Commentarii de Bello Panemine (Записки о Панемской войне)

Не кричи, глашатай, не труби сбора, Погоди — недолго терпеть. Нет, еще не завтра, но уже скоро Риму предстоит умереть… М.Щербаков

      На Фаворскую гору, что на валльхалльском наречии называли Табором, Хольгар Харальдссон поднялся, как обычно, задолго до рассвета. Что делать, он сам выбрал однажды своим обетом встречать первые проблески дня, нисколько, впрочем не жалея о том решении… Штатгальтер сидел, повернув голову к неровной кромке гор, разрезающих горизонт на востоке, они были ещё совершенно скрыты мглой, и если бы не твердое знание, что они там есть, едва ли можно было бы усмотреть даже легкий намек на нечеткий контур. Но он их видел, казалось, даже сейчас, потому что за прошедшие годы в его голове отпечаталась и самая малейшая деталь пейзажа, хотя ни один рассвет, как ему хотелось думать, не был здесь, на главной горе мира, похож на другой… Расстелив длинный и плотный шерстяной плащ, он устроился на одном из плоских полированных камней, предназначавшихся для советников, первые из которых появятся здесь, в лучшем случае, часа через полтора-два. Ни о каких конкретных государственных делах и важных решениях, что бы там ни воображали себе жители гау, Харальдссон в эти утренние часы не размышлял. К началу седьмого года своего девятилетнего срока, Хольгар довел, казалось, до совершенства свою способность отключать голову от любых, даже самых острых и насущных проблем, хотя далеко не все в их гардарике готовы были понять и простить подобную его повадку. Хорошо, что ему удавалось скрывать, как именно здесь, на окутанном отступающими сумерками Таборе складываются в его мозгу цепочки слов, выстраиваясь в некие связанные единым пульсом метрические конструкции… Нет, в Валльхалле очень любили поэзию, однако, едва ли бы посчитали такое увлечение штатгальтера уместным для его-то ответственной должности. Хуже всего, если бы в гау решили, что он хочет, пользуясь положением, услышать похвалы его висам. Скандал вышел бы первостатейным. (Ничто так не украшает первое лицо, как скромность, сдержанность и экономия во всем, особенно в отношении того, что дороже всего в этом мире — ко времени, времени быстротечному и тревожному, слишком ценному, чтобы тратить его на пустопорожние и никому не нужные игры со звуками и их графическими образами.)       Не видя, но чувствуя высоту священной горы, он вновь вспоминал, как сорвалась при восхождении Урди… (1) Помочь не смог бы никто. Даже он, Харальдссон, даже будь он тогда штатгальтером. «Авантюру совершают в одиночку» — правило не нарушалось со времен Первозодчих, и стало больше чем какая-нибудь писаная конституция мелкотравчатых капитолийцев. Конституции сочиняются, чтобы их нарушать. Обычай — вот что воистину свято и незыблемо. Авантюра — это победа или поражение в борьбе с самим собой, чужая помощь здесь — бесчестье — худшее, чем бесчестье подлых… За прошедшие со дня гибели любимой девушки годы боль потеряла остроту, ее сменила собой тоска, в которой невозможно было найти даже намека на просвет — не просто же так фраза «чтоб тебе выбрать не свою авантюру» — считалась у здешних фрельсе жестоким проклятием. Лишь слегка могла утешить мысль, что за шесть минувших лет ему удалось подвигнуть чуть побольше, чем прежде, искателей на какие-то другие более полезные, нежели самоубийство, свершения. Вот одна, вот другая звёздочка, вот, наконец, Труде, хотя… не ждёт ли тут, с её недавним решением, новый крах?       … Им хорошо, в год всего 23 жизни, среди которых несколько совершенно никчемных, и 10 месяцев относительного спокойствия. Мы без всякого принуждения теряем больше и притом самых лучших. У нас говорят: «Удиви мир, и мир ляжет у твоих ног…» Но как доказать им, что удивить можно не только игрой со смертью, не только страхом и сопереживанием. Как объяснить, что авантюра — вовсе не обязательно смертельная драка… Им проще вызвать на бой десяток противников или полезть в какое-нибудь распеклистое пекло, чем придумать новый ускоритель для цеппелина или улучшить энергоотдачу солнечных батарей. Кто же не будет выбирать себе то, что ему проще…?       «А ведь ты, сукин сын, начинаешь завидовать Сноу…» — насмешливо произнёс внутренний голос, — «Позор тебе, однако…», — и он попытался приказать себе поменять направление мыслей, но, как это часто бывало, они всё равно оказывались в прежней колее.       Впервые трансляция появилась для всеобщего обзора при Сверкире Сигурдссоне, позапрошлом штатгальтере, в самом начале его каденции. Это была Вторая Квартальная Бойня. И её победитель тогда понравился Хольгару. Скорее всего, своим именем, которое тот понял, как «Обитель Войны». (2) Потом, в качестве ментора, он проигрывал год за годом, теряя своих подопечных, и Харальдссон видел, как его лицо превращается в страшную маску вестника неизбежной гибели, пока… Стоп! Прав ли был Сверкир и его ландраты? Надо ли было впускать в наш такой разумный и с любовью выстроенный мир эту гниль, что испускает зловонные миазмы одним своим видом в экране? Из-за тогдашнего решения мы вплотную подошли к той грани, за которой нарушение Заповеди и… закономерный финал? Однако, печалиться уже поздно… Слишком поздно…       Металлический лязг оборвал его невесёлые размышления. В полутора десятках шагах от него появилась закутанная в плащ женская фигура. «Вот и наша Пенелопа», — обрадовался он про себя своей остроумной находчивости. Действительно… Пенелопа… Кто же твой Одиссей?       Твилл тем временем лихорадочно соображала, на каком языке говорить с правителем, и, когда ведущий на вершину люк закрылся за ней, и она осталась один на один с Харальдсоном, состояние бывшей учительницы из дистрикта было близко к паническому. Её бил озноб посильней чем тогда, когда её мучила холодом Труде, несмотря на то, что сработанный Бонни и Одгерд плащ великолепно держал тепло, а ногам было с непривычки нестерпимо жарко в новых сапожках, настолько, впрочем, мягких и удобных, словно были они отлиты по форме её стоп. В итоге, собрав все свои невеликие познания в местном наречии, она поприветствовала штатгальтера, добавив к словам поклон, который видела на экране в программах о светской жизни Капитолия. То, что случилось за этим, привело её в полнейшее изумление. — Хольгар Харальдссон приветствует тебя, фрау-ярл! — слова прозвучали на том языке, который был ЕЁ языком. Затем штатгальтер улыбнулся и продолжил, впрочем, не столь уверенно и чисто, — Фрау-ярл не бояться Харальдссон. Фрау-ярл сесть, — и он показал на место на камне рядом с собой, покрытое полой его длинной упелянды.       «Он же должен быть похож на Сноу… что он от меня хочет… что значит сесть рядом с ним… », — обгоняя друг друга, неслись мысли в голове у Твилл за те мгновения, пока, повиновавшись не то просьбе, не то приказу, она устраивалась на определённом ей месте. Занятным для неё было то, что правитель посадил её так, чтобы перед её взглядом открывался обрыв, словно он не хотел смотреть ей в лицо, как это было на экзаменах — сданных ею самой в учительской семинарии, о чем она вспоминала с ужасом, особенно перед капитолийскими экзаменаторами, и её учеников — воспоминания об их ответах вызывали, скорее, улыбку. — Смотреть… рассвет… начинаться, — говорил ей Харальдссон, — красивый горы!       «Он меня рассветом позвал любоваться?» — со всё большим недоумением думала про себя Твилл, вспоминая рассказы Цецелии о столичных нравах, и оттого не ждавшая от встречи ничего для себя хорошего. «Да уж, можно ли себе представить президента Сноу говорящим на их ужасном языке?» — пришла ей в голову мысль от которой захотелось посмеяться, и она вдруг, едва ли не впервые в жизни, ощутила гордость за Панем, за страну, которую только сейчас почувствовала своей. Если уж сам их предводитель, пусть плохо, пусть с чудовищными ошибками, не обращая внимания ни на какие правила, говорит с ней на её языке, что может быть более веским доказательством того, что валльхалльцы варвары, понимающие превосходство Капитолия и готовые на него молиться… До чего же глупа и недалёка оказалась Бонни, сетовала про себя её бывшая учительница, упрекавшая её за ту эйфорию, которую та испытала, когда менторша стала называть её на местный манер Бёдни — «Новое сражение», так, кажется, переводилось древнее имя. «Значит будешь Бёдни Эгильсдоттер» -, не подумав отрезала Труде, (3) как только девушка призналась ей, что отца её звали Игги, и согласилась с новым прозвищем без малейшего возражения. Пройдёт два, три, в лучшем случае пять лет, и её уже не отличишь от здешних сверстниц. И она будет тому только рада, забыв прежнюю жизнь, как противный сон. Твилл же (и тут она ничего не могла с собой поделать) было смертельно обидно. В свои тридцать два она достигла потолка, максимума, на который могла рассчитывать простая девчонка из рабочего дистрикта. Сначала в школе, где она самозабвенной подготовкой к занятиям глушила в себе животный страх перед Жатвой и научилась твердо и с ясным взором пересказывать ложь Капитолия. Ее заметили, и когда ей исполнилось восемнадцать — определили в семинарию, которую она тоже закончила с отличием. Администрацию школ назначали из числа столичных. Они являлись на два-три года, получали отметку о стаже работы в дистрикте и отправлялись дальше — на повышение, в то время, как работа держалась на таких, как Твилл, что было словеснице очень приятно осознавать. И что её сподвигло к участию в мятеже…? Повторить это безумие она бы не отважилась, хотя, пожалуй, не жалела о том, что с ней в итоге произошло. Она жива и сыта, к тому же — одинока (семинария и школа были настоящим бабьим царством), и за ее побег никому в дистрикте не отомстят. Но становиться одной из них, подобно Бонни! Никогда…       А ведь она, Бонни, продолжала негодовать учительница, она такая же, как менторша, тото они друг с другом моментально поладили. Вон менторша хочет быть капитолистее всех капитолиек — даже имя свое перевела… Фиделия…       В этот момент в голове Твилл промелькнуло сверкнословие, и сразу же словно иглой в нервное окончание мучительно уколол стыд. Во-первых, ведь Наставник категорически запрещал брань. Точнее, это было во-вторых, потому что во-первых, это именно благодаря Ему её лучшая подруга вернулась с Арены, да и ей самой Он помог там в заснеженном лесу и здесь, в Валльхалле. Могла ли она забыть один из Заветов: «В тёмном царстве каждой из душ человеческих ищи лучик света. Найди его и не дай ему потеряться!»…       Наставника никто не видел. Про Него рассказывали, что ходил он по земле когда-то давным давно, ещё до Катастрофы. Ходил в любую погоду босой, в одних коротких штанах, и ел только красные яблоки. А потом Он куда-то исчез, возможно, затворился в большом дупле тысячелетней секвойи, чтобы придти, когда наступит Его время, c пылающим мечом в руке, которым Он отомстит всем нечестивым, в первую очередь, устроителям Жатв, которых рассечёт на много кусков своим грозным оружием. Так, по крайней мере, говорила им Корнелия — девушка из той же школы и того же квартала, во всём такая же, как они, но каким-то неведомым образом связанная с таинственными Последователями. «Они» — это небольшая группа школьниц, готовых сделать всё, что прикажет им Старшая, тщательно их отобравшая, не имея ни малейшего права ошибиться, ибо ценой ошибки была её жизнь, с которой она, проявив неосторожность, и рассталась на виселице накануне недавнего бунта. А тогда они вместе бегали вечерами из дома, обязательно заглядывали на «мемориал», после чего начиналась полнейшая самодеятельность: они собирались у кого-то из подруг или в каком-нибудь укромном месте и слушали рассказы Корнелии о жизни Учителя и его первых учеников, заучивали его Заветы и придумывали друг другу испытания. Почти все просили Наставника помочь. Громко — в каких-то мелких делах, тихо, про себя, о том, чтобы только не их имя было вытащено разноцветными ногтями Помпонии во время Жатвы из прозрачного шара. Просить об этом прилюдно никто не решался — Наставник запрещал желать зла своему ближнему.       А ещё Корнелия рассказывала, как услышать голос Наставника. Для этого надо было дождаться снега, и как-нибудь обязательно после полуночи никем, кроме посвящённых, не замеченной, придти босиком на берег реки и трижды окатить себя ведром ледяной воды, повторяя: «Дорогой Наставник, посмотри на меня! Дорогой Наставник, услышь меня! Дорогой Наставник, говори со мной!»       Много раз они вместе с Цецелией видели, как их старшая проделывала над собой этот жестокий обряд, в действенность которого Твилл, впрочем, не очень-то верила: «Всё это галлюцинации, вызванные шоком от резкого переохлаждения», — считала ещё не ставшая учительницей прилежная школьница. Но не бросала своих подруг. Тем более, в конце концов, что такое три ведра воды, вылитые раз в год во время ритуала Отмывания, по сравнению с перспективой пасть от меча профи на Арене? И ведь правда, и от неё самой, и от всех, с кем связывала её Тайна, Наставник отвратил роковой жребий. Ото всех, кроме Цецелии, но с ней произошло ещё большее чудо. Победа, которую никто не ждал. И вот сейчас, словно сам Наставник пристыдил её, и она посмотрела вокруг иными глазами: «Капитолийцы с легкостью могут заставить страдать других, а Труде сама умеет преподать урок терпения — какая же она капитолийка… Сноу окружил бы себя толпой телохранителей, а у этого…» — вершина горы, насколько могла увидеть Твилл, была совершенно пустой. Конечно, на коленях штатгальтера лежал обильно изукрашенный боевой молот, который был не только символом верховных полномочий, но и мог быть пущен в ход, но одиночество правителя всё равно выглядело необычным для уроженки Панема. — Я хотеть дать фрау-ярл имя, — Харальдссон выдержал приличную паузу, прежде чем начать говорить, — фрау-ярл нравиться работать оранжерея. Фрау-ярл нравиться имя Фрейдис… Фрейдис — сестра Фрейя (4) — Фрейдис… — Твилл не знала, что ответить, подозревая, что имянаречение — не то, ради чего её позвали на вершину, — пусть Фрейдис… — Я звать Фрейдис для работа… — он делал большие паузы. Язык Панема давался ему с великим трудом, — Внучка твой президент Сноу скоро быть тут.       Новость была поразительной. Селестия Коринна Сноу окажется среди варваров. Но как бы ни было то странным для Твилл, она прежде всего и совершенно неожиданно для себя решила прогнуться перед Харальдссоном: — Я не хочу называть Сноу моим президентом. Он послал своих убийц против моих соседей и моих учеников. Я предпочла бы назвать Вас моим штатгальтером, — с этими словами она повернула к нему голову, попытавшись заглянуть в лицо, черты которого ещё скрывал не до конца рассеявшийся сумрак. Ей что-то подсказывало, что державному собеседнику реверанс пришёлся по душе, но проверить правоту своих ощущений не пришлось, поскольку тот продолжил: — Коринна Сноу нужно искать, кто рассказать про Валльхалл. Ты рассказать?       Оказавшись перед перспективой стать воспитательницей президентской внучки, Твилл первым делом решила отказаться, переложив почётную обязанность на кого-то другого: — У вас есть Труде. Кто сравнится с Труде? Она превосходно знает наш язык и превосходно знает свою страну. — У нас нет Труде… — вот это новость для беженки. Притом произнесённая совершенно бесстрастно, — Труде оставаться в Капитолий. — Понятно, там хорошо, в Капитолии, — позволила она добавить в свой голос изрядную долю ехидства, которое, однако, едва ли мог оценить варварский вождь. — Нет… — без эмоций вымолвил Харальдссон, и поначалу Твилл не могла понять, что значило это «нет», пока он не продолжил, всё больше растягивая паузы между словами, — Труде… участник… бойни… Труде… мочь… не вернуться. — Труде — трибут? Чей? — воскликнула словесница в полном ужасе, представляя, как та может столкнуться с Цецелией. — Нет… — в прежнем стиле говорил Хольгар, — специальный корреспондент… Прямой эфир… Труде — там. Проводник Коринна… нужно… — тут. Фрейдис, ты быть?       Бывшая учительница отреагировала мгновенно. Какой-никакой это был шанс, и упускать его — глупость: — Простите меня, мой штатгальтер, — она лихорадочно затараторила, — могу я выставить условие? Выполните мою просьбу, и я сделаю всё, что прикажете. Прикажете быть гувернанткой внучки Сноу — буду, прикажете спрыгнуть вниз головой с этой горы — спрыгну… — Твилл попыталась встать перед правителем на колени и припасть ногой к его сапогу — откуда-то ей пришло в голову, что именно так во все времена оказывают почести туземным царькам… — Ты сказать твой условие? — Харальдссон был вынужден вскочить, чтобы избавиться от совершенно скандального знака почтения, — и почему ты не спрашивать о причинах внучка Сноу быть здесь?       Твилл поняла, что поторопилась со своей просьбой, но первое слово уже было сказано и надо было говорить второе: — Пусть Труде сделает так, чтобы победила Цецелия — моя подруга. И тогда я… — Я передать Труде твой просьба, а теперь смотреть этот камень, — и он показал рукой на огромный обтёсанный по краям валун, лежавший в центре по краям вершины. Вокруг него лежали маленькие камни числом 17.       Камень неожиданно превратился в экран, на котором поплыли фигуры. — Йормунганд просыпаться. Фенрир открыть пасть. Корни Иггдрасиль ломаться. Рагнарек быть, — уроженка Восьмого окончательно перестала понимать речь Хольгара, и тогда у нее вырвалась фраза из семинарского прошлого. — Что за эйяфьятлайокудль? — так говорили они промеж себя в том случае, когда препод нес какую-то невнятную белиберду или откровенную абракадабру. Что значило само это слово, и значило ли оно что-нибудь вообще, никто, естественно не знал… — Эйяфьятлайокудль! — взревел Харальдссон и обнял Твилл за плечи, от чего она второй раз за это утро испытала самый сильный испуг, — Ты знать Эйяфьятлайокудль! Древний родина! Я быть там. Я найти руины Рейкьявик. Это быть мой авантюра!       Если бы так говорил кто-то из ее учеников, она осадила бы его за хвастовство. Но в Валльхалле не считалось зазорным говорить в превосходной степени об авантюре. Все-таки, она считалась главным делом жизни каждого фрельсе. Бывшая учительница поняла, что неожиданно коснулась чего-то очень важного в его жизни, и потому сочла за благо промолчать, хотя тирада штатгальтера почти ничего ей не прояснила. Она перевела свой взгляд на камень. Он показывал площадь какого-то очень большого, но непохожего на Капитолий города, и толпу людей, стоящих на ней в оранжевых одеждах и высоких головных уборах, нижняя часть которых представляла собой скрывающую лицо маску. Посередине площади горел костер, на котором корчились двое. Толпа, повинуясь какому-то ритму воздевала вверх правую руку. — Великий утешение, — сказал Харальдссон, — Тело сгорать в огонь, и душа уходить в небо. Хороший смерть…       Далее промелькнуло еще несколько картин. Видимо, праздников, зрелищ, состязаний, из которых внимание Твилл особенно привлекли гонки на повозках, похожих на те, на которых трибуты выезжали на свой парад. Но в конце нарезки вид еще одной казни. Несколько человек стояли на дне ямы на коленях. Сверху на них летели комья земли, после чего в кадре показался бульдозер с опущенным ножом… Учительница закрыла глаза. — Плохой смерть. Душа погребаться материя, — безучастно прокомментировал Харальдссон. — Это новое изобретение Сноу? — голос Твилл был сбивчивым от гнева и слез. — Нет… — и вновь затянулась пауза, — Это враг… Рагнарек быть, последний бой быть… где быть Рагнарек? Над руины Капитолий? Или тут? — и он показал на посветлевшую долину Мачу-Пикчу, — Сноу бояться. Кориолан просить беречь Коринна. Фрау-ярл помогать? Фрау-ярл рассказать Коринна все? Про Валльхалл, Капитолий и Дистрикт? — Да, Фрейдис согласна…