Ночь, Сестра ночь шагает рядом со мною. Уже завтра, Завтра нас застрелят как бешеных собак. Сестричка, не бойся, иди, Начни со мной танцевать! Prāta Vētra — Māsa nakts («Сестра Ночь», перевод с латышского).
В тихом деревянном Доме на отшибе мироздания тебе всегда смотрел кто-то в спину — Канда проеденным паранойей нутром чуял сотню настойчивых взглядов самостоятельных и никому не принадлежащих глаз, едва только пробуждался ото сна и разлеплял непослушные усталые веки, измученные ночными бдениями и полуденной дремотой. Как только он поднимался с постели, по привычке всовывая ноги, согретые вязаными полосатыми носками из овечьей шерсти, в разношенные домашние тапочки, так вместе с ним выбирались из своих углов неусыпные и вечно бодрствующие шорохи, вздохи, скрипы, постукивания; сорванная со шпингалета рама на чердаке хлопала уже неделю, оглашая эхом поломанного вороньего крыла весь верхний этаж, да и сам этаж, надо признать, тоже сумасбродил: подкидывал поутру две-три новые комнатки, вынуждая единственного и бессменного Жильца изумленно таращить глаза и чесать всклокоченную смоль черного затылка. В конце концов Канда изнуренно махал рукой, принимая нежелательное увеличение жилплощади как данность и свершившийся факт, а Дом тем временем разрастался, разбухал, точно раковая опухоль, занимал всё больше места, вытесняя с поляны дышащий, живой и такой же недружелюбный Лес. Нависал козырьками выступающих пристроек, уходил в темные недра непомерно огромным подвалом, где безобидный хлам перемежался невесть как затесавшимися пыточными конструкциями и инструментарием сумасшедшего патологоанатома, предпочитающего клепать рабочий материал из еще теплого, до смерти перепуганного и трепещущего человеческого мяса, и хохотал блудливым барабашкой, таскающим личные вещи и расшвыривающим по комнате выдранные из ежедневного журнала страницы. Вещи у Канды пропадали регулярно прямиком из-под носа — с этим он тоже смирился и давно уже прекратил буйствовать, возмущенно пиная стены и от злости сворачивая с насиженных мест здоровенные шкафы: мебель к утру неизменно возвращалась к истокам, а Дом хранил следы разгрома избирательно, оставляя лишь те, что учинял сам собой, отводя Жильцу положение бесправной крысы, угодившей ненароком в мышеловку. Канда не помнил, когда и как оказался в этом Доме, Канда не помнил, что было до Дома, Канда даже не верил, что на свете существует хоть что-нибудь кроме Дома и окружающего его Леса, и, возможно, в его замкнутом мирке действительно ничего давным-давно уже не было. Мутное зеркало отражало его по утрам: бледного, со впалыми щеками и с очерченными грустными мазками сизых теней глазами, с опущенными книзу уголками аккуратных губ, растрепанного, потерявшего где-то среди играющих в чехарду комнат деревянный гребень и с тех пор прекратившего расчесывать свою длинную жеребячью гриву, тощего, но скрывающего неестественную худобу под мешковатым лабораторным халатом — а может, то и не халат был вовсе и Юу Канда мнил о себе больше, чем следовало, быть может, то была всего лишь смирительная рубашка брошенного на произвол судьбы последнего пациента расформированной психбольницы, из которой сбежал весь персонал, позабыв прихватить маленького инфанта, потерявшего рассудок, отрастившего волосы и впавшего в летаргию. Маленький инфант ничего не ел — здесь как будто бы не существовало ни еды, ни потребности в ней; иногда он, правда, находил где-нибудь на расшатанном трехногом столике одинокий кусок торта, коронованный нетленной ромовой вишенкой, но даже тот казался ему настолько неестественным и неправильным, что он не решался к нему притронуться и с подозрением обходил стороной.☻☻☻
Дом любил почудить днем, но было спокойно, и Канда, если хотелось, мог выбраться на прогулку в Лес, всегда, даже на слепящем рассвете, без исключений сумеречный, с воздетыми кверху крюковатыми вороньими лапами ветвей, с осиплым карканьем в переплетении паутинниц-крон, с косой шапкой нависшего с востока горного отрога, вспоровшего вершиной полинялый небесный купол, с шуршащими под ногами охапками листвы и густым ковром пожухлой травы, со странной, противоестественной тишиной, в которой можно было различить мелодию листопадного вальса. Канда подолгу бродил, и иногда ему мерещились в отдалении заволоченные туманной дымкой силуэты ничейных девочек в белых ночных сорочках, блуждающих среди древесных стволов и напевающих монотонную песенку, но стоило только вслушаться да прибавить шагу, как видения эти исчезали, растворяясь всё тем же туманом, фата-морганой, миражом — он списывал это на бессонницу, расстроенные нервы и галлюцинации, успевая с восходом омывшего землю светила позабыть, что творилось здесь ночью. Ночью параноидальный кошмар Канды обретал иные свойства и материи, выплавляясь из алхимической пробирки уродливыми гомункулами и пошитыми на китайской фабрике химерами: от них пахло пластиковыми снами и корпией, слезами простоволосой, босоногой и юной жрицы, убаюканной колыбельной и отправленной в невозвратный путь на утлой лодчонке, нетающим пороховым снегом и мясницкой плахой, проросшей по весне розовыми вербными стеблями. Все глаза, тайно или явно следящие за ним, сливались в одного гигантского потустороннего монстра, таращащегося на загнанного Жильца с осыпающихся штукатуркой стен — сползали обои, будто намокшие от дождевой воды, трескался цемент, оседая на пол пыльной крошкой, пузырился волдырями киноварный кирпич, и прямо в сплошной, только с виду надежной адской кладке проступало всевидящее око с красными прожилками полопавшихся сосудов на гнилостном желтушном белке, с диковатым зрачком и бесовской карей радужкой, со вздутыми синюшными веками и поредевшей щетиной терновых ресниц. Кто-то заливисто хохотал, кто-то хрипел злорадным басом угрозы, кто-то нашептывал детскую считалочку: «Раз, два, три, четыре, пять — я уже иду искать!», и Канда, не выдерживая всего этого демонического карнавала, стискивал коченеющими пальцами виски, надсекал ногтями кожу, рвался к входной двери, толкал ее, дергал ручку, но та держала узника надежнее любой тюрьмы, сожрав на десерт замо́к с замочной скважиной и спаяв створку с притвором. Канда искал окна, но не находил и их — к ночи те предусмотрительно уползали на крышу, лупя стекла в нарывающую пустоту; тогда несчастный Жилец, по третьему или четвертому кругу загнанный пришлыми тварями в свою больничного вида койку на стальном каркасе со скрипучим матрасом и из нее же вырванный очередным полуночным пробуждением, забивался куда-нибудь в укромный угол и сидел там всю ночь, раскачиваясь в подобии транса и вынужденно слушая, как шастает по полу невидимый полтергейст, оставляя за собой вереницы меловых следов. Ночь раз за разом возвращалась по заведенному кругу, по циферблату сломанных часов, празднуя очередной ведьмин час и приводя с собой новых монстров, возвращалась неизбежно и неотвратимо, и когда Канде начинало казаться, что больше он не выдержит — рехнется, сойдет с шаткого рассудка, навсегда останется блуждать в лабиринтах собственного помешательства, — наступал рассвет и всё стихало, лживо подтирая за собой зыбкую память. Тогда он наконец-то засыпал, забившись под одеяло уставшим воробушком и проваливаясь в тяжелый, свинцовый сон без сновидений, не целительный и не отдохновенный, но поддерживающий в измученной груди искорку упрямо теплящейся жизни.☻☻☻
В один из совершенно одинаковых и неотличимых друг от друга дней Канда вдруг услышал вполне явственный и уверенный стук в дверь — Дом и его неучтенные обитатели так никогда не стучались, предпочитая выбивать нервозный шизофренический ритм, а этот перестук был обдуманным, выверенным и расчетливым. Правда, когда Юу, по укоренившейся традиции игнорирующий все посторонние шумы, пропустил пятую или шестую руладу барабанной дроби незваного настойчивого гостя, ленто сменилось на аллегро, принялось выписывать немелодичные музыкальные вензеля, и пришлось раздраженно цыкнуть, поморщиться, но обратить внимание на упрямое вторжение, медленно и осторожно подбираясь к парадной двери. Канда подполз к ней на цыпочках, стараясь не шаркать растоптанными мышиными тапочками, и замер, хмуро буравя взглядом фанерную обивку. Тот, кто в свое время возвел это нелепое и малопригодное для жизни сооружение, предусмотрел все возможные навороты, кроме дверного глазка, очевидно, не предполагая, что гости будут захаживать толпами, и они действительно не захаживали — те, которые прибывают снаружи, зато те, которые появляются изнутри, плодились подобно бактериям в благоприятной агаровой среде. Не обнаружив иного способа узнать, кто же скрывается за дверью, кроме как мужественно ее открыть, Юу Канда, слишком отвыкший за время своего одинокого затворничества подавать голос, чтобы поинтересоваться, кто там, решительно ухватился за ручку, молча распахнул створку и с изумлением обнаружил у себя на залитом слабым сентябрьским солнцем пороге, в облаке летучих паутинок и ольховой пыльцы какого-то чудака. Чудак был в драных потертых джинсах с одной продырявленной коленкой, но босиком, бахрома волочилась по земле, собирая за собой веточки, листья и сор, темные, чуть переросшие приличествующую длину волосы скатались в беспорядочное птичье гнездо, на плечи была накинута рубашка, а под рубашкой, попутав очередность, виднелся серый вязаный свитер с непомерно вытянутыми рукавами, собственноручно расклешенными владельцем, чтобы не мешались; роста визитер был весьма внушительного, возвышаясь над Кандой на целую голову, на губах его блуждала улыбка отложенного помешательства, а в желтых глазах плясали золотистые искры осеннего физалиса. Чудак сделал крошечный шажок вперед и, не рискуя преждевременно переступать порога, радостно — можно подумать, его тут ждали как рождественского явления Санта-Клауса с верными оленями, — уточнил: — У вас есть свободные комнаты? Канда так отвык от обыкновенной человеческой речи, что даже вздрогнул и вскинул подбородок, глядя на незнакомца снизу вверх и гадая, удастся ли сразу поймать голосовыми связками нужную высоту, чтобы трехэтажно послать ко всем чертям; впрочем, вопрос его до того поразил, что он поневоле растерялся, напряженно схмурил тонкие брови и переспросил, пугаясь звука собственной хриплой речи: — Какие еще комнаты? — Свободные, — всё так же лыбясь до ушей, повторил чудак, оказавшийся на поверку еще и порядком постарше Канды, это чувствовалось и в осанке зрелой фигуры, и в еле заметных черточках крошечных морщинок на молодом лице, и в самой манере говорить, будто он всё в своей жизни повидал и со всем уже справился, взяв на этой гонке золото олимпийского первенства, а теперь вот может себе позволить дурачиться, спускать дни, прожигать время и бездельничать, насвистывая приевшийся мотивчик. В свою очередь оценив выползшего ему навстречу из глубин сколоченного как попало строения мальчишку, чудак продолжил: — У тебя огромный домина, в нем наверняка полным-полно пустующих комнат, и я ни за что на свете не поверю, что все до единой заняты. Лес слишком чистый и нехоженый для такой оравы народа. — Здесь никого больше нет, кроме меня, — за страхом полночным позабыв, каково это — бояться людей, спокойно ответил Канда. — Дом пустой. — Тогда… — чудак сделал шаг вперед, занося босую ногу над порогом, и тут же резво ее отдернул, едва не угодив в тиски вовремя захлопнувшейся прямо перед носом двери. — Эй, мальчик-ночь! — позвал он укрывшегося в бастионе Жильца. — Если дом пустой, отчего же ты меня не впустишь? Мне некуда больше идти! Я останусь у тебя на крыльце и, вероятно, тут и умру, постепенно разлагаясь и превращаясь в скелет — не думаю, что тебе приятно будет выходить на прогулку по утрам, а я обещаюсь, что буду ревностно приползать обратно, где бы тебе ни вздумалось закопать мой прах! — Почему ты здесь?! — страдальчески взвыл из своей цитадели Юу, подпирая проседающую и норовящую предательски распахнуться на хлипких петлях дверь плечом и не понимая, что за напасть еще свалилась на его многострадальную голову. — Потому что, очевидно, я неуместен и умалишён! — не раздумывая, ответствовал пришлец, и голос его разносился пересмешником из-за толстых домовых стен. — Потому что я умалишенный изгой, а умалишенным изгоям, ты и сам это знаешь, нигде в целом мире не найдется пристанища. — По-твоему, я псих?! — оскорбился из-за двери Канда. — Ты намекаешь, что я ненормален и потому самая тебе компания? — Я не намекаю, мальчик-ночь, — ласково пропел чудак. — Я знаю это лучше всех. В конце концов, что может быть хуже, чем пылиться и покрываться паутиной одному в огромном пустующем замке? …И Канда, чьи проржавевшие петли первыми не выдержали напора, открыл разделяющую их дверь, впуская случайного гостя, а быть может, и второго Жильца в кряхтящее, вздыхающее и бормочущее полоумными призраками нутро одушевленной постройки, тасующей комнаты как карты, раскладывающее пасьянсы из пиковых дам и играющее по ночам в покер на выбывание.☻☻☻
На кофейном столике, укрытом клеенчатой скатертью, стоял микроскоп с пробирками; в пробирках что-то гнило, копошилось и переползало по бледным замутненным стенкам, но все они были запечатаны и Канду не тревожили — в отличие от Гостя, забравшегося в его Дом и с первых же минут расхозяйничавшегося в нем, будто полноправный Жилец и владелец. Канда сидел у стены и поглядывал за окно, где на Лес медленно надвигались овсяным киселем густейшие сумерки, настаивались, кисли и готовились заползти в каждую щель между неплотно прилаженных досок, в каждую трещину в архаической кирпичной кладке, заставляя глазастых монстров выйти на охоту, и не без мстительного злорадства гадал, что же будет делать босоногий чудак, когда наступит ночь — отчасти именно по этой причине он и согласился впустить в Дом чужака, прекрасно понимая, что с наступлением рассвета того успеет и след простыть. Чужак, которого звали Тики Микком, тем временем, ничего не подозревая, копался в хламе на полочках старого буфета, повадившегося последнее время по ночам поскрипывать сверчком и передвигать сервизные чашки, нестройными рядами расставленные за изгаженным мухами стеклом. — Сколько изумительно бесполезных вещей! — объявил наконец он, выбираясь из буфетных глубин и отфыркиваясь. — К чему хранить дома столько памятного, когда среди него нет ничего пригодного? — Это не мое, — с напускным равнодушием откликнулся Канда, на самом деле давно уже с огромным интересом исподтишка наблюдающий за Гостем. И, подумав немного, честно добавил: — И Дом этот тоже не мой. — Да? — вскинул бровь Микк, выпрямляясь и замирая. — А это? Он поднял руку, будто фокусник, удерживая указательным и средним пальцем украденный распакостившимся жилищем деревянный гребень, успевший за время скитаний по закуткам и кладовым поблекнуть, растратить сошедший лак и угрожающе треснуть, норовя переломиться пополам — слишком много метаморфоз с ним произошло для жалкой пары недель отсутствия, и Юу машинально провел по колтунящимся прядям, забирая спутанные волосы у самой шеи в тугой туземный хвост. — Дай сюда! — заторможенно взвился он, подскакивая с места и порываясь выхватить находку. — Это — мое! Гость предусмотрительно отскочил, убирая подальше трофей, одарил всё тем же взглядом собирающей гирлянды физалиса осени и нахально объявил: — Сожалею, мальчик-ночь, но так просто ты его не получишь. Дом не твой и вещи не твои — в таком случае, я имею на них ровно столько же прав, сколько и ты. Мы подумаем, при каком условии я верну тебе эту вещицу. Канда в первую секунду осекся, потрясенный неоспоримо железной логикой своего незваного Гостя, но опомнился так же быстро, вместо тысячи доказательств и увещеваний хватая со стола микроскоп и со всей дури запуская им в чудака по имени Тики Микк. Тот увернулся, микроскоп угодил в буфет, со звоном посыпались колотым льдом стекла, собираясь на полу в блестящие мартовские лужи и отражая преломленные образы сотни моргающих глаз, растущих на стенах и потолке, и это видение напомнило Канде о том, что ночь уже очень-очень близко, она идет, она дышит в затылок и ласкает дланью черной птицы Сирин, и сразу сделалось стыло в груди, защемило сердце, закололо в висках, а по спине мурашками пробежала приветственная легкая волна тараканьей дрожи. Он мигом сник, успокаиваясь и не обращая внимания на то, как потерянный и найденный гребень исчезает снова, только на сей раз в чужом кармане, враждебно покосился за окно, где окончательно смерклось синим молочным муссом, разлитым по ложбинам и овражкам, и обреченно произнес: — Скоро будет ночь. Лучше верни мне гребень и уходи. — Ночь? — неподдельно удивился Тики Микк. — Естественно, будет ночь — она приходит всегда на смену дню, и не больно-то вежливо с твоей стороны выгонять меня в темноту. — Ты не знаешь, что творится тут ночью, — резко ответил Юу, отводя взгляд. — Предупреждаю по-хорошему: вали, пока не остался тут насовсем. — Ночь все равно меня найдет — так зачем же мне от нее бежать? — глубокомысленно возразил Гость. И загадочно закончил: — К тому же, я ведь затем и пришел, чтобы остаться насовсем.☻☻☻
Ночь наступала окончательно и бесповоротно, с треском электрических искр вышибая лампочки, с грохотом запирая двери и погружая Дом в слепящую черноту. Из зияющего квадрата подвального лаза, куда уходила скрипучая лесенка, отчетливо громко затараторила капелью давшая течь ванна, разливая по далматинистой плитке вязкие лужи сукровицы, зарокотал в кладовке бойлер, загудела печная труба, и в Лесу заступил на стражу некто гигантский, рогатый, с клыкастой пастью и провалами опустевших глазниц, бесшумно шагая по прогорклой гниющей листве. Микк, подводя черту невыносимой дневной привычке, с бесстрашной улыбкой добровольно восходящего на эшафот докуривал сигарету, давил ее в переполненной окурками, точно остро торчащими ежовыми колючками, пепельнице, и поднимался из-за стола, подавая руку первому и полноправному Жильцу своенравного Дома, успевшему уже обвыкнуться со своим чудаковатым Гостем настолько, чтобы безропотно эту руку принимать и идти за ним следом, плутая в лабиринтах путаных комнат, снова и снова затеявших полночную шараду с подтасовкой и загодя приготовленными ловушками. Они огибали больничную койку, бессменное и единственное спальное место со стыдливо попрятавшимся за пологом свешенного одеяла ночным горшком, притулившимся у ножки, проходили по кошмарной гостиной зале, пахнущей розмарином и геранью, напрочь лишенной меблировки, с красным ковром и синими обоями в вертикальную полоску, торопливо поднимались на верхний этаж, под стонущую ветрами крышу, ныряли за махину телескопа и, притаившись там, ждали, пока гигантский выпученный глаз, гнойным прыщом вылезший из стены и вращающийся чертовым колесом, обыщет притихшее помещение, так никого и не обнаружит, с мерзким слизнистым хлюпаньем всосется обратно под кладку и, прихватив за собой реющие по чистилищу суховеи, отправится дальше на поиски таящихся под домовыми сводами человечков. Тогда Микк терял всякую осторожность, начиная мышиную возню: хватал норовящего ускользнуть Канду за полы просторного лабораторного халата, притягивал спиной к своей груди, втискивал в шерстяной свитер, под которым стучало забранное костями, мышцами и кожей горячее сердце, зарывался носом во всё еще безбожно спутанные волосы и принимался выцеловывать затылок, спускаясь всё ниже и перебираясь жесткими, знойными и обветренными губами на шею. Канда тихо, шепотом матерился, норовил отпихнуть, задыхался от вливающегося в него жара, безуспешно и не слишком старательно рвался прочь из цепких объятий и в конце всех концов покорно в них затихал, мелко дрожа под настойчивыми касаниями. — Идем дальше, — говорил Микк через какое-то время, интуитивно чуя, что они непростительно засиделись. — А то оно вернется и обшарит здесь всё лучше. Где-то неподалеку уже скреблось и хихикало, глумливо вопрошая злобным девичьим голоском: «Зачем же ты прячешься? Только хуже делаешь», и схлопотавший на всех девиц пожизненную мизогинию Юу, упрямо лгущий самому себе, что ничего хуже, чем прятаться здесь вместе с Микком, действительно быть не может, взбешенной фурией выскакивал из-за телескопа, освободившись от самовольничающих рук, и куда-то бежал безо всякого направления и цели, пока загостившийся чудак его не нагонял, не хватал под локоть и не уводил за собой одному ему известными изворотливыми тропами, а ночь благоволила к ним и шагала рядом с ними. Одноногие призраки в драной ветоши простыней бормотали ледяным шепотом из углов, простирая костлявые руки и увещевая не включать лишний раз свет, но беглецы отыскали на чердаке многолетний запас лампочек и с больным весельем вкручивали их взамен выбитых, хорошо усвоив правила игры и издеваясь над глумящимся Домом в ответ. Иногда Дом подбрасывал сюрпризы, и в одну из бесконечно долгих изматывающих ночей в какой-то из комнат — никто из двух жильцов не смог бы вспомнить, что это была за комната, — обнаружилась старинная музыкальная шкатулка на кривых и колченогих бульдожьих ножках: здоровенная, вытесанная из красного дерева, с медными рычажками и трубками; почти что чарующий ящик бродячего шарманщика, только безголосый и заросший паутиной. Микк долго обхаживал шкатулку вокруг да около, осматривал со всех сторон, вхолостую крутил скрежещущие ручки ключей, приседал на корточки и почти что уже сдвинул с места, оторвав от стены, куда инструмент успел основательно врасти, пустив корни, когда притаившийся на время Дом вдруг ожил, захлопнул с размаху дверь, отрезая жильцов от большей части помещений и оставив единственный сомнительный путь к отступлению, ведущий на чердак. В тот же самый миг шкатулка, сухо щелкнув глубоко в певчей утробе, пробудилась от векового сна, заставив не ожидавшего такого поворота чудаковатого Гостя покачнуться и неловко упасть, и заиграла, сцеживая в густой и спертый воздух искаженные и пронзительные звуки старинного венского вальса: ноты рождались, точно мелкие булавки, пропущенные сквозь дырявое решето на дно ржавого ведра, но волей-неволей они складывались в мелодию, а та разносилась по всему дому, бросалась гулким эхом в подвал, затихала эфирами на чердаке и притягивала стекающуюся со всех углов — Канда это улавливал обострившимся звериным чутьем, — бесформенную призрачную жуть. — Пойдем отсюда, — попросил он, хватая допрыгавшегося придурка за руку и порываясь утащить, но так и не сумел сдвинуть с места ни на дюйм. — Но ведь это музыка, — сказал Тики Микк посерьезневшим голосом. — Это музыка, мальчик-ночь. Когда ты в последний раз слышал здесь музыку? Канда сбивчиво пожал плечами, нервозно косясь по сторонам — он вполне бы обошелся и без подобных сомнительных развлечений, но Гость упрямо оставался стоять посреди комнатушки, завороженный визгливой шкатулкой, будто это не по его душу должны были вот-вот прийти, чтобы схватить черными лапами и утащить в бездну безумия, и будто вся эта какофония в исполнении хора воскрешенных мартовских котов и в самом деле хоть чего-нибудь да стоила. — Пойдем скорее! — с плохо скрываемой мольбой потребовал Юу и, понимая, что никуда тот не пойдет, попытался высвободить кисть: — Не хочешь — так я пойду один… Руку его приподняли и притянули к плечу, а потом так ловко обхватили за талию, словно это их пара всю жизнь блистала на версальских балах, отплясывала на вальпургиевых шабашах и резвилась до стертых башмачков в глубине клеверных эльфийских холмов — обхватили, привлекли еще ближе, прижали почти вплотную и повели по ломаному кругу под уродливое пение музыкальной коробки, впервые в жизни знакомя с малопонятным и пугающим удовольствием парного танца. — Танцуй, — зашептал ему Микк на ухо, ни на секунду не выпуская и не позволяя вырваться и сбежать. — Танцуй, мальчик-ночь, будто это в первый и последний раз — и это действительно так, любой вдох здесь может оказаться первым и последним, но это не означает, что его не следует ценить. — Нас… сейчас… — вымолвил Канда и задохнулся, краем глаза заметив, как просачиваются сквозь стены твари в марлевых саванах, как окружают и злорадно потирают костлявые ладони, как разевают в улыбках беззубые пасти; вот уже их хватают за плечи и куда-то тянут, бессильные разорвать спаявшиеся переплетенные пальцы, но вполне способные зашвырнуть в агонию сонного паралича сразу двух попавшихся людишек. — Они уже здесь… — Ну и пусть, — холодеющими губами отозвался Микк. — Мы ничего не теряем. Мы никогда ничего не теряем, ведь нам уже нечего терять… И, даже не подсластив горькую смертельную пилюлю, а ссыпав в довесок к ее медленному цикутному яду целую сахарницу, прижался к сведенному судорогой мальчишескому рту, под занавесью прикрытых век одаряя не чаянным уже поцелуем, тоже первым, сплетающим в груди просоленные морские узлы и заставляющим расцветать тысячелетние уснувшие лотосы на темной глади недвижимой реки. …Когда Канда очнулся, они лежали в обнимку на его узкой и тесной девичьей койке, пропахшей тошнотворным камфорным запахом больничного белья и затхлой ветоши. Часы на стене снова показывали только-только пробившую полночь, но кого это беспокоило, когда зацелованные губы сами собой рисовали шальную одержимую улыбку, а тот, кто пришел, чтобы остаться навсегда, смотрел с обреченным весельем, одними глазами цвета осеннего физалиса говоря: «Что же еще остается делать, кроме как наслаждаться нашим с тобой вечным одиночеством, делить его на двоих и съедать на завтрак, обед и ужин?». «Что же еще остается нам делать?».☻☻☻
На рассвете очнулись и затикали ходики с отломанной еловой гирей-шишкой: край принадлежащей им стены ненадолго озарило случайным солнечным лучом, вялым и бледным, по ошибке угодившим в прибранный тенями Дом. Светлое пятно оторвалось от усталого сиреневого шарика, едва успевшего взойти на небосвод, как уже угасающего и клонящегося обратно к горизонту, задержалось ненадолго на полинялых зелененьких обоях и медленно угасло, растворяясь в неизбывной сумеречной мгле. Короткой вспышки хватило, чтобы заставить Канду зажмуриться, раскрыть плохо видящие после ночных пряток глаза и медленно сесть на постели, откидывая тяжелый край пухового одеяла. Гостя рядом не оказалось, только простыня с его стороны всё еще была примята и хранила ускользающее талое тепло, и Юу ударило под дых комком холодного страха, что тот решил уйти, исчезнуть, пока это еще возможно, нарушив легкомысленно данное обещание остаться насовсем. Сразу сделалось зябло и грустно, а в горле нервозным комком кошачьей шерсти скопилась удушливая тошнота, и Канда долго не мог собраться с мыслями и духом, чтобы спустить с края своей кровати ноги, сунуть их в непомерно просторные тапочки и, подхватив с ночного столика керосиновую лампу, хоть куда-нибудь да пойти — внезапно стало очевидно, что идти ему было некуда, что он отвык исследовать тайные комнаты и узнавать секреты Дома в одиночку, и что порой при свете дня могут вершиться куда более страшные сны, чем приходят с полуночью. Пока он топился в собственных безрадостных думах, откуда-то повеяло горьким табачным дымком, и сердце, схлопотавшее пассивную зависимость от того, кто курил этот наркотик, заколотилось сильнее, резвее, обнадеженнее. Гость, заранее оповещающий о своем появлении терпким шлейфом пряных трав, распахнул с ноги дверь и ввалился в спальню — босой, праздничный, по колено в росе и с охапкой поздних голубино-сизых цветов. С размаху плюхнулся в изножье постели, заставив пружинистый матрас прогнуться и звонко подпрыгнуть, и ссыпал свое подношение на сокрытые белым тряпьем костлявые колени. — Что это?.. — растерянно и чуть испуганно спросил Канда, запуская пальцы в сбрызнутые дождем стебли с копьями тонкой листвы и начиная смущаться, а от смущения — закономерно беситься. — Зачем? — Как это — «зачем»? — изумленно захлопал глазами Тики Микк, роняя заложенную за ухо свежую сигарету. Подобрал, воткнул покрепче обратно, чтобы больше уж наверняка не потерялась, и ответил: — Затем, что я покоряю тебя, мальчик-ночь, по всем правилам и порядкам, чтобы ты даже в нашем обкромсанном затворническом мирке почувствовал себя желанным — а ты желанен, понимаешь ли ты это? Ничего подобного Канда не понимал и с каждой отмеренной ходиками секундой бесился все сильнее, стискивая и по неосторожности ломая хрупкие прутики, и чем нестерпимее хотелось зарыться в собранные для него цветы и вдохнуть их речного аромата, тем большую панику он испытывал от невозможности осуществить свои глубинные порывы. — Убери! — с прорывающимися нотками мольбы сипло потребовал он, отползая к спинке, брыкаясь ногами и окончательно отшвыривая от себя одеяло вместе с рассыпанным по нему запоздалым даром клонящегося к зиме Леса. — Убери их к черту! — Ты несносный аскет, — недовольно поджал губы Гость. — И твой аскетизм однажды тебя погубит, если не прекратишь им прикрываться, мой непокорный мальчик. Нет ничего хуже аскезы и воздержания, когда в действительности ты его не хочешь. — Он сорвал одно из соцветий и воткнул потрясенно замершему Канде за ухо на манер того, как сам носил свое вонючее курево. Залюбовался результатом, окончательно лишая сил к никому не нужному сопротивлению, и уже безнаказанно, с молчаливого разрешения подхватил мальчишескую кисть, запечатляя на ней поцелуй сперва с тыльной стороны, а затем и на ладони, щекоча губами стертые линии жизни и судьбы. Канда смотрел на вихрастую макушку склонившегося над его руками Гостя, кусал себе губы и потерянно думал, что в следующий раз непременно примет от него подарок, лишь бы только тот не смел сводить с ума исчезновениями, а в остальном… Пусть делает что хочет. Днем в Лесу всегда расцветали мелкие редкие цветочки, фиолетовые, невзрачные, но щедро источающие щемящее дежавю — прежде Канда не знал, как их называют, но Микк поведал, что это амеллюс, и с тех пор осенняя магия сентябрьских цветов приходила к мальчишке в букетах, теснилась во всех найденных в Доме вазах, сплеталась в жесткие и неудобные венки, украшающие мальчишеское чело, а после досыхала свой век на диване или кофейном столике, и смирившийся аскет принимал ее с безмолвной благодарностью, стискивая влажные стебельки хворыми пальцами и по укоренившемуся ритуалу подставляя под поцелуи истосковавшиеся по ласке недужные руки.☻☻☻
Снова пришла ночь и на этот раз принесла на своем беззвездном плаще грозу: сверкали блиставицы, раскалывалось надвое небо, молотило по крыше крупным дождем, сдирало с крон последний палевый убор, и наэлектризованный воздух взрывался раскатами громовых псов. В Доме было особенно уютно прятаться от грозы. Дом по случаю грозы сорвался с цепи и озверел. Если небо сегодня действительно раскололось, то в прореху ту как из рога изобилия сыпались потусторонние твари, пополняя ряды полночных обитателей своевольного строения, и оно выводило навстречу жильцам зеркальных двойников, мучнисто-бледных, поседевших и с полупрозрачной тающей свечой в безжизненной руке; одержимые, безликие и воздушные девы разгуливали по коридорам, плавно подволакивая за собой инвалидные ноги, а где-то в подземелье надрывно рыдала безымянная девочка, укутавшись в белую простыню. Дом гнал жильцов из одного своего флигеля в другой, через все залы, через чердаки и надстройки, соединяющиеся друг с другом самым нелогичным образом, через кромешный подвал, где лампочки вышибало со скоростью рождения сверхновой, а в переполненной ванной что-то жутко булькало перерезанной глоткой, хваталось соскальзывающими пальцами за эмалированные края и безуспешно пыталось выбраться, плюхнуться на пол и прямо так, на четвереньках, с надломанным кадыком поползти наперерез беглецам, впиваясь обломанными ногтями в замызганный кафель. Тики с Кандой играли с Домом в пятнашки, носясь по всем его ярусам, а им под ноги швыряло невесть откуда налетевшим сквозняком то распотрошенный на пожелтевшие страницы чей-то дневник, то охапки листвы, то поблекшие погремушки надсаживающихся по незрячим углам детей. Когда они в третий или четвертый раз пробегали мимо купейного шкафа без створки, Канду вдруг сгребли в охапку руки непредсказуемого чудака-Гостя, остановили и, не спрашивая дозволения, затолкали прямо в пустое шифоньерное нутро. Сам Микк забрался следом, подхватил приставленную рядом отломанную дверцу и подтащил ее, загораживая проем. Оказавшись в этом сомнительном убежище, оба жильца затихли, затаив дыхание и прислушиваясь. Можно было различить, как где-то неподалеку обои проклёвываются клюквенной россыпью красных демонических глаз, синхронно вращающихся во все возможные стороны, как бродят по комнатам хромоногие женщины, шурша подолами погребальных платьев, и проросший жухлой кущей вечного октября полтергейст неприкаянно шатается, устраивая маленький домашний листопад. Убедившись, что никто пока не подозревает об их новом укрытии, Микк сполз на задницу, вальяжно рассаживаясь, устраиваясь поудобнее и не замечая, как вынужденно теснится от такого нахального соседства Канда, оставшийся без клочка свободного места: чудаковатый Гость занял всё пространство, вольготно вытянув ноги, и приходилось либо ютиться стоя в углу, либо садиться поверх этих самых ног, обжигающих выступающей острой коленкой на продранных джинсах — Юу выбрал первый вариант, отползая и вжимаясь в самую дальнюю стенку. — Ты так и собираешься промаячить до рассвета истуканом? — спросил Тики, выждав с пару минут и убедившись, что ничего с тех пор не поменялось. — Это довольно утомительно, уж поверь мне на слово, мальчик-ночь. Канда злобно огрызнулся себе под нос, отпихнул потянувшуюся к нему руку и пнул потершуюся об голень запачканную босую ступню. Еще крепче втиснулся спиной в стенки шкафа, чуя неопознанную и непонятную пока угрозу, исходящую на сей раз вовсе не от призрачных обитателей Дома, а от одного только Тики Микка. — Иди же ты сюда, — во что бы то ни стало намереваясь добиться своего, потребовал Гость: приподнялся, сцапал вяло отбивающегося Юу, боящегося попасться приблудным тварям, шатающимся под аккомпанемент грозовых раскатов по этажам, за тонкокостные запястья и обрушил на себя. Канда потерял равновесие, запнулся за чужие длинные ноги, запутался в них и полетел, не издавая ни звука, прямо в подхватившие лапы Тики. Крепко приложился об днище шкафа локтем, сдавленно прошипел сквозь зубы и, принимая поражение, неуютно сел, набычившись и ерзая тощей задницей на сложенных по-турецки коленях обнаглевшего чудака. — Ну вот, — довольно кивнул тот, придерживая мальчишку за талию и беспрепятственно изучая ее, оглаживая через лабораторный халат, ощупывая подвздошные косточки и выступающие колкие позвонки. — Видишь, так намного лучше, ведь правда? Так намного удобнее и тебе и мне. Он перебирал пальцами спутанные волосы Канды, послушно, будто только того и ждали, разделяющиеся по атласным прядкам и ложащиеся под ласки чувствительным к порывам игривого ветра ручьем, гладил его щеки, не успевшие обрести взрослой угловатости в скулах и хранящие детскую мягкость только испеченных воскресным утром оладушек, целовал кончик носа, измазанный пылью, невесомо касался губами подрагивающей линии пушистых ресниц, и худое тело, само того не замечая, отзывчиво льнуло в ответ. — Ты сводишь меня с ума, мальчик-ночь, — подавшись к опаленному жаром ушному завитку, зашептал Тики Микк, из чудаковатого случайного Гостя исподволь давно став для Канды тем, на кого можно было положиться, когда оба они застряли в одном на двоих кошмаре. — Быть может, ты меня не поймешь и не поверишь, посчитав душевнобольным, но меня сводят с ума даже твои очаровательные теплые носки, превращающие тебя в пушистого арктического пингвинёнка… аристократического арктического снегожителя, мой сентябрьский амеллюс. Неожиданно толкнув Канду, он заставил его откинуться на спину и ухватил за голень, дергая ее кверху, обнажая белизну исхудалой коленки и длинную, доходящую до самого суставного сгиба, вязаную полосатую гетру. Потерся щекой об колючую шерсть, подался вперед, подбираясь к краю и хватаясь зубами за тугую резинку, и потянул, садистично-медленно стаскивая с ноги. Канда в ужасе следил за его действиями, не смея проронить ни звука — вдоль шкафа всё время кто-то шарахался, задевал полощущим тряпьем, и он опасался выдать их тайник неловким жестом или звуком, твердо зная: твари набросятся и снова утащат в свою адскую яму, чтобы вернуть обратно к истокам полуночи, а ведь до рассвета осталось всего каких-нибудь пара часов. Губы Микка, извечно обветренные, палящие и сухие, фланировали вдоль голени, перемещаясь от коленки к косточке голеностопа и обратно, потом к ним подключился язык, шершавый, чуть щекочущий, влажный и невыносимо горячий: Тики выписывал на коже мокрые дорожки, чередовал с жаром остужающий холодок и вел свои ласки дальше, окончательно стаскивая длиннющий носок и несильно впиваясь зубами в чуть загрубелую пятку. Канда от такой проделки дернулся, едва не двинув Гостю по скалящимся белым зубам, и снова притих, позволяя творить с собой всё что вздумается, пока подле шкафа затевали хороводы умершие полвека назад склочные и желчные жёны, застигнутые смертью посреди сна, в нативном своем облике, не успевшие нанести слои маскировочного грима и оттого только более озлобленные. Пользуясь его покладистостью, Тики запускал руки глубже под халат, без спросу засовывал пошлые пальцы в пупок, разминая ямочку, добирался до возбужденных, затвердевших и болезненно чувствительных сосков, торчащих острыми иголочками, стискивал их, крутил, вызывая головокружение и дрожь по всему телу, и безжалостно растирал, подстегивая неподвластную никакой воле тягу девственного естества к плотскому соитию. — Я научу тебя еще одному удовольствию, — низводя голос до шепота, пообещал он, насильственно вынуждая Канду раздвинуть ноги и с приглушенным стуком упереться вскинутыми ступнями в узкие стенки шкафчика. Снаружи что-то закопошилось, заволновалось, но просквозило мимо, не обнаружив затаившихся беглецов и от злости выбив на прощанье лампочку, и Микк, дождавшись, когда в погруженной во мрак комнатке воцарится ненадолго затишье, подтянул поближе выпростанные и расставленные в стороны мальчишеские ноги, устроился на подобранных под себя коленях и, не спрашиваясь у Канды ни мнения, ни разрешения на подобную выходку, с головой нырнул под его обширный больничный халат, утыкаясь губами в распаленные теплые бедра и направляясь к средоточию напряженной томительной боли, причин которой Юу толком даже не понимал и которой частенько изводился, когда Гость выделывал с ним всевозможные странные вещи. Добрался до самых чресл, обнаженных, ничем не укрытых и не утянутых, и очень быстро и ловко отыскал губами воспрявший член, обхватывая его головку, давно уже сочащуюся белым соком желания, вынуждая Канду выгнуться в спине, впиться ногтями мучителю в лопатки, вонзая их сквозь рубашку и свитер в самую кожу, и придушенно застонать. И пока Микк вытворял языком невозможное, вливая в каждую клеточку уснувшего до весны на вечную зиму тела сладкую истому, пока сосал, вылизывал и щекотал уздечку на бархатистом кончике, Юу зажимал и сдавливал ладонью губы, запрещая себе издавать хоть звук, хоть единый писк или прерывистый вдох, не потому уже, что до рассвета два часа, и не из боязни сонного паралича, а лишь оттого, что иначе всё это закончится, не дойдя до вершины, которая — он это чувствовал — была уже где-то очень и очень близко. Его вдруг выпустили, безжалостно прекратив блаженные ласки, и привлекли к себе, полувменяемого, ничего не соображающего и готового в эту секунду на всё, что ему только прикажут. Втащили на колени, закинули ноги — одну голую, другую в шерстяном носке — прямо на предусмотрительно подставленные плечи, и забрались пятерней туда, где только что хозяйничал язык и губы. Тики огладил налитый кровью тонкий пенис и тугие округлые яички, потер кожицу между ними и анусом и добрался до последнего, мягко массируя и погружая палец внутрь на одну фалангу. Канда заходился всем телом, жмурил глаза от приятного проникновения, инстинктивно опускался ниже, насаживаясь на палец, принимал глубже, впивался зубами в бледные малокровные губы, когда внутрь забирался палец второй, присоединяясь к первому, и неловко двигался, не зная наверняка, что надо делать, но всем своим существом желая быть добровольно отданным пришедшему к нему и пообещавшему остаться навсегда Гостю. Микк дождался очередного пятиминутного затишья и резко опрокинул Канду на спину, мягко подхватывая под лопатки и бережно опуская на днище пустого и интимного шифоньера. Навалился сверху, прижимая к доскам всем весом и в таком положении лишая возможности нормально дышать, и вот тогда, обучая еще и боли, которая делает удовольствие изысканнее и острее, проник в его тело твердым и крупным членом, заполняя уязвимой теснотой. Сгреб за волосы, раскаявшиеся в колтунах и клятвенно пообещавшие вести себя хорошо, крепко стиснул, не выпуская из этого властного плена, впился губами в кожицу на голени все еще обретающейся на его плече мальчишеской ноги и, резкой вспышкой оставляя памятное пятно, толкнулся до упора, глядя прямо в плывущие ночные глаза. Канда не то что-то зашептал, не то взмолился; запрокинул голову — стукнулся бы затылком о грубую занозистую опору, но помешала запутавшаяся в прядях пятерня Гостя, — и часто задышал, дотла сгорая под выпивающими его толчками. Его постигали изнутри, собирая весь мед и всю желанную близость с узких стенок, а взамен дарили невыносимое наслаждение, разливающееся в паху и спутывающееся у горла удушливыми волнами. Его причащались до самого дна жертвенной чаши-Грааля и вонзались в губы нетерпеливыми поцелуями, слизывая с уголков и кончика языка тягучую слюну, его, кажется, любили до помешательства — и Канда был счастлив, что его любят до помешательства. Его жестко трахали, уже наплевав и на тварей, и на Дом, и на всё вокруг, его вколачивали в дощатое днище шифоньера, распиная на этом жертвеннике, и Канда в ответ цеплялся пальцами за рубашку на взмокшей под свитером спине Тики Микка, зарываясь носом ему в ключицы и отдаваясь целиком, без сомнительного и никому не нужного остатка. В него кончали, орошая молочной спермой, и он тоже кончал под хитрыми ласками пальцев, дразнящих его ствол, сжимаясь всем своим нутром и доводя Гостя до крайней точки экстаза. Его нежно гладили, успокаиваясь и выравнивая дыхание, и Канда унимался, с хмурым протрезвевшим недоверием глядя в прорастающие осенним физалисом радужки, но Микк был здесь, он каждую новую секунду был здесь, выполняя обещанное «остаться навсегда» — недоверие таяло, а на смену ему приходило такое несвоевременное, непригодное для Дома и окружающего его Леса всеобъемлющее счастье.☻☻☻
Прогулки в Лесу всё еще оставались с горьким ядовитым привкусом тисовых ягод и тревожными звоночками подкормленных наркотическими видениями шаманских снов, но жильцы стали выбираться наружу чаще, едва только ночь складывала кожистые нетопырьи крылья: бродили в высокой траве, блуждая в рискованном удалении от Дома, обходили стороной колышущийся воздух, зависший угрожающим маревом, избегали тоскливо вздыхающих валежников, а ближе к четырем часам дня иногда натыкались на пузырящихся черных тварей, влипших в дубовую кору заместо гнилой омелы — твари сойти со своих насестов не могли и только злобно кривили выпученные глаза в сторону смельчаков. Стерегли приближение ночи: Канда кутался в длинный клетчатый шарф, выуженный умелым на такие трюки, как поиск пропавшего, чудаковатым Гостем, и педантично поторапливал, пресекая попытки застрять в чащобе до темноты и заставляя неизменно возвращаться по собственным следам обратно, и вот тогда Тики нередко подхватывал утомившегося и бурчащего мальчишку на руки и нес, не слушая возмущений, до кромки порога, только там опуская на гудящие и усталые ноги. Как-то раз они сидели на ворохе опавших листьев: Микк натащил, сгреб отовсюду, сверкая грязными босыми пятками и в очередной раз наводя Канду на мысль о том, что, должно быть, холодно вот так расхаживать, когда на дворе вечная пора увядания. Тики Микк шатался по опушке, забирался в заболоченные водой ямины, закатывая джинсы по колено, запрокидывал голову, обрывая на середине шаг и вслушиваясь в стенания хищных птиц, никогда не ложащихся спать под сенью погруженного в подобие затяжной полярной ночи Леса, и скидывал в одну кучу новые и новые охапки фривольно сброшенных древесных нарядов. Когда лиственный трон был сооружен, первого и главного Жильца бережно усадили на его вершину, вручили в руки чашку дымящегося чая из горячего чайника, подаренного этим утром расщедрившимся Домом, и негласно короновали, пробуждая инфанта от летаргического сна аккурат в день обряда инициации. А после достали из кармана припрятанный до поры гребень, умостились рядышком, подхватили уже и так почти распутавшуюся черничную гриву в заботливые пальцы и принялись медленно вычесывать, возвращая былую мягкость и блеск длиннющим прядям. — Ты уж прости меня, малыш, — по-звериному виновато произнес Тики, приятно оцарапывая острыми иголочками зубьев тонкие виски. — Гребень я тебе никогда не верну. Ты можешь им пользоваться, только когда он у меня в руках — но это ведь все равно что иметь вещь в своем собственном распоряжении, не так ли, мальчик-ночь? Это ведь то же самое, если доверять. И вечно угрюмый, недовольный по жизни ворчливый Канда стыдливо огрызался, внутренне соглашаясь, что это, в сущности, то же самое, что Лес — он просто Лес, Дом — он просто Дом, а обитающие в нем твари — всего лишь пустяк, если рядом есть тот, кому можно доверять. Потому что с ума сходят не вместе, а только порознь, в шатком и бесцельном одиночестве. А пока они вместе, пусть ночь идет. Они пойдут рядом с ней.