менетид. Это тебе. — Доброе утро, царевич. Я надел чистую тунику, а сверху — лёгкий доспех из двойного льняного полотна, усиленный кожаными оплечьями. Казалось, до меня им пользовались мало — но над поясом остались бледно-желтые разводы плохо отстиранной крови. Пока я возился с боковой шнуровкой, Гектор отложил оба шлема — свой и мой — подошел ближе и стянул завязки на плечах. — Впору? — Да. — Нас ждут, — Гектор протянул мне шлем. Я водрузил его на голову — троянский шлем, пахнущий ношеной кожей, туговатый, скрывающий пол-лица. Теперь никто не узнает меня на поле брани. *** Рабы вынули из пазух огромные брёвна, которыми были заложены ворота, и налегли на рычаги механизма. Ворота стали медленно распахиваться, и отряды под предводительством сыновей и племянников Приама потекли под прикрытие стен. Я стоял в колеснице Гектора впереди него самого. Кони были прекрасные, соловые с белыми гривами: четыре жеребца горделивой местной породы. Последний раз я правил тетриппой — квадригой — лет десять назад, ещё во Фтии. Гектор не желал слушать моих доводов: божественный промысел, который так явно читался в событиях последних дней, перевешивал человеческие суждения. Старший сын Приама был упрям, как мой Ахиллес, хотя источник его упорства был совсем в ином. Гектор желал пробиться к ахейским кораблям, но я сомневался, что у него что-то выйдет. Ахейские пики надёжным частоколом сияли на солнце. Я впервые видел нашу армию, стоя против нее. Зрелище было величественное и жутковатое. Гектор простёр вперёд безоружную десницу. — За Трою! — На Трою! — эхом откликнулась многотысячное воинство ахеян. Не Елена, не корабли, не золото. Троя была тем единственным, ради чего велась эта война. Я пустил лошадей в галоп, и мы вылетели за городские стены, на открытую площадку, оставленную для нас пехотой. — В центр, где Агамемнон! — приказал Гектор. Колесницу трясло и мотало, пока я перекладывал меж пальцами неудобно зажатые вожжи. С нами поравнялись, а потом ушли вперёд запряженные цугом колесницы троянских героев Деифоба и Сарпедона: я узнавал хвалёных лошадей даже раньше, чем их владельцев. По бокам и позади летели упряжки троянских принцев, чьих имён я не ведал, но в одном из них мне помстился давешний молодой стражник… Позади, переходя на бег, наступали копьеносцы. Поднялась пыль, сквозь которую блестели золотые бляшки на конской сбруе да начищенные остроконечные шлемы — а больше ничего вокруг различить было нельзя, можно было смотреть только вперёд, откуда неслись нам навстречу ахейские конеборцы во главе с Менелаем. Я искал глазами Ахиллеса — но не находил ни его, ни мирмидонян. Можно было лишь гадать, что случилось, но я благодарил судьбу за то, что была ласкова и не столкнула нас в битве. Я мог бы разогнать колесницу и спрыгнуть — под грохочущие позади копыта и колёса. Мог бы развернуться против троянцев — и узнать горький гнев Приамова сына, в один миг разубеждённого в божественном предначертании. Мог бы врезаться в ощеренные копьями ряды ахеян — и быть поднятым на эти копья прежде, чем кто-то спросит о моём имени. В моих руках было всё — и ничего. Только четыре жесткие вожжи да рукоять бича. Гектор метнул дротик в ахейского возницу и крикнул мне в самое ухо: — Поворачивай! Я подобрал вожжи, заставляя лошадей по широкой дуге уйти влево и назад. С флангов Деифоб и Сарпедон разворачивались таким же маневром. Колесницы кружили и сшибались в сужающемся коридоре между двумя пешими воинствами: плотным строем троянцев и рассыпным — ахеян. Живые стены сближались с невероятной скоростью, грозя смять и раздробить замешкавшиеся колесницы вместе с героями, как жернова крошат зерна. Мы описали полукруг, но увязавшаяся за нами тетриппа аргивянина Диомеда не отставала, а всё сокращала расстояние. Конями Диомеда правил Сфенел, мой лучший друг в ахейском стане. Я мельком оглянулся и увидел занесённый, готовый к броску дротик в руке Диомеда. Я чувствовал, как хотелось аргивскому герою поразить Гектора, повергнуть его во прах. Необоримое желание Диомеда читалось так ясно, потому что было мне знакомо. Гектор, храбрейший сын Приама, был главным призом, наилучшим трофеем. Но теперь, когда он стоял позади меня, моё желание стало совсем иным: сберечь его от ран, от опасности, от смерти. Ибо не гекторово дыхание шорохом вкрадывалось в говор битвы; не его тепло я чувствовал загривком; не его тяжесть уравновешивала пляшущую на выбоинах колесницу — ахиллесов шёпот, ахиллесов жар, ахиллесов вес на моём крестце. Навстречу нам вылетела колесница дарданца Энея: четвёрка кипенно-белых коней проблеснула из клубов пыли как зевесова молния. Энея тоже кто-то преследовал. — Влево! Сворачивай влево! — крикнул Гектор. Упряжка Энея свернула с курса одновременно с нашей, и Сфенел с Диомедом врезались в своих союзников. Хрустнуло дышло, упавшие лошади запутались в постромках и заржали пронзительно и злобно. Эней унёсся дальше; Гектор на ходу соскочил с плетёной платформы и занес копье над воином, которого выбросило из колесницы при столкновении, однако не нанес удара: ахеец был мёртв. Упряжка Диомеда пострадала меньше, и, пока возница Сфенел второпях выпутывал свою четверню, сам он решил не упускать подаренной возможности и бросился на Гектора. Я развернул коней. Наверное, тогда можно было что-то изменить, но безумие истинных хозяев поля — Фобоса и Деймоса — отравляло и мой разум тоже. Солнце блеснуло на клинке за спиной Гектора. Я ударил бичом, не задумываясь. Диомед выронил меч и взвыл, прижимая к груди рассеченную руку. Сфенел тут же подобрал своего бойца и помчал его прочь из битвы. Гектор словно нарочно искал опасность. В той битве ни один волосок не упал с гребня его шлема, но моих заслуг в том было мало: я лишь наблюдал, пока он сражался, и увозил его прочь, когда становилось совсем худо. Немногие могли сравниться с Гектором, а к остальным он был милосерд. Слова имеют бóльшую власть, нежели нам кажется. Моя ложь оборачивалась правдой. Быть может, боги положили мне так защищать Ахиллеса: стоя в колеснице его злейшего врага. Все мы игрушки в руках богов. *** Гектор разделил со мной ужин в своём мегароне. Больше никто не присутствовал. Стражу Гектор отослал: причинить вред гостеприимцу способен лишь безумец, презревший закон и бессмертных, и смертных. Лоб троянского принца обрамляли крутые волны тёмных кудрей. На шее висел синий камешек в бронзовой оковке. Мне подумалось, что без хитона Гектор будет вылитый кулачный боец с героического рельефа за его спиной. С таких, как они — как Ахиллес, как Гектор — камнерезы ваяют суровых властителей, под вытянутой дланью которых лежат ниц покорённые народы… или бесстрашных воинов с дерзким разрезом глаз, с широкими плечами и сильными голенями. Я мог бы, не кривя душой, ответить Гектору похвалой на похвалу. Под конец трапезы он наполнил разбавленным вином золотой ритон с протомой в виде конской головы, отпил немного и передал мне. — Патрокл. Возница и воин делят больше, чем пищу и колесницу. Я едва не поперхнулся: по слухам, верность Гектора Андромахе превосходила даже доблесть его. — Они делят трофеи. Поровну. — Мне ничего не нужно, пока я пленником живу в Илионе. — Считай себя почётным гостем. Я кивнул и осушил ритон до дна, а потом спросил: — Так кто я, благородный Гектор? Из почётного пленника я превратился в раба, из раба — в соратника. Сегодня ты называешь меня гостем. Кем назовёшь завтра? — А кем ты хочешь называться? Я открыл рот — но так и не смог ответить, лишь глотнул воздуха, как выброшенная прибоем рыбина. Гектор протянул руку через стол и сжал мои пальцы. — Тогда не ставь повозку впереди лошадей. Его прикосновение не вызвало у меня отвращения. *** В первые несколько дней нас можно было принять за любовников: так неотступно Гектор следовал за мной, а я за ним. Однако троянский принц так зорко приглядывал за мной отнюдь не из нежных чувств: он следил, как бы я ненароком не отворил ворота осаждающим. Сам я так часто искал его взглядом вовсе не потому, что хотел видеть. Как раз наоборот. Если бы он потерял бдительность, я попытался бы послать весть в мирмидонский стан. Однако через некоторое время я научился наслаждаться его обществом. Мне стало жаль, что такой достойный муж — враг нам. Поневоле я начал им восхищаться. Гектор был тем, чем Ахиллес не был: отцом своему сыну, опорой родителям, предводителем народа. Гектор не был слугой богов, но чтил их волю, и, если ему казалось, что боги хотят видеть Патрокла Менетида живым и здоровым — я не спорил. Гектор и я несли стражу на стенах в один из пасмурных дней, когда небо провисло и накренилось под тяжестью дождевых туч и сам воздух набряк влагой, быстро темнея, как намокающая ткань. Между горой Идой и морем шло сражение. Ахейские охотники наткнулись на патруль дардан, к обеим сторонам поспешило подкрепление — и теперь битва шла в полной неразберихе на непривычной земле. Мы бессильно наблюдали сквозь зубцы бастионов. — Ты солгал, — сказал Гектор, не поворачивая головы. Я спросил, всё так же глядя прямо перед собой: — В чём? — Сказал, что не умеешь править лошадьми. Ты колесничий, каких поискать. — Спасибо. — Я тоже солгал тебе, — признался Гектор. — Когда ваш воевода Менесфий предлагал выкуп, я не скрыл, что ты в плену. Я велел передать, что если Ахиллес покажется на поле боя со своими мирмидонянами, то получит твою голову отдельно от тела. Я посмотрел на Гектора, надеясь во взгляде прочесть то, что скрывалось за бесстрастным тоном. Но он продолжал, вглядываясь в смутные тени в низине, где сражались его братья. — Ни тогда, ни теперь я не причинил бы тебе вреда. Так странно… Мы встретились в бою, и ты опустил меч, и стал моим гостем. Славный воин, любовник Ахиллеса, теперь правит моей колесницей. Я не задаю вопросов, ибо вижу в этом промысел богов. Но ты, Патрокл? Ты ведь хочешь вернуться? — Хочу. Собственный голос показался чужими. Нельзя было, чтобы Гектор узнал о пророчестве. Старший сын Приама был опорой Трои и сознавал это, но кто мог сказать, на какие жертвы он пойдёт, лишь бы сберечь город? Гектор, должно быть, почувствовал моё замешательство, потому что повернул голову и теперь рассматривал меня, как до этого — поле битвы. Я же сказал правду вслух, продолжая при этом обманывать себя самого, играть и заигрываться с мыслью о том, что боги привели меня в Илион, что здесь моё место, раз я не смог сбежать; что Гектор честнее, надёжнее, и что возвращаться глупо и напрасно… — Не только боги желают оставить тебя в Илионе, — произнёс наконец Гектор. — Я тоже. На сей раз я не успел ответить: из лощины, затопленной темнотой, вырвался вестник. Он стрелой пересёк вытоптанное поле и осадил лошадей у Дарданских врат. — Эней убит! Тело у врагов! Те, кто стояли у бойниц и слышали его, по-разному проявили горе, поразившее, несомненно, всех: молодой Эней был всеобщим любимцем. Кто-то сдавленно застонал, кто-то клялся истребить ахеян… в нестройном гуле мужских голосов я вдруг услышал женский плач. Жёнам и сёстрам не место на стенах, где для них не бывает хороших вестей. Может быть, те, кто вопреки всему приходили смотреть на битву, мечтали взглядом своим оградить любимых от беды? Гектор заиграл желваками. Лицо его потемнело. — Патрокл! Со мной. Он хлопнул по плечу кого-то из стражников, передавая командование на стенах. Я поспешил за Гектором вниз по ступеням, дальше по широкому переулку — в конюшню. Скоро я уже гнал квадригу через опустошённое поле. Копыта и колёса с треском ломали стебли бурой травы, кузов подскакивал на муравьиных кочках, которым поле было усажено, как волдырями. Над самой головой клубились тёмные тучи с бледно-жёлтыми прожилками там, где они истончались и пропускали последние лучи заката. В лощине метались факелы. Мы неслись в эту яростную полутьму под неправдоподобным небом, и мне казалось, что мы уже на том берегу Стикса. Там, где шла битва, ничего нельзя было разобрать; не было двух противостоящих сил, только сплошная свалка, в которой каждый стоял за себя. Почти стемнело; лошади артачились, напуганные факелами. Гектор свесился через бортик, схватил за плечо какого-то троянца и спросил об Энее, но воин вырвался и убежал, по-видимому, принял нас за духов из Тартара. Я уже не знал, за чью жизнь просить богов и слышат ли они. Гектор орудовал копьем, как рыбак острогой, нанося удары сверху вниз, в бледные пятна искажённых лиц, в предательские щели на стыках доспехов, в чужое, живое и кричащее. К моему ужасу, троянцы наконец узнали своего принца и ликующе подхватили: «Гектор! Гектор и Патрокл!» Колесница встала в плотной, истребляющей самоё себя толпе. Лошади били копытами и кусали тех, кто пытался подойти. Гектор тронул мою ладонь, и я бросил бич под ноги и взял предложенный треугольный кинжал-фасганон. Ахеец в рассечённых от плеча до груди кожаных доспехах с необычайным проворством вскарабкался на нашу колесницу и замахнулся коротким мечом. У меня было меньше мгновения, чтобы сделать выбор. Я по самую рукоять всадил кинжал в прореху его нагрудника. Боги стонали от хохота на высоком Олимпе. Вся ложь до последнего слова стала правдой, и я — предателем. У меня хватило чести на то, чтобы сорвать шлем и показать себя. Собственные светлые космы секли щёки: ветер гнал сюда Зевсову бурю. Теперь ахеяне увидели, кто правил колесницей Гектора. Гектору передали на руках недвижное тело. Он уложил его на платформу, а сам спрыгнул наземь. — Гони! — Он потянул постромки, поворачивая упряжку головой к городу, и ударил переднюю лошадь ладонью по крупу. Я взял кнут, встал во весь рост и хлестнул коней. Пешие дардане, обезумевшие из-за гибели вождя, выстроились по обе стороны и прорубили нам дорогу из лощины. На поле я пустил коней рысью. Гектор бежал за колесницей, держась за бортик. *** На следующий день объявили перемирие, чтобы подобрать павших. Накануне ахеяне обратились в бегство, но обе стороны понесли тяжёлые потери. Эней, которого сочли мертвым, был жив, но сильно изранен. Около полудня за мной прислал Гектор. Я поднялся к нему на стену и встал рядом. К Трое приближалась колесница Ахиллеса. Меня охватила дрожь. Ахиллес обязательно сторгуется с троянцами, и скоро я буду в нашем лагере, где меня ждёт позор хуже смерти. Ахиллес стоял в колеснице один. Он осадил коней и страшно закричал, не поднимая глаз: — Патроклос!!! Я оглянулся на Гектора. Тот недоумённо покачал головой. Лучники на башнях встали наизготовку, но опустили оружие по его жесту. — Патро-оклос!!! В узкой маске серебрёного шлема юное лицо Ахиллеса казалось злым и хищным. — Патро-оклос!!! Я подошёл к самому краю. — Патро-оклос!!! Я глубоко вздохнул, и: — Ахилле-е-ес!!! Он поднял голову. Его глаза были светлыми и жестокими, будто все Фурии вселились в него разом. — Сын силена и шлюхи! Я вызываю тебя на поединок! Завтра в полдень меж троянским и ахейским станом! Он встряхнул вожжи и, развернув коней, хлестнул их что есть силы. Я не помнил, чтобы он когда-то вымещал злость на Ксанфе и Балии. Облако жёлтой пыли медленно оседало на вытоптанное поле. *** — Завтра я умру, Гектор. Прошу, покажи мне Трою — те золотые своды и храмы, ради которых погибнем мы все… Мы сидели на прогретых ступенях лестницы бастиона. Солнце клонилось к закату. Я чистил свой меч: Гектор вернул мне его. Троянский принц молча подал мне руку, и я убрал оружие в ножны. Мы спустились на улицу и пошли, не ускоряя шага. Когда впереди вечность, спешить некуда. Троя была прекрасна, как невеста в шафрановом уборе. Она терпела Елену и ревновала к ней: одна красавица — к другой. Косые лучи заходящего солнца золотили медово-матовые стены. По улицам-анфиладам с арками, перекинутыми от дома к дому, проходили те, кто отстоял вечернюю стражу. Иногда навстречу попадались чинные семейные пары; лица женщин были закрыты и голоса — не слышны. Троя хранила свою честь куда прилежней, чем распутная спартанская царица. Город-святыня, город-крепость, медно-золотая и терракотовая, Троя жила и дышала; словно круги, расходящиеся от мерно падающих капель, умиротворение разливалось по тихим улочкам от царского дворца и зала собраний до окольцованного крепкими стенами нижнего города. Мы сделали большой крюк, отправившись от южных — Дарданских — врат, мимо рыночной площади, к величественному храму Афины. Его опоры словно вросли в закатное небо: столбы дыма от погребальных костров продолжали их, выстраивая бесплотную колоннаду в недвижном предзакатном воздухе. Я запоминал каждую мелочь. В верхнем городе мы нашли беседку с плоской крышей. Отсюда укрепления было видно как на ладони. Я прислонил копье к рифлёной колонне и сел на скамью возле фонтанчика. Гектор подставил сложенные лодочкой ладони под струю и выпил воды, а потом сел рядом. — Значит, неуязвим Ахиллес, раз ты не надеешься побороть его? — спросил он. — Кому как не тебе знать его слабости. — Он знает мои. Я рассматривал фонтанчик: раньше мне не доводилось видеть, чтобы вода била вверх сама по себе. Пока не остановится ток воды в прозрачных ключах и подземных цистернах, жива будет Троя, и не взять её измором. — Я не подниму руку на Ахиллеса. Солнце садилось всё ниже, вливая кровавый багрянец в патоку мостовой и стен. Гектор молчал, и я добавил: — Должно быть, пора прощаться, благородный Гектор. Когда Одиссей звал на войну, я спросил о тебе, ибо слава твоя уже гремела по всей Элладе. И царь Итаки назвал тебя великим воином, лучшим из троянцев. На этот раз он не солгал. Я горжусь тем, что бился рядом с тобой, что делил с тобой кров и пищу. Ты честнейший из мужей, Гектор. — А ты — дар судьбы, Менетид. Он обнял меня за плечи, и я прижался лбом к его груди. От синей ткани пахло тмином, которым Андромаха перекладывала одежду. — Я велел передать жене, что стою в ночной страже, — тихо сказал он и погладил меня по волосам. *** — У тебя с Ахиллесом одна на двоих душа и один на двоих рассудок, но и то, и другое целиком тебе досталось. Только бездушный глупец мог поступить так, как сегодня Ахиллес. В комнате, которую я уже привык считать своей, ровно горели светильники: яркие язычки пламени казались замерзшими и хрупкими. Гектор разминал мне плечи. — Я не заставляю тебя, Патрокл — но заставлю, если будешь противиться. — Он провёл ладонями по моим лопаткам, обнял за талию и раздёрнул верёвочный пояс. — Делай что хочешь. Я твой пленник. — Я развернулся и уставился в тёмные глаза троянского принца. — Как и я — твой. С первого дня, когда ты лежал здесь в путах, словно мальчик для соромных игр. — Так кто из нас больший лжец, сын Приама? — Я снял хитон и присел развязать ремни сандалий. Гектор улыбнулся; мне стало насквозь тепло, как от чарки домашнего вина. — Не лжец. Я не стану брать тебя связанным. Он подошел вплотную, так что я почувствовал жар его тела. Хитон его топорщился на уровне моих глаз. — Это ты возьмешь у меня. Или язык твой хорошо подвешен только для сладких речей? Я опустился на колени, торжественно, как на молитву. Синее одеяние Гектора медленно упало к ногам, словно ткань, которую скульптор сдёрнул с завершённого творения. Моим глазам предстало редкостное великолепие: красота зрелого мужа, ещё не пришедшая к Ахиллесу. Короткая щетина тёмных волос на ногах переходила в глянцевито блестевшие, словно агатовый скол, завитки над пахом. Твердость напряженных мышц на животе я осязал, даже не касаясь их. Гектор положил мне на плечи заскорузлые ладони, притянул к себе. Я взял губами кончик его фаллоса. Вес на плечах тут же удвоился. Чувство власти над лучшим троянским мужем подстегнуло меня, и я ласкал его, зная, что, если остановлюсь, Гектор взмолится о продолжении. Его плоть надавила мне на язык, но я не замечал тошноты; у Ахиллеса я никогда не брал так глубоко. Я подумал, что если выживу завтра, то лучше не сплетничать, у кого из них двоих — длиннее. Я выпустил его за мгновения до экстаза; белые капли забрызгали мне шею и грудь. Моё тело горело; я поднялся на ноги, одолевая двойной вес: Гектор по-прежнему тяжело опирался мне на плечи. Я обнял его и встретил счастливый взгляд тёмно-карих глаз. И в тот миг я желал его. Мы поцеловались и свалились на ложе, вжимаясь друг в друга, сталкиваясь коленями и намертво переплетая ноги. Я столько раз чувствовал тепло и мощь его тела позади себя в колеснице, что теперь не задумываясь лёг снизу. Гектор сказал: — Я обязан тебе жизнью и отплатить могу только любовью. — Любовью не платят. Он улыбнулся, огладил мою грудь, пощекотал под рёбрами. — Одарить. Насладиться ею. Как тебе угодно. Он сдвинулся ниже, разводя бёдра. — Надоело быть самым сильным, Гектор? — Сегодня — да. Мир перевернулся. Я обнял его, всё ещё слабо веря, что могу делать это безнаказанно, и попросил: — Скажи, что никого не хочешь сильнее, чем меня. Можешь солгать, но скажи. — Я хочу тебя сильнее, чем кого бы то ни было. Я захватил его губы своими, и он ответил. Я зажмурился и ухнул во тьму; сбросил с себя Гектора и оказался сверху. Потом открыл глаза, оглядываясь в поисках лекифа с маслом для светильников, и достал его со столика возле ложа. Гектор схватил меня за руку, вернул к себе. Вздрагивая под собственными пальцами, я смазал фаллос и опустил сосуд на пол. Дурманный запах масла, и Гектор, подставляющий мне зад, и завтрашний смертельный поединок с Ахиллесом — всё от начала до конца было неверным и странным, словно происходило во сне, слишком занятном, чтобы желать пробуждения. Я вторгался в Гектора быстро и неровно, чтобы скорее миновать боль сопротивляющейся плоти, утолить её удовольствием. Гектор пытался удержать низкий, гортанный стон, но я слышал его — и он перестал лицемерить. Его мышцы сжимались; я умирал, спаянный и слитый с ним, но конец всё не наступал, и с каждым толчком нас снова и снова выносило на грань бешено крутящейся воронки, пока наконец влага не вышла из берегов и не швырнула обоих на твёрдую почву, шумно глотающих воздух и дрожащих от удовлетворенной похоти. *** — Ты можешь остаться… Гектор тщился говорить связно, но его одолевала дремота. — Не могу. Я буду изгоем в обоих станах. — Но если бы… здесь… Я вытащил из-под него, уже спящего, затёкшую руку. Поднялся и взял с низкой лавочки свой начищенный меч. Хватило бы одного удара — точно в сердце — чтоб разверзлась душа Трои, лишённой любимейшего сына, чтоб надломилась её сила. Я занёс клинок, примериваясь, чтобы кончик чисто вошёл между ребер — и замер. В глазах помутилось, и вместо мирно спящего гостеприимца я увидел Ахиллеса, лежащего ничком в собственной крови. Погибнет Гектор — погибнет Ахиллес: так изрекли боги. Я медленно развернул меч остриём к себе. Так — проще всего. И глупее. Я тихо положил оружие на место и достал из-под ножки скамьи припрятанный заранее уголёк и обрывок папируса с неплохим наброском женского личика с одной стороны и чистый — с другой. А потом сел на край ложа и, оглядываясь на Гектора, начал рисовать. *** — Я видел миг подобный в своих снах... Но не ты, а я выходил на бой с Пелеевым сыном. — Гектор пожал мою руку. — Если судьба положит нам снова сойтись на поле битвы, я не причиню тебе вреда. — И я не подниму на тебя меч. Прощай, Гектор. — Прощай, Патрокл. С мечом на поясе, с новым копьём в одной руке и своим щитом — в другой, я вышел к Ахиллесу. Тот стоял за огненным рубежом троянских лучников, в нескольких шагах от колесницы. Чёрные гривы Ксанфа и Балия были заплетены с золотыми нитями. Лошади узнали меня и всхрапнули, потянулись вперёд умными мордами. За моей спиной грузно закрылись створки ворот. Ахиллес ждал, устойчиво расставив ноги. Я хорошо приготовился к поединку. Я подошёл к Ахиллесу почти вплотную, но остановился, не доходя на шаг, воткнул копьё в землю и снял шлем. — Мы поклялись перед богами, что будем верны друг другу. Я не нарушил клятвы. Я опустился на одно колено и склонил голову. — Клятв между шакалом и человеком быть не может, — сквозь зубы ответил Ахиллес. — Поднимись, умрёшь как мужчина. Я достал из-за пазухи свёрнутый пергамент и протянул Ахиллесу. — Что это? — Смотри сам. Ахиллес выхватил его у меня из пальцев и брезгливо встряхнул, чтобы раскрыть. Свёл брови, но потом усмехнулся и взглянул на меня совершенно иначе — так, как смотрел бы всегда, если бы завистливые боги не разметали нас по сторонам. Потом он улыбнулся и протянул мне руку. — Сучий ты селенов сын, Менетид, — сказал он, не скрывая восторга. — Забирайся. Он сложил оружие в колесницу и взял поводья. Я встал сзади, подавляя желание оглянуться на стены, откуда за нами наблюдало полгорода… откуда наблюдал Гектор. Ахиллес прицокнул языком и стегнул лошадей. Я обнял моего возлюбленного за пояс и прижался щекой к наспинной пластине его доспехов. Всё вернулось на круги своя. *** Прижатый кубком с одной стороны и кинжалом в ножнах — с другой, мой клочок пергамента лежал на столике в шатре царя Агамемнона. Сам он и прочие вожди толпились вокруг, придирчиво разглядывая угольный набросок, который отменял мой приговор и выносил его Трое: её подробный план. Я особенно выделил храм Афины и участок стены, близ которого то и дело без видимой мне причины задерживались стражники. Что они проверяли, если не тайный ход, о котором ахеяне до сих пор не знали? Я стоял подле Агаменона и пояснял свои пометки. — Ты хочешь сказать, что если залезть в город через этот, как ты надеешься, тайный лаз, там до храма Афины рукой подать? — Одиссей протиснулся поближе и провёл пальцем над планом. — Да, именно! До Скейских там далёко, не отворить… а до храма совсем близко. Диомед озвучил невысказанную мысль Одиссея: — Значит, можно попытаться выкрасть Палладий… — — Но это ловушка! — Менелай грохнул кулаком по столу. Кубок подпрыгнул, упал, и пергамент свернулся. Одиссей снова разгладил его. — Щенок две недели лизал задницу Гектору и принародно убил моего копьеносца! — буйствовал Менелай. — Троянцы подговорили его! — На что, благородный Атрид? — усмехнулся Одиссей. — Коварно истребить одного или двух смельчаков, что рискнут войти через лаз? Я верю Патроклу и сам пойду в Трою. Кто со мной? Одиссей дружески обнял меня за плечи, и лишь тогда с них свалилась тяжесть, огромности которой я до этого мига даже не сознавал. Ахиллес, который до сих пор молча стоял в тени, скрестив руки на груди, выступил вперёд. — Благородный Атрид. Вожди ахеян. Вы признаёте, что мой воспитанник не предатель? Разрозненные «да» и «признаём» подняли меня как на крыльях. Менелай промолчал, но он был единственным. Диомед, Сфенел — ни один не усомнился во мне. Знали они или нет, что это мой кнут располосовал Диомеду руку? — Тогда я забираю его, — сказал Ахиллес. — Доброй ночи. Он отстранил Одиссея и положил тяжелую длань мне на плечо. Когда мы выходили из шатра, там уже кипел спор за честь отправиться с Одиссеем в ночную вылазку: добывать Палладий, без которого Троя не выстоит. Так сказали боги. Мне же хотелось скорее оказаться в сумеречном уюте шатра и там уже попросить прощенья у Ахиллеса. Я чувствовал, что он ещё злится. — Пройдёмся, — предложил он таким же не терпящим возражений тоном, каким говорил с вождями. Мы направились в сторону кораблей, которые, как стадо тюленей, подставляли раздутые бока холодному лунному свету. — Если бы тебя убили, твоим погребальным костром стал бы сам Илион, клянусь, — не глядя на меня, Ахиллес сжал кулаки и пнул подвернувшийся под ноги камешек. — Я сделал бы то же для тебя. Мимо кораблей мы вышли за пределы оцепленного кострами лагеря. Я следовал за Ахиллесом, неважно куда. Море шептало тяжко и непонятно, но я знал, что вдали от берега, где нет людей, оно безмолвно. — Но ты вернулся, — продолжал Ахиллес. — Предатель. Дальше мы шли в молчании. Когда костры стали маленькие, как огни светлячков — только жёлтые — я не выдержал. — Почему? Потому что я не убил Гектора?! Но ты сам знаешь пророчество… — Потому что ты трахался с ним. Голос Ахиллеса был холоднее входящего под рёбра металла. Как он узнал?.. Оправдываться теперь было глупо. Он и не ждал, что я буду. Сильно толкнул в грудь, так что я попятился, запнулся и упал на мокрый песок. Я прянул на ноги — он встретил меня кулаком под челюсть. — Лежать, Менетид! Я выебу из тебя всё, что дал Гектор, малейшую память о нем. Его голос дрожал: Ахиллес никогда не пытался скрыть ни бешенство, ни возбуждение. — Он заставил! — крикнул я, но Ахиллес навалился сверху, нетерпеливо задрал мне одежду. — Заставил и вставил — так, моя бесценная блядь? Я спас затрещавший хитон, стащив его через голову. Ахиллес, втиснув ладони мне под мышки, проволок меня спиной по песку к самой воде. Сейчас он забудется и утопит меня. Он всегда был сильнее. Я вцепился в его руки, но они были словно каменные. На лице, отбеленном звездным светом, сияло то божественное безумие, что заставляло врагов спасаться бегством, даже не скрестив с Пелидом копий. Мне спасаться было некуда. Тёплые волны алчно лизнули лопатки и шею. Ахиллес, ладонями вжимая мои плечи в песок, оседлал меня и впился губами в губы. Никто не целовался так восхитительно, как он, особенно когда бывал зол и груб. Я ответил на поцелуй. Мы свалились набок, он слепо ощупывал меня ладонями — шею, спину, грудь, живот — словно желал убедиться, что нет новых ран, нет новых шрамов. Потом он уже был сверху — всё ещё разгневанный и поэтому резкий, но маска безумия сошла, и в его глазах лунные лучи не отражались, а увязали в дымке вожделения. Он освободился от одежды и снова приникнул ко мне. Хлопья грязной морской пены стекали у него с волос на сильные плечи, капали мне на лицо. Я запустил пальцы в его космы, притягивая для поцелуя. Наши губы снова встретились, соприкоснулись языки — я даже не закрывал глаз: Ахиллес двигался так, словно собирался отыметь меня особенно красиво перед лицом какого-нибудь ночного божка. Я же готов был разорваться надвое, чтобы скорее почувствовать его в себе, и нас — одним. Ахиллес заставил меня перевернуться. Я опёрся на локти и колени, утопая ладонями в песке. — Ну и шлюха ты всё-таки, Менетид. Сколько раз тебе это говорили? — Ты сам каждый раз говоришь! Из Ахиллеса ещё не вся злость вышла, и он, устраиваясь позади, больно вцепился мне в плечи. Я опустил голову. Легче промолчать. Сам заметит, как нужен мне. — Мирмидонская скотина, — с наслаждением цедил он сквозь зубы, пока водил влажной головкой члена вдоль моего позвоночника. — Мой Патрокл. Я задыхался и не мог набрать в грудь воздуха: от прикосновений Ахиллеса, уверенных, но бередящих сокровенное, у меня перехватывало горло. Он размял мою плоть, так что она стала податливой и, устав от нажима, — менее чувствительной. Когда он вошёл в меня, я разбороздил песок скрюченными пальцами, но назло ему удержался от крика. Ахиллес исполнял свою угрозу, вытравливая из моего тела самые отзвуки прикосновений Гектора. Внутри саднило, но боль меркла перед вспышками удовольствия, которое Ахиллес высекал во мне частыми толчками. В ушах шумела кровь, и море настойчивым шепотом отвечало нашему тяжелому дыханию. Ахиллес кончил в меня, и я бессильно рухнул ничком, счастливый, не опустошенный, а вновь наполненный. Мой возлюбленный лёг рядом, и волны, набегая на берег, то укрывали нас, то сдергивали своё тёплое одеяло. Я целовал Ахиллеса и не мог остановиться; мы переплели ноги, и его ладонь обняла мой фаллос. Пальцы сжались, зачастили, вытапливая наслаждение по каплям, которые тут же смывало тёмной очищающей водой. …Мы лежали, наполовину погруженные в волны, и я ещё больше запутывал, играя, жёсткие от соли волосы Ахиллеса. — Больше не злишься? Он ответил «Нет» и спросил: — О чем ты думал, когда лежал там ночью? — Вспоминал твои глаза. — И что? — Они так прекрасны, что невозможно запомнить их цвет. Он буркнул: «Придурок!» и укусил меня в шею. И вода прибывала. *** Я подумал тогда, с Гектором, что ахеяне смогут взять Трою, только если сама она сложит оружие, устав быть сильной. Рано или поздно так и случится, но в памяти поколений будут жить равно победители и побеждённые, ибо славу свою мы добываем из крови друг друга. Мы связаны: Парис и Менелай, Ахиллес и Гектор, Диомед и Эней… Глядя на сшибку героев, аэды воспевают обоих. Они так же воспевают тех, кто бьётся плечом к плечу. Любовь вызывает ещё большую зависть богов, чем красота, но она — лучшее из всего, что есть перед смертью и славой. Говорят, эту войну будут помнить в веках, как и её героев. Я скажу так: слава героя — всегда добрая слава, на чьей бы стороне он ни сражался. Пока бьётся смелое сердце Гектора, жив Ахиллес, и если таков замысел богов — то он преисполнен мудрости. — (с) Fatalit, дек. 2005 — май 2006; исправлено и дополнено апрель-май 2009