Дазай посещает...

Дазай посещает «Люпин» в одиночку. Под прошлым давно уж поставлена точка, единственной дружбы дописаны строчки, и память давно отпустить бы пора. Но в сердце так пусто, так вязко и горько... В кармане — потёртое старое фото; оно — не Дазая (его — на могиле осталось, тот день для него — как вчера). Дазай не берёт ни «Индейку», ни «Уокер» (с друзьями лишь только пить виски он мог бы). Осаму берёт что угодно покрепче: текилу, и водку, и горький абсент. Он пьёт ну почти до потери сознанья, чтоб шум в голове перекрыл мирозданье… От пьянок от этих становится легче? Дазай ни за что не признался б, что — нет. За баром — руины. Конфликт прекратился. И — нет, Достоевский не остановился (убили его). Похоронен уж Мори. И Доппо хорош как директор, но всё ж… Погибших — за сотни. Огромное горе… С цветами к могиле, что с видом на море, Осаму приходит теперь слишком часто. Как горько способна аукнуться ложь! Теперь он — последний из прежнего трио. Двойной стала та небольшая могила, и рядом с табличкой, до боли знакомой, чернеет вторая. Под нею — букет. Дазай вспоминает — он помнит, он помнит, как Анго совместное делает фото, как может смеяться… Как стонет от боли. Как гаснет в глазах его призрачный свет. Так было привычно винить Сакагучи… На небе сгущаются тёмные тучи. Дазай смотрит в небо, слегка улыбаясь. А в день похорон было ясно, тепло… Так было привычно его ненавидеть, что младший из трио пытался не видеть, как Анго страдает, стараясь, стараясь загладить не им совершённое зло. И если б не это — кто знает, приехал бы Анго к Дазаю, нарушив запреты, свою предложив (не правительства) помощь… И он не услышал бы злое «Умри». Ну что ж, пожеланье исполнилось скоро: наёмников трое направил к ним Фёдор… Хоть «Исповедь» против оружья бессильна, Дазай всё равно отвратительно жив. Он помнит: внезапно послышался выстрел, и пуля свистела так рядом, так близко, и сам он не смог, не сумел увернуться… Он помнит, как в спину чужую глядит. Но кто же убил тех убийц, он не знает. Однако Осаму теперь понимает, что ненависть к… другу такой была глупой, и в смерти себя одного он винит. Когда-то считал он былое обузой. Но давит предсмертное слово, как грузом. И в памяти шёпот остался навеки: «Дазай… Извини, что подвёл вас двоих». И перед глазами — кровавая рана, и крик будто горло его раздирает… Устало Осаму глаза закрывает. Он снова на свете остался один. Дазай поднимает бокал перед фото. С улыбкой — неясно, кому, для чего бы. Теперь за троих ему жить как-то надо… В душе, словно ядом, клубится вина. Дазай посещает «Люпин» в одиночку, и шрамы на сердце сливаются в строчки. Спиртное уже не поможет забыться… Какой же он всё-таки круглый дурак.