On rainy days

Идиот кто придумал что время лечит. Сехун закрывает глаза, и слепящий белый свет сменяется на красный. То есть, никакой разницы, по сути. За два года не было ни единого дня, да куда там - ни единого мгновения, чтобы О Сехун не чувствовал боли. Чтобы не чувствовал нечеловеческой, изматывающей, болезненной тоски. Ни одного мига, когда он был счастлив. За два года ни одной искренней улыбки, ни одной легкой мысли. Это так похоже на безумие, на безумие, которое может осознать лишь тот, кто хоть раз любил так трагично, как О Сехун. Безумие, в котором нет ни секунды без мыслей об одном-единственном человеке. О Сехун закрывает глаза, видит слепяще-красное, поэтому медленно поднимает руки и прижимает ладони к лицу. И даже так темнота не черная, не черная, а бурая. И так во всем, последние два года, изо дня в день, ежечасно, ежеминутно, ежесекундно - нет спасения. Те, кто не знал подобной боли, говорили Сехуну, обещали, клялись и божились, что это вот все - пройдет. Ей-богу, пройдёт, время лечит, время - отличный доктор. По началу он верил, как всякий, кто, просто-напросто, хочет жить. Выжить. Спастись. Чертово время шло, ползло, как раненное животное с ржавым капканом на обеих задних лапах, время мучительно медленно шло вперед, а боль не уходила. Боль не уходила, не стихала ни на йоту, а Сехун так надеялся хотя бы на это. На крохотное облегчение. Сехун прижимает едва заметно повлажневшие ладони к закрытым глазам, и просто умоляет себя выдохнуть. Выпустить из легких остуженный тысячами кондиционеров воздух, потому что от него саднит горло, и уже начинает кружиться голова. Два года ада. Монотонного, неизменного ада без шанса на аппеляцию и досрочное. Два года, это не совсем то, что можно вот так просто взять и выдохнуть. Мимо несутся люди, гремят чемоданами, улыбками, предвкушениями, переменами в жизни, а О Сехун стоит, прижав ладони к глазами, и в переносице начинает так противно свербеть. Он плакал, не стыдясь, не лелея нахрен не нужную гордость. Он плакал, навзрыд и честно, но только в первые три дня. Это были единственные три дня за два года, когда он был честен. Он выучился врать неожиданно легко, под натиском отчаянной тоски уснула и совесть, и чувство справедливости, и желание подпустить еще хоть одно живое существо к себе на расстояние вытянутой руки, желание доверять и быть честным. Какая же, Господи, честность, когда, кажется, не выжить. Сехун чувствует тысячи людей рядом, чувствует солнечное тепло на ухе, на шее, тепло, фильтрованное толстым оконным стеклом, чувствует, как пересыхает горло, но не может, просто не может отнять от лица руки и, тем более, открыть глаза. Эти два года сделали его отрешенно спокойным и таким же отрешенно жестоким. Чужие сердца улетали в мусор открытками на четырнадцатое, письмами из почтового ящика, сокровенными песнями в почте, всем этим ему не нужным мусором. Он сам стал своей тоской, весь - тоска и боль. Это, кажется, больше к лицу девочкам до двадцати лет. Если бы Сехун сам не испытал этого монотонного, унылого ада на себе, он тоже считал бы так же. Но ад в нем, и он в аду, а значит, нет ни малейшего дела до того, кто и что подумает о нем. Сехун чувствует позднее весеннее солнце на своей коже, и в груди уже не сердце - высохшая хрупкая веточка. Он чувствует солнце, прохладный кондиционированный воздух, сотни, тысячи спешащих людей, и... И еще одного человека. Если быть точным, "еще" - лишнее. Как и солнце, воздух, да хоть само движение небесных сфер. Сехун чувствует взгляд, один-единственный взгляд, единственного во всем мире человека, и не может, не смеет открыть глаз. Зачем только прилетел, кто бы знал. Внутри все выкручивает от слишком сильной смеси чувств, а он уже давно отвык от чего-либо, кроме боли, тоски и грусти. Внутри все выкручивает, и его сердце-веточка трещит под натиском новых, забытых чувств. Щеки под ладонями краснеют, Сехун все же осторожно выдыхает. Он прижимает руки сильнее и очень хочет заплакать, как тогда, два года назад. А когда его запястий касаются теплые пальцы, обхватывают и осторожно тянут вниз, Сехун прикусывает губу со всей силы. Боль немного отрезвляет, но он жмурится, сглатывает и весь напрягается так, что может и треснуть, кажется. А потом сехуновой всегда холодной щеки касается теплый нос, трется осторожно. - Открой глаза? Цзытао говорит на родном китайском, Сехун мотает головой. На них, наверное, кто-то смотрит, но это не имеет совершенно никакого значения. - Открой, - просит Цзытао как-то очень ласково, ласково, но не забыто. Как раньше. И носом трется, как маленький. Сехун только поворачивает голову осторожно, и нелепо, нервно целует в щеку, тычется сухими, искусанными, горячими губами. - Я так скучал... Это все, что он может сказать, через минуты, через бесконечные минуты, на выученном почти идеально китайском. На самом деле, это страшно - обнимать самого любимого в мире человека, самого родного, единственного важного, незаменимого человека, когда даже не мечтал его увидеть хотя бы через сотню лет. Тао теплый и угловатый, ровно такой же, каким исчез тогда, два года назад. Солнце светит в висок, и пересохшая веточка сердца робко, осторожно, из последних сил, оживает. Цзытао больше не просит на него смотреть, он просто берет за руку, ведет куда-то. Сехун бывал тут, наверное, несколько сотен раз, но сейчас он не помнит ничего. Он садится в какую-то машину, пристегивается на автомате, и жмурится сильнее. Щелкает зажигалка, и салон заполняется горьким сигаретным дымом. Горьким, как тугая сочная трава. Сехун дышит этой горечью, и вдруг становится немного легче. Он открывает глаза, смотрит на золотистые пальцы, сжимающие руль, на тонкие запястья, как всегда, увешанные брэндовым золотом, смотрит на сильные, крепкие предплечья, а еще - на тощие коленки, торчащие из огромных дырок на узких черных джинсах. В лицо смотреть пока не осмелиться. Тао всегда так смешно гордился своей возможностью сидеть за рулем, всегда так любил встречать его, Сехуна, в китайских аэропортах, Шанхая, Пекина или Циндао. И вот снова... снова встречает. - Два года, - тихо говорит он, и замолкает чуть менее напряженно. Просто ему странно говорить об этом вслух. Чунмён, он вот все понимал всегда, знал, конечно, но разговаривать не заставлял, решив, что так будет легче. Ему, конечно, а не Сехуну. Впрочем, он не сказал бы ни слова, спроси его хен. Без вопросов он тоже не говорил, никому и ни с кем, даже с вереницей сменяющихся психотерапевтов. А теперь можно это сказать, и это как-то странно. - Два года, - Тихо говорит Сехун, Тао, успевший отъехать от аэропорта, сворачивает к обочине и включает аварийку. - Я тоже, - говорит он обиженным, почти детским голосом, и вдруг толкает Сехуна в плечо. - Я тоже скучал, так сильно! Цзытао плачет, как маленький, ревет, за секунды делая рубашку на плече Сехуна фатально мокрой, он ревет, и это так хорошо, Господи, кто бы знал. Кто бы знал, Господи. И целовать его в губы, снова целовать, нервно и жадно, это так хорошо. Господи, как в этот момент они оба счастливы. На казалось бы безнадёжно высохшей веточке распускаются сочные зелёные почки. А впереди - трое полных суток и еще четыре часа, миллионы несказанных слов, бесконечность поцелуев и объятий, за бесконечные два года. А потом еще - вся жизнь впереди. Одна на двоих. Да, жить её будет не просто, расставаться придется часто, видеться мало, ревновать бешено, скучать до спазмов и тратить чуть ли не все заработанное на мобильную связь. Но жить её, эту жизнь, вместе. Пока смерть не разлучит их. OWARI