Семейные ценности

Телефон завибрировал в кармане ещё до того, как разродился мелодией. Тсуна вздохнул, поставил красную пластиковую корзинку на пол и ответил на звонок, прижав трубку к уху. Вторая рука была занята увесистой консервной банкой; он вертел её в руках в поиске даты изготовления. – Десятый! – простонал Гокудера в трубку. – Где вы? – В супермаркете, – ответил Тсуна. Он поставил банку на место и взял другую, перевернул её донышком вверх. – Зачем? – опешил Гокудера. – Покупаю консервированные ананасы, – Тсуна неловко повёл плечом; шея начинала затекать от неудобного положения. – Ты не знаешь, какие лучше? – Я не… Десятый! – в голосе Гокудеры прорезалось осуждение. – Вы никому ничего не сказали. Вам стоило бы хотя бы взять с собой водителя! А вы? Уехали в одиночку! – Хаято, – строго сказал Тсуна, – спасибо тебе большое, но, к счастью, для того, чтобы поехать в супермаркет и купить своей жене консервированных ананасов, мне пока помощь не нужна. – В два часа ночи, – уточнил Гокудера. – Вы до утра не могли подождать? – Нет, ну я-то мог, – Тсуна вздохнул и в итоге положил в корзинку обе банки. – А вот беременная женщина – вряд ли. Гокудера почтительно замолчал. Он всегда так делал, когда речь заходила о донне – что за дурацкое слово – и Тсуна считал, что Хаято всё-таки перебарщивает со степенью уважения. «Нормально же раньше общались, ну». – Вы будете хорошим отцом, Десятый, – наконец, торжественно разродился Гокудера, и Тсуна хмыкнул. Эту фразу за последние месяцы он слышал так часто, что выработал стойкий отрицательный рефлекс. Раньше ему говорили: «ты станешь хорошим боссом», теперь, когда цель была достигнута, как в дурацкой компьютерной игре, немедленно разблокировалась следующая, и Тсуна опять оказался кому-то что-то должен. Какого чёрта, думал Тсуна, он оказался должен ещё не родившемуся ребёнку, зародышу, эмбриону, растущему не по дням, а по часам. Какого чёрта. Эти мысли пугали, в частности, потому, что пополнение в семье было долгожданным и не случайным. Тсуна готов был поклясться чем угодно, что любит свою семью, но чувство любви ещё не означало, что он не может испытывать и других чувств. Раздражение. Неприятие. Паника. Да что угодно. Один раз он даже ходил к психологу – втайне от вездесущих Хранителей, доброжелателей, сочувствующих и прочих личностей, окружающих его по жизни с неизбежной неотвратимостью. Психолог, улыбаясь, сказал, что это нормально, что это стадия, через которую непременно проходят все будущие отцы. К сожалению, Тсуна не мог ответить, что он – не «все отцы», а босс Вонголы, и его стадия на самом деле – запущенный случай, не поддающийся коррекции. – Стану, – ответил он в трубку, вспомнив, что Гокудера всё ещё на связи. – Куда ж я денусь. – Вероятно, наибольшие неудобства доставляло то, что своей проблемой – а Тсуна готов был признать это проблемой – поделиться ему было особо не с кем. Чаще всего, по старой привычке, не иначе, он шёл за советом к Реборну, а тот, хотя и обзывал его никчёмным, совет всё же давал. Но только не в этом случае. С Реборном по поводу семейных ценностей он разговаривал только один раз, ещё давно, когда был подростком – проклятие Аркобалено испарилось, оставив после себя молодого мужчину. Савада тогда спросил, кажется, почему у Реборна нет детей, если он уже шесть десятков разменял, хоть половину времени – в теле младенца. Или почему у него нет жены. Или ещё что-то в таком роде. – Святая Мадонна, – сказал Реборн, – ты долго над этим вопросом думал? Нет уж, спасибо, я, к счастью, не босс Вонголы, обязательств не имею, и от меня штампа в паспорте никто потребовать не посмеет. А с детьми у меня и так перебор. Всё как по классике: воспитал лапочку-дочку и сына-оболтуса. Храни Боже ещё кого-то на старости лет завести. Тсуна тогда ничего не понял. Дошло до него только спустя несколько лет, и в душу как кипятка плеснули. «Дочка» у Реборна выросла красивая, голубоглазая и отчаянно не родная, да и вообще не у него, а у всех Аркобалено разом – но то, что Тсуна не догадался сразу, легко объяснялось; отношения между бывшими проклятыми детьми были не менее запутанными, чем вся их история. Что же касалось «сына»… сын был редкостным дураком и носил на пальце кольцо босса Вонголы. Тсуна иногда думал, что он действительно заслужил каждую из взбучек Реборна за эти годы. Каждую. – – Кстати, Хаято, а ты как узнал-то, что я не дома? – поинтересовался Тсуна. Кроме ананасов ему ещё нужна была килька в томатном соусе – Боже, благослови женщин! Если бы он запил солёную рыбу сладкой водичкой и зажевал ананасовыми кубиками, его бы, наверно, вывернуло в тот же момент. Признаться честно, раньше он считал, что резкая смена вкусов во время беременности – это такой устоявшийся анекдот. Как оказалось, анекдоты на пустом месте не возникают. – Охрана ваша позвонила, – охотно поделился Гокудера. – Спросили, мол, так и так, синьор Хаято, всё в порядке? Я не мог не уточнить у вас, мало ли что. Вот, подумал Тсуна, ещё один пример излишней почтительности и излишнего контроля. Ни шагу без чужого ведома не ступишь, но если ступишь – останавливать никто не станет, зато тут же вызвонят посреди ночи ни в чём не повинного человека. – К счастью, или же к сожалению, не все люди в жизни Тсуны относились к нему с одинаковым пиететом. В случае Реборна (и остальных Аркобалено) это было объяснимо и вполне приемлемо, в случае посторонних людей это было чревато для них же самих, в случае ближнего круга… В случае ближнего круга отсутствие пиетета вовсе не гарантировало доверительных и тесных отношений. – Поздравляю с будущим отцовством, – сказала Хана. – От всей души желаю, чтобы отец из тебя вышел лучший, чем вышел сын, муж и друг. Хана всегда говорила так, как будто плевала в лицо. Тсуна недолюбливал её ещё со школы, недолюбливал и опасался, и отчаянно боялся ей не понравиться, потому что у Курокавы была слишком большая эмоциональная власть над Киоко. Хана говорила так, как не смел сказать ни один из его Хранителей или подчинённых, и, что самое ироничное, имела на это полное право. У Ханы был иммунитет – как во всех этих телевизионных шоу про выживание – и она пользовалась им, не стесняясь. Иммунитет базировался на многом, и составной его частью было помолвочное кольцо на безымянном пальце со скромной россыпью крохотных бриллиантов, сверкающих как Млечный Путь. – Спасибо, – сказал Тсуна, – я тоже на это надеюсь. Они могли встретиться где угодно в Италии, Хана переехала туда сразу после окончания школы, чтобы поступить в один университет с Киоко – не без помощи и чужих связей, но всё же. Они могли встретиться где угодно: у Реохея, у Киоко, на мероприятиях, на которые приводил её Сасагава, но встретились они в Намимори, куда Тсуна приехал по делам, а Хана – повидать родителей, в торговом центре возле эскалатора. Хана перебрала ручки-верёвочки пакетов и с размаху вручила один Тсуне. – Подарок, – пояснила она. – Хотела занести сегодня Нане-сан, но раз уж встретила тебя… значит, судьба отдать лично в руки. Пакет оказался неожиданно тяжёлым. Внутри, судя по всему, был детский шерстяной плед – вязаный, ручной работы; в сложенном состоянии узор различался с трудом, что-то цветочно-букашечное. – Спасибо, – второй раз поблагодарил Тсуна. – Очень неожиданно с твоей стороны, Хана. Хана дёрнула губой, и Тсуна подумал, что тоже не собирается её щадить. Курокава не выносила идеи собственного материнства, они с Реохеем никогда не поднимали этот вопрос и оба надеялись на что-то вроде «вжух – и проблема разрешилась». Они вышли из торгового центра бок о бок. Хана посмотрела внимательно, слегка щуря глаза, отвела рукой в сторону чёрные вьющиеся пряди. – Может, скажешь мне ещё чего? – спросил Тсуна. – Ну, про то, какой я ужасный и безответственный, про то, что у меня не получается заботиться обо всех, или ещё что-нибудь в таком духе… Однажды Хана уже говорила ему нечто подобное – когда они столкнулись в больничной палате Реохея пару лет назад. Тсуна выслушал и ответил: «я рад, что ты высказалась». Хана добавила: «большое спасибо». – Боже упаси, Савада, – пожала плечами Хана. – Это не тот случай. Мы не настолько близки, чтобы у меня было право лезть к тебе в душу, знаешь ли. Вот если вы с женой решите попросить меня стать крёстной… – И ты согласишься? – поднял брови Тсуна. – Доннам не отказывают, – Хана махнула рукой и развернулась – ей было в другую сторону. Тсуна проводил её взглядом. Вопреки всему, когда кто-то посторонний сопровождал разговор о детях не словами «ты будешь хорошим отцом», ему становилось чуточку менее тревожно. Чуточку. Но менее. – – И нужно им было тебя будить? – высказал Тсуна свою последнюю мысль вслух. Он прошёлся между рядов продуктов, выискивая нужный отдел. Рыбные консервы плохо сочетались с ананасными консервами не только в его сознании и желудке, но и в представлении мерчендайзеров супермаркета. – К счастью, – сказал Гокудера, и в его голосе прорезались нотки гордости, – я всё ещё ваша правая рука и в курсе приблизительно восьмидесяти процентов ваших дел. – Какое счастье, что моя правая рука – не Хибари, – несмотря на ироничность, Тсуна действительно считал именно так. – Если бы его будили каждый раз, когда мне нужно куда-то отлучиться ночью… – Угх, – проникся Гокудера, – не то слово. – Каждому начальнику – по понимающему и толерантному помощнику, – заключил Тсуна, рассматривая полки с консервами. – Да взять хоть Внешнего советника и Орегано, – согласился Гокудера. При упоминании имени секретаря Емитсу Тсуна вздрогнул. В последние годы ему приходилось общаться с ней довольно часто, особенно когда требовалось срочно решить бумажные вопросы, а нагуглить не получалось (потому что Гугл не был в курсе реальных проблем мафии, и то счастье). И если Гокудера знал приблизительно о восьмидесяти процентах дел своего начальства, то процент осведомлённости Орегано всегда попадал в соточку. Или даже немного повыше. – В ЦЕДЕФ Тсуне всегда было неуютно. Отчасти – потому что там работал Савада-старший. Отчасти – потому что офисная стерильность и благоустроенность нагоняла на него безотчётный ужас, как будто ржавую старую карусель замазали сверху яркими красками и радостно объявили посадку на аттракцион. Однако если Тсуна не шёл к ЦЕДЕФ, ЦЕДЕФ шла к нему сама. Особенно когда он по-страшному косячил в отчётностях, потому что привыкнуть к ним было гораздо сложнее, чем к пистолету, строгому костюму или роли диктатора. Орегано сидела в его кабинете, за его столом, за его компьютером и бодро набивала что-то на клавиатуре. Тсуна устроился за тем же столом, рядом; попробовал скосить глаза на монитор, но от цифр в колонках Экселя зарябило в глазах, и он вернулся обратно к бумажным документам. Емитсу всегда говорил, что ради Тсуны готов на всё, но тут же добавлял: «почти, потому что Орегано я тебе всё равно никогда не отдам». Емитсу вообще не любил что-то отдавать: место босса – Занзасу, свой пост – давно заждавшемуся Базилю. Не то, чтобы Тсуна его не понимал. В отличие от бумаг. – Ничего не понимаю, – вслух пожаловался он. Тсуна по-человечески устал, голова гудела, и признаться в этом перед собравшимися в комнате ему было совершенно не стыдно. Лал Мирч сняла ноги с подлокотника дивана, встала, подошла поближе. Наклонилась. – Что там у тебя? – спросила она. Вопреки ожиданиям – обычно Мирч пахла порохом и потом после тренировок – Тсуну окутал лёгкий флёр духов: что-то тонкое, цитрусовое, почти неуловимое. Из широкого выреза футболки Лал выскочило тусклое некрасивое кольцо на цепочке и закачалось прямо перед его носом. Тсуна уставился на него как загипнотизированный, машинально погладил своё на пальце. Лал и Колонелло за глаза называли парой века. Самая красивая любовная история столетия, заслуживающая, чтобы по ней написали роман или сценарий для фильма. Тсуна мало общался с Лал в те годы, когда с Аркобалено только-только сняли проклятие, он переехал в Италию на ПМЖ немногим позже. Но он много общался с Реборном, который никогда не считал нужным держать язык за зубами, а потому в их любви не видел ничего возвышенного и прекрасного. Вымученная – да. Выстраданная – да. Если бы она нуждалась в материальном образе, то наверняка напоминала бы гвозди и терновый венок. Ещё Тсуна знал, что кольцу было под четвёртый десяток, но оно за все эти годы ни разу не побывало у Лал на пальце. Да и на шее прочно обосновалось только в последнее время. Реборн говорил, что раньше оно валялось у Колонелло в кармане куртки, и он не раз по забывчивости прокручивал его в стиральной машинке. Теперь Мирч носила его как достояние, всегда заботясь о том, чтобы оно не терялось в вырезе футболок и всегда было на виду, но на любой вопрос о замужестве сразу посылала нахуй. Тсуна думал, что она вполне заслужила это право. Жест с поглаживанием собственного обручального кольца на пальце не укрылся от взгляда Лал. – Ну что? – спросила она, разворачивая к себе документы. – Готов стать отцом? Лал не глядя протянула руку вбок, и Орегано, прервавшись на секунду, вложила в её пальцы простой карандаш. Уровень понимания между ними был запредельный, это сильно бросалось в глаза. – Не знаю, – честно сказал Тсуна. – Отцом быть готов, но не уверен, что готов быть хорошим отцом. Лал принялась быстро что-то строчить на полях, подчёркивая отдельные фразы. Тсуна помолчал немного, наблюдая за тем, как кольцо, покачиваясь в такт руке, методично скользит по загорелой коже в выемке груди. – Спрашивай уже, что вертится на языке,– хмыкнула Лал. – Разрешаю, Савада. – У вас нет детей, – утвердительно спросил Тсуна. Он не был уверен, что именно хочет узнать, и как именно нужно формулировать запрос, поэтому предоставил Лал свободу выбора. – Нет, – согласилась Лал, – и не сказать, что мне хотелось бы испытать этот семейный геморрой ещё хоть раз, спасибо небезызвестному проклятию и моим… коллегам, которые умудрялись отравлять мне жизнь довольно длительное время. Хотя в свои восемнадцать лет я была уверена, что закончу свою жизнь как все женщины моего окружения и статуса, замужней и растящей детей. Тогда было другое время. Но знаешь, Савада… иногда бывает так, что ты не имеешь права решать, как быть дальше. Вещи… случаются. – Случаются, – повторил Тсуна. Ему показалось, что Лал говорит не про проклятие, но переспрашивать не стал. – А ты? – спросил он у Орегано. Орегано подняла брови, всем своим видом выражая, что приехала работать, а не вести беседы в клубе бездетных женатиков. – Синьор Савада, – сказала она, – для того, чтобы родить ребёнка, нужно сначала переспать с мужем. Для того, чтобы переспать с мужем, нужно увидеться с ним дольше, чем на пару минут, и, желательно, в адекватном состоянии. А не в том, в котором мы изредка выползаем с работы. Вам должно быть это знакомо. У Орегано был идеальный брак и счастливая шведская семья: он, она и работа. Работа любила их нежно и попеременно, а иногда – и одновременно, поэтому в семейной жизни секретарь Емитсу была счастлива как никто другой. – Будем считать, что я посмеялся, – Тсуна отобрал бумаги у Лал обратно, и она, хмыкнув, снова пересела на диван. – Могу пошутить ещё, – предложила Орегано. – Мне не хотелось бы, чтобы мой ребёнок стал тем, кто развалит Вонголу. – Шутки за триста, – подала голос с дивана Мирч. – Любимое развлечение сотрудников – отзываться плохо об одном начальнике перед другим начальником. В свете того, что Емитсу отказывался менять секретаря и берёг её как зеницу ока на протяжении долгих лет, шутка не была такой уж шуткой. Орегано даже в обычный отпуск обычно не уходила. – Иногда работа решает за нас, – подытожила Лал. – Савада, ты читал семейную хронику Вонголы в оригинале, а не по пересказам Реборна? Савада читал. Но от резкой смены темы разговора сразу не сообразил, к чему это было сказано. – Джотто сбежал из Италии в Японию и ни разу в жизни не поинтересовался, как там его итальянские отпрыски – а в том, что они были, можешь даже не сомневаться, – сказала Лал. – Фабио выдал свою дочь замуж по политическим причинам, и это был самый несчастливый брак за всю историю Вонголы. Закончился он тем, что Даниэла лично закопала мужа чуть ли не живьём и захватила власть в свои руки практически до самой смерти. Родного сына, мужнину кровь, она не то, чтобы не любила – но продержала Тимотео вдали от титула так долго, как позволило ей здоровье. Дети Тимотео кончили не самым лучшим образом отчасти благодаря Занзасу, который тоже далеко не пример счастливого детства и отрочества, но эту часть истории ты знаешь и так. Ну и, наконец, Емитсу, обсуждать которого с тобой я не имею права. Не переживай, Савада, не ты первый, не ты последний. Быть плохими родителями в вас, наследников Вонголы, заложено генетически. Тсуна посмотрел на неё с неприязнью, и Лал вопросительно выгнула бровь. – Что? – спросила она. – Ты же сам мне однажды сказал, что любишь меня за то, что я единственная говорю тебе только правду. – А синьор Емитсу рассказывал, – Орегано отстранилась от клавиатуры и посмотрела в упор, – что вас в детстве маменькиным сынком дразнили. И подмигнула. – – Давай не будем про ЦЕДЕФ, – попросил Тсуна. – Давай лучше про консервы. Что тебе больше нравится, сардины? Скумбрия? Лосось? – Мне больше нравится без томатного соуса, – подумав, ответил Гокудера. – А если бы ты был беременной женщиной? Гокудера фыркнул, не сдержавшись. – Может, вам жене лучше позвонить? – Не вариант, – с сожалением сказал Тсуна. – Ты не понимаешь. Ей хочется рыбы в томате неосознанно, на уровне инстинктов, но как только она задумается об этом… окажется, что ей хочется чего-то совершенно другого. Или вообще ничего не хочется. Или я даже не знаю, что. Гокудера немного помолчал, подбирая слова: может быть, его тянуло засмеяться, может – сказать «сочувствую» или «ох уж эти женщины», но кодекс мафии буквально кричал, что про донну можно было только как про покойника – или хорошо, или ничего. – Берите сардины, – сказал он. – Они обычно самые сочные. – Иногда женщины были самыми понимающими созданиями на Земле, иногда – включали женскую логику и оборачивали всё белое чёрным, но проверить это можно было только одним способом, поэтому в случае с Хару Тсуна даже не стал ходить вокруг да около. – Скажи, – спросил он, – как быть хорошим родителем? Хару поперхнулась сигаретным дымом и закашлялась, пришлось постучать её легонько по спине. – Ты, Савада Тсунаёши-сан, нашёл, к кому обратиться, – сказала она. Тсуна пожал плечами. – Ты же хотела в детстве стать учителем, – сказал он. – Воспитателем. Педиатром. Всегда с детьми возилась. – Но не стала, – Хару, наконец, снова задышала ровно и глубоко, стряхнула пепел с кончика сигареты. – Если тебя это утешит, то могу сказать, что родителем ты точно будешь лучшим, чем твой Хаято, к примеру. Тсуна мысленно поставил галочку в знак согласия и только сейчас понял, что напоминает ему запах дыма. – Его сигареты, – сообразил он. – Ты его сигареты куришь? – Гадость ужасная, – подтвердила Хару. – Перепутали утром сегодня пачки. Меня утешает только мысль о том, что он сейчас где-то давится женским ментоловым Вогом. И вообще, отойди подальше, Савада Тсунаёши-сан, не дыши моим дымом. Тебе нельзя, ты ждёшь пополнения в семействе. – Хару! – возмутился Тсуна, на автомате прикладывая руку к животу, и она легко засмеялась. – Я выросла в замечательной семье, – сказала она. – Отец любил меня, мама тоже, ты же помнишь – они разрешали мне творить почти любые глупости. Секрет, наверное, был в том, что они оба хотели ребёнка и осознавали свою ответственность… мне так кажется. – А ты? – спросил Тсуна. Хару поняла его с полуслова, она всегда его понимала. – И я хочу ребёнка, – подтвердила она. – Не смотри на меня с таким сожалением, Савада Тсунаёши-сан. Для того чтобы воспитать нового человечка, муж не обязателен. Захочу родить – и рожу, и даже спрашивать никого не буду, и алиментов требовать тоже. Подумаешь, большое дело. Тсуна помолчал. Хару докурила, затушила бычок и подошла поближе. Привстала на цыпочки, обняла за шею и поцеловала в макушку. – Бедненький ты мой, – прошептала она. – Что ж вы, все мужчины, так боитесь будущего? Ты же сильный, Савада Тсунаёши-сан. Я в тебя всегда верила. Тсуна подумал, что одна из причин, почему он никогда не мог и не смог бы полюбить Хару как женщину, заключалась в её характере. Она всегда была для него слишком самобытной и независимой. – – Сардины взял, – отрапортовал Тсуна. – Ты там как, не устал ещё со мной болтать? Обратно в кровать не тянет? Гокудера пропустил ту стадию, где он бился бы лбом об пол и кричал, что ради своего Босса готов не спать сутками, не то, что развлекать его по телефону в третьем часу утра, и сказал вполне нормальным голосом: – Да нет, кофе пью. Всё нормально, правда. Я всё равно хотел немного за компьютером поработать, днём некогда было. – Второй Орегано из тебя в любом случае не получится, так что не переусердствуй, – напомнил Тсуна. – Последний вопрос: жевательный мармелад в виде мишек или рыбок? – Вы серьёзно? – спросил Гокудера. – Абсолютно. Неправильная форма может повлечь за собой печальные воспоминания или что-то в этом роде. Хаято, клянусь, я всегда любил свою маму, но теперь я люблю её ещё больше. Женщины – сверхсущества, если они умудряются выжить и не сойти с ума после такой перестройки организма. – В вашей матушке я никогда не сомневался, – отозвался Гокудера. – Тяжелее всего было разговаривать с мамой. Мама всё ещё жила в Намимори. Приезжала в Италию, оставалась подолгу. Про мафию, конечно знала – всегда знала, к слову, но это даже и не удивляло. Возвращалась обратно домой. Там за ней присматривали свои люди – возможно, те же самые даже, что присматривали за Наной и Тсуной все эти годы. Тсуна часто думал, почему Емитсу не позволил ей родить ещё одного ребёнка. Сказать, что мама любила детей – значило, не сказать ничего; она вся была сгустком тепла, которого оказалось слишком много на одного Тсуну. Она воспитала бы ещё двоих, троих, а приходилось находить отдушину в чужих. Тсуна часто думал, но никогда не решался сделать окончательный вывод. Может, Емитсу не хотел, чтобы его дети пилили друг друга и место босса Вонголы, ослабляя Семью. Может, Емитсу не хотел плодить лишних наследников с пламенем во лбу, разумно опасаясь наследственной силы. В любом случае, это были не те варианты, которые Тсуна желал возвести в абсолют. С мамой было разговаривать тяжело, потому что стоило только завести разговор о ребёнке – даже самый нейтральный, вроде, «ты знаешь, мама, сегодня он так сильно толкался», она улыбалась ласково и понимающе, слыша гораздо больше, чем произносилось вслух. – Ну что ты, мой хороший, – говорила она. – Лишние переживания – лишние хлопоты. У вас же всегда есть я. Хочешь – перееду насовсем в Италию, хочешь – будете привозить ребёнка ко мне. Нана, половину жизни проносившая обручальное кольцо Емитсу, Нана, вырастившая практически в одиночку своего сына – и ещё нескольких чужих, Нана, знавшая о жизни больше всех мужчин этого мира, вместе взятых, понимала, что Тсуне будет тяжело стать хорошим отцом. Понимала – и единственная на всём свете не винила его за это. У материнской любви не существовало границ. – Тсуна, подумав, выбрал мармелад обычной круглой формы и с печалью во взгляде посмотрел в свою корзинку. Малодушно хотелось положить туда ещё банку пива или сигарет, но вообще-то он не пил и не курил. Проходя вдоль хлебного отдела поднял голову – и с удивлением наткнулся взглядом на слишком знакомого человека. – Десятый? – ожил Гокудера в трубке, заметив слишком долгую паузу. – Я тебе потом позвоню, ладно? – медленно сказал Тсуна. – Когда доберусь до дома. Или скину смс, вдруг ты всё-таки уснёшь. – Не усну, – пообещал Гокудера и сбросил первым. – Ну здравствуй, – сказал Емитсу, качая головой. – Где бы нам ещё встретиться, а? – Не то слово, – согласился Тсуна. Емитсу был без корзинки, держал в руках только пачку каких-то полуфабрикатов, кредитную карточку и ключи от машины. Типичный богатый холостяк, которого любовница завернула домой на полпути. Тсуна мог не любить Емитсу по разным причинам, но никогда не мог обвинить в том, что он был нечестен с Наной – никаких любовниц у него не водилось в помине. – Ты всё? – спросил Емитсу, обозревая набор продуктов в чужой корзинке. Тсуна кивнул, и они вместе направились к пустующим кассам – людей в круглосуточном супермаркете почти не было, только где-то вдалеке громыхала тележкой парочка парней. Кассирша скучающе посмотрела на полуночных покупателей и принялась пробивать продукты, даже не предложив пакет. Тсуна указал ей на это: пакета он не взял, и тащить всё в руках до машины ему не хотелось. – Женские причуды, а? – спросил Емитсу, когда они уже расплатились. – Вспоминаю Нану, когда мы ждали тебя. Тогда время другое было… это сейчас можно выйти хоть днём, хоть ночью, и купить что угодно, а можно даже не выходить, а по интернету заказать. А тогда приходилось по всему Намимори бегать, ничего нигде толком не найдёшь. – И ты бегал? – спросил Тсуна, скосив глаза вбок. Они ни разу не говорили об этом. Если так подумать, они с Емитсу вообще уже много лет не говорили ни о чём, кроме как о работе и о приездах Наны. – И я бегал, – подтвердил Емитсу, – а как ещё-то? Автоматические двери с тихим гулом открылись перед ними. Тсуна скептически посмотрел на почти пустую парковку: автомобиль Емитсу стоял прямо напротив входа, свой же Тсуна поставил в стороне. – Откуда ты вообще тут? – спросил он. – Полуфабрикаты эти… – Захотелось, – не моргнув глазом, ответил Емитсу. – Не всё же в ресторанах питаться. Ехал из офиса, дай, думаю, куплю что-нибудь… Твой автомобиль даже не заметил, правда. А если бы заметил – выбрал бы другой магазин? – чуть не сорвалось с языка, но Тсуна промолчал. Он знал, что это не так. Емитсу никогда его не избегал, но и не настаивал на близких отношениях. В рабочих вопросах его отец был незаменим. Из семейных – устранился давным-давно. – Жёны… – Емитсу вздохнул. Полез в карман за сигаретами, закурил. – Ничего, что я тут дымлю? А то всё-таки… – Я не беременный, – излишне резко сказал Тсуна, припомнив Хару. Емитсу посмотрел на него с удивлением и хохотнул: – Да я уж думаю. Но ты смотри, твоя учует на рубашке запах – никакие ананасы не помогут. Я в своё время бросил, чтобы лишний раз не раздражать. Такая ломка была, ты не представляешь. Пока в Италии жил – курил, как в последний раз, Девятый надо мной всё смеялся. А домой приезжал – и ни-ни. Только б Нане нормально было. – А мне? – спросил Тсуна. – Я как-то думал, что главный смысл некурения в том, чтобы ребёнок здоровым родился. – Поверь мне, – Емитсу выдохнул дым в противоположную сторону, – вообще не в этом. Ребёнку-то что, не кури рядом, и всё. А женщин даже от вида сигареты на картинке штормить может начать, не то, что от еле уловимого запаха… Тсуна, хоть и не курил, вспомнил свой опыт с запахом бензина и поёжился. – Быть хорошим отцом – это значит, в глазах жены, в глазах общественности или в глазах ребёнка? – спросил Емитсу, глядя прямо в глаза. – Или всё и сразу? И как выбрать между семьёй и Семьёй? – Не надо, – Тсуна поморщился. – Не начинай сейчас. Понимать-то я тебя всегда понимал, особенно когда вырос. – Другое дело, что простить – не простил? – спросил Емитсу. – Ужасный пример ужасного отца? А теперь ты думаешь, что обязан повторить мой подвиг? Возможно, этот разговор действительно стоило приберечь для пустой парковки перед супермаркетом в третьем часу ночи, ему здесь было самое место и самое время. С другой стороны, кто бы ещё сказал Тсуне именно это – с такой чёткой ясностью уловив главную мысль? – Давай я тебе покаюсь кое в чём, – предложил Емитсу, – а ты уже сам решай, что с этим делать. Когда мы только поженились, молодые и счастливые, перед нами встал вопрос, как быть дальше. Нана хотела, чтобы ты рос японцем. Я знал, что так будет сложнее – и в первую очередь, для тебя. Я знал, что мне так будет сложнее стать не то, что хорошим отцом, а хотя бы просто – нормальным. Но я всё равно оставил вас жить в Японии. Потому что Нану я любил сильнее, чем тебя. Ещё не рождённого, несуществующего, непонятного. Тсуна не нашёлся, что сказать на это. – Ты ходишь, – Емитсу затушил сигарету, сделал пару шагов к урне и выбросил, не спеша вернулся обратно, – спрашиваешь других. Думаешь. Переживаешь, потому что твоё мнение не совпадает ни с чьим. Но семья, Тсуна – это не то, что навязывает нам общество. Это твоё. Понимаешь? А раз твоё – то тебе и решать. Емитсу подошёл поближе и неловко сгрёб в объятия одной рукой, похлопал по спине. Тсуна не стал сопротивляться: человек, который годами не мог найти нужных слов и жестов, уложился в пару минут с самыми важными откровениями. – Не слушай никого, – сказал Емитсу. – Особенно женщин, у них своё в голове, целый мир почти, у нас так не получится. Никого вообще не слушай. Самое главное – это что? Чтобы ребёнок хорошим человеком вырос – как ты у меня. А всё остальное, это так, мелочи жизни. Пиджак, в который уткнулся носом Тсуна, пах табаком. – Спасибо,– сказал Тсуна. – Папа. Они постояли немного, потом разошлись. Емитсу посмотрел на часы на руке, покачал головой. – Что-то мы с тобой заболтались, расчувствовались. Как два старика на завалинке. Давай, поезжай уже, – велел он. – Женские желания имеют ограниченный срок годности. Тсуна подошёл к своей машине, пикнул ключами, забросил пакет внутрь, потом обернулся. Емитсу стоял на месте, оттянув большими пальцами карманы, и смотрел. – Мама скоро приедет? – спросил Тсуна. Емитсу что-то прикинул, кивнул. – Ну да, – согласился он, – собиралась вроде. А что? – Да я хотел… – Тсуна немного помялся, потом рассердился на себя, ну в самом деле, сколько ему лет-то уже, – хотел предложить сходить куда-нибудь вместе. Семьёй. Давно мы этого не делали. Никогда мы этого не делали, кроме как в далёком-далёком детстве, но какая разница. – Отличная мысль, – улыбнулся Емитсу. – Только с донной твоей, вчетвером. Нет, впятером. Чтобы совсем всей семьёй. Впятером, – мысленно сказал Тсуна. – Впятером. Звучало просто отлично.