Commentarii de Bello Panemine (Записки о Панемской войне)

      — Какая восхитительная белизна! Хочется поздравить капитолийских селекционеров!       — Вы правы, Порфирий, поистине великолепный экземпляр!       Два-три уверенных движения, взмах ножниц, и вот уже одна из знаменитых роз президентской оранжереи оказывается в левой руке Сноу. По правде говоря, сеньер Альварес имел в виду совсем другой цветок, однако, никакого желания затеять с первым лицом Панема спор на пустом месте у него не было, тем более, что, не претендуя на какие-то особые познания во флористике, он едва ли смог бы объяснить, чем приглянувшийся ему розан был лучше срезанного.        — Вы задумывались когда-нибудь, в какой тугой узел связаны этим цветком любовь и смерть? — речь господина в белом сюртуке напоминала мерное журчание горного ручейка, пробивающего дорогу сквозь россыпь валунов. — Любовь заставляет нас отрывать цветок от его стебля и ставить его в изысканную вазу. Мы подкармливаем срезанный цветок, ухаживаем за ним, восхищаемся им, и мы убиваем его, продолжая им восхищаться, когда он украшает наш кабинет или обеденный стол… Вы поняли, Порфирий, на что я намекаю?       Сноу пристально взглянул в лицо своего собеседника, однако, не нашёл в нём ничего, что свидетельствовало бы о том, что глубокомысленная тирада достигла цели.       — Помогите нашему дорогому виконту, Теренция! — благодушно бросил президент сопровождавшей их молодой темноволосой женщине, одетой в просторную шелковую тунику, пурпурный цвет которой, идеально гармонируя с её отливающей медью кожей, превратил всю её фигуру в яркое пятно, выделявшееся на зелёном фоне ухоженного сада.       — Кориолан намекал на наши Игры, сеньер Альварес! — лучезарно улыбнулась дочка Агарии. — Он хотел сказать, что мы любим наших прекрасных трибутов и от всей души любуемся ими, а Арена — та самая драгоценная ваза, которая помогает нам наслаждаться их красотой…       Порфирио Альварес церемонно раскланялся с сеньоритой де ла Крус, поблагодарив за ответ и, фактически, вынудив остановиться на полуслове, не позволяя развить её мысль до сравнения молодой человеческой жизни с судьбой цветка гвоздики или орнитогалума.       — Смерть — это неотъемлемая и неизбежная часть жизни, Порфирий, и у наших юношей и девушек должен оставаться шанс на то, что их смерть будет высокой, героической и красивой. Красивой, как вот эта полюбившаяся Вам белая роза, и даже изысканной, — Сноу принял эстафету от знатной капитолийской девушки, не иначе для того, чтобы эльдорадец не остался без приличествующей моменту нотации.       Посчитав молчание приезжего гранда результатом впечатления от увиденного им розария, президент довольно причмокнул губами и пригласил обоих спутников следовать за собой, направившись вон из оранжереи, уютно расположенной в одном из внутренних двориков дворца. Отворив электронным ключом одну из запасных лестниц, Сноу повел их прямо вглубь своих личных покоев, минуя парадные залы, наполненные челядью — разговорчивой и безгласой.       — Белый цвет, я считаю его идеальным, дорогой виконт! — слова эти были сказаны на площадке второй или третьей по счету лестницы, и довольно-таки удивили Альвареса, давно готового считать эту тему отыгранной. — Он идеален и для скорби и для радости. Цвет жизни, и цвет небытия. Цвет беспросветной печали, и цвет вечно юной надежды. Цвет горького одиночества и цвет многолюдного праздника.       — У меня не хватило бы способностей воспеть белый так, как сделали Вы, господин президент, но я с Вами полностью согласен…       — Да-а? — удивленно качнул подбородком Сноу, придирчиво посмотрев на оранжевый смокинг своего гостя и такого же цвета галстук-бабочку на безукоризненно белой шёлковой рубашке. — Что ж, пойдемте дальше, — показал он рукой на довольно узкий коридор, открывшийся с площадки, — А мне казалось ваш цвет — цвет огня? Как у настоящего эльдорадца и патриота…       — Пламя бывает белым… иногда голубым или зелёным… — дон Порфирио решил придать своему голосу лёгкий оттенок смущения, — Кому дано знать, какой именно цвет огня — его настоящий… Оранжевый, господин президент, это цвет веры и дисциплины, цвет лояльности учению наших богословов и цвет присяги его Величеству. Но назвать его цветом высокой мечты я бы не решился. Мечтать хорошо о том, чего ты оказался так или иначе лишен.       — Не уверен, Порфирий, не уверен… — тряхнул седыми волосами Сноу, — по мне, самая заветная мечта — сохранить в неприкосновенности то, чем ты владеешь.       На последние слова президента Панема Альварес счел благоразумным промолчать, несмотря на то, что раздражение, крепнущее в нём с каждым разом, как хозяин Капитолия нарочито коверкал его имя на старомодный латинский манер, всё сильнее рвалось наружу каким-нибудь ехидным замечанием. В том смысле, что для старого самодура ничего не осталось, как изо всех сил цепляться за своё положение, особенно сейчас, когда его с каждым днём всё сильнее припекают повстанцы.       — Мы пришли! — голос диктатора прервал размышления эльдорадского гранда. — Теренция, Вы тоже…       — Позвольте мне вопрос, господин президент? — картина, открывшаяся за миниатюрной дверью, в которую можно было протиснуться разве что в три погибели, едва не заставила его удивлённо присвистнуть, что было бы уж совсем неуместной выходкой. — Это декорация к сказке о принцессе Белоснежке?       — Вы здесь посторонний, Порфирий, и потому я готов не только оправдать Вашу бестактность, но и найти в ней некоторое обаяние… — речь его звучала с привычным бесстрастием и шармом, но по тому, как загорелое лицо Сноу приобрело сероватый оттенок, можно было понять силу приступа его гнева, вызванного репликой виконта. — Теренция, проясните нашему гостю суть дела.       И пока мисс де Ла Крус отвела его в угол и начала что-то рассказывать торопливым шёпотом, президент подошёл к лежащей на ослепительно белой кровати светловолосой девушке, одетой в длинное серебристое платье, сверкающее и переливающееся в ярком электрическом свете. Красавица казалась спящей, но, как Альварес моментально почувствовал, никакие усилия капитолийских светил бальзамирования не могли скрыть неизбежное. Это было мертвое тело. Сноу погладил труп по голове и заменил едва начавшую увядать розу, вплетённую в густую причёску, на ту, что он только что срезал и принёс с собой.       — Я скорблю вместе с Вами, господин президент, о смерти Фиделии… Благодаря Теренции я узнал всё, что надо было знать об этой прекрасной девушке, — зазвучал над ухом у Сноу голос эльдорадца. — Но, коли уж Вы находите мою бестактность обаятельной…       — Прошу Вас, виконт!       — К Вашим услугам! Тогда я позволю вернуться к тому, о чём мы говорили в оранжерее… У ваших роз, изысканной вазой коих служит Арена, я вижу, есть такие шипы, что способны нанести смертельные раны… Всему государству. — Альварес направлением своих глаз показал на тело Труде. — Она — свидетель.       — Она — свидетель, и Вы, Порфирий, совершенно правы. Но у нас есть другие свидетели. Вчера мне в очередной раз доложили, что среди повстанческой группы в дистрикте 4 есть несколько эльдорадцев. И кое-кто, а именно служитель принятого в Вашей стране официального культа, прибыл на нашу территорию вчера, можно сказать, одновременно с Вами… И он привёз с собой оружие.       — Я хотел бы, чтобы господин президент верил мне в том, что наших людей там нет… <      — Упрямые факты, сеньер Альварес, говорят, однако, об обратном. Вы ведь не будете обвинять меня во лжи, дорогой виконт? — улыбнулся Сноу своей обезоруживающей улыбкой и, в ожидании ответа, чуть-чуть приоткрыл свой рот, излучая довольство и самоуверенность.       «Почему ему приспичило завести этот разговор вот здесь. В присутствии мёртвого тела. Что за извращение…» В голове у эльдорадца в этот момент постоянно вертелся подобный вопрос, однако, времени на размышления не было. Сноу пристально всматривался в глаза собеседника, ожидая ответа в кратчайшие сроки.       — Разумеется, не буду, господин президент! — не колеблясь ответил Альварес. — Просто я не могу назвать людей Ордена нашими…       — Вы хотите сказать, Порфирий, что его величество может не знать всего, что происходит в его королевстве?       — Возможно, господин президент, Вам это покажется странным, но далеко не всё в этом мире повинуется власти смертного человека. Орден существует в нашей стране едва ли не дольше, чем существует династия.       — Так значит, это Орден поддерживает наших бунтовщиков, действуя без королевского ведома.       — Воистину, Вы правы! — поклонился Альварес. — И я готов принести за это извинения Вам от имени его величества.       — Вам кажется, виконт, что извинений может быть достаточно? — за улыбкой, с которой произнёс панемский лидер эти слова, от дона Порфирио не скрылась вспышка гнева, и он поторопился продолжить свою речь.       — Ни в коем случае, не кажется, Ваше превосходительство! Я был готов к этому вопросу и хотел бы изложить Вам суть предложений моего короля, озабоченного выходом из сложившейся ситуации…       «Пора окоротить Орден! Долго ещё длиннополые будут учить нас жить! Они ни во что не ставят наши привычки! Они скоро залезут к нам в нашу постель и в нашу тарелку! Они навязывают свою волю всем. Сегодня они поносят министров, а завтра призовут к бунту, когда решат, что король решит править поперёк их желаниям…» Подобные речи Альварес частенько слышал не только в салоне донны Мануэлы из Санта-Клары. Он знал, что их произносят на заседаниях малого королевского совета прямо в глаза Филиппу XXII. И его покровитель и друг, герцог Эктор де ла Ривьера, не раз и не два намекал на то, что монарх выслушивает подобные речи весьма благосклонно.       — Я весь внимание, дорогой виконт… — ещё раз милостиво улыбнулся Сноу.       — Если у малого совета, господин президент, будут неопровержимые доказательства договорённостей повстанцев с должностными лицами Ордена, из которых можно будет сделать вывод о заговоре святых отцов против его Величества, это было бы причиной для решительных мер.       — Орден будет разгромлен? — президент резко посмотрел в глаза Альваресу и, прочитав в его взгляде положительный ответ, продолжил, — но мне этого мало. Мне нужна помощь королевской гвардии.       — Надеюсь, Вы понимаете, Ваше превосходительство, что это выходит за рамки того, что я мог бы обещать…       — Понимаю, сеньер Альварес, но я также хотел бы понять, при соблюдении каких условий, Капитолий мог бы питать надежду, близкую к уверенности…       — Пожалуй, господин президент, у меня есть идея на этот счёт… — немного замялся дон Порфирио.       — Прошу Вас, Порфирий, продолжайте!       «Надо же. Он вышел из себя… Никогда не думал, что седой лис способен вот так взвизгивать, как молодая и неопытная собачонка, » — думал про себя эльдорадец.       — Я думаю, — говорил он неторопливо, — что если Вы пришлёте его величеству железную клетку, в которой вместе с неверным святым отцом будет сидеть Кэтнисс Эвердин, Вы получите гвардию…