Terra incognita

Кожа была у неё – нежно-оливковая. То есть, по-настоящему оливковая, а не того смугловатого оттенка, каким порой щеголяют загорелые бретонские сельчанки или редгардки, в чьих жилах течёт не одна только кровь Йокуды. И с чего бы вообще в таких случаях говорят об оливках? Люди настолько привыкли к причудам родного тамриэлика, что перестали задумываться о подлинном смысле обыденных, но таких чудных выражений... Аттий вздохнул и с тоской покосился на свой полупустой стакан. Мысли в его голове с трудом оформлялись в слова: тёмноэльфийский напиток суджамма оказался куда как крепче, чем он рассчитывал. Но даже в таком состоянии юноша понимал, что возвращаться к дяде в «Венец востока» сейчас не стоило. Конечно, Аттий прекрасно запомнил дорогу и не заблудился бы даже в горячечном бреду. Но одинокому и не особенно трезвому чужеземцу гулять по вечернему Морнхолду было не слишком-то осмотрительно. Начиналось всё довольно невинно: дяде потребовалось поговорить с человеком — хм, «эльфом»? — принца Хелсета наедине, и Аттия недвусмысленно выставили из комнаты. – Иди, прогуляйся, – сказал ему дядя Верилий. – Посмотри город, наберись впечатлений. Сегодня я даю тебе выходной, парень — первый за всё путешествие. Постарайся грамотно им распорядиться. Аттий любил путешествовать — теоретически. Проверить на практике эту любовь ему довелось чуть ли не впервые: прежде он почти что не покидал Имперского города. Путешествия Аттия заводили его в самые дальние уголки Тамриэля, от утопающих в яблоневом цвету садов Алинора до неподвижно-строгого в пляске песка и пепла Альд’руна — но только на бумаге, в торжественной тишине домашней библиотеки или среди деловитого полушёпота-полушуршания дядюшкиной студии. Первое настоящее путешествие привело молодого имперца аж в Морровинд, и гостеприимством местные жители не отличались. Не помогало и то, что Аттий и дядя Верилий приехали в страну по приглашению принца Хелсета: они были чужими здесь, а чужаков тёмные эльфы не слишком-то жаловали. Впрочем, не особенно тёплый приём местных жителей нисколько не охладил Аттиевых восторгов. Он мог сколько угодно читать о причудливой морровиндской архитектуре или диковинных местных животных, но видеть это воочию оказалось куда как волнительней, чем воссоздавать силой воображения. В нынешнем невесёлом своём положении Аттий Страбон оказался именно из-за него — воображения, помноженного на отчаянное любопытство. Юный картограф гулял по Морнхолду, впитывая в податливую, привычную память кровь его улиц, улочек и переулков; разглядывал вывески на даэдрике, празднуя маленькую победу всякий раз, когда чужие, какие-то нервные, угловатые буквы складывались в знакомые слова; дышал глубоко и свободно, и ни колючие, настороженные глаза тёмных эльфов, ни влажный, густой дешаанский жар не портили ему настроение. Но вскоре Морнхолд всё же сумел проучить излишне самоуверенного имперца. – Посторонись, чужеземец! – хлестнуло его тогда рассерженным женским голосом, и замечтавшийся Аттий едва успел разминуться с тёмной эльфийкой, несущей на голове большую плетёную корзину. С трудом устояв на ногах, парень, собиравшийся было пойти налево, поближе к Плазе Бриндизи Дорум и «Венцу востока», свернул в итоге направо — туда, куда его невольно оттеснила сердитая незнакомка. В этой части Морнхолда Аттий ещё не бывал, и любопытство довольно быстро перевесило в нём желание вернуться к дяде. А через пару часов, когда юноша успел не только проголодаться, но и до крови стереть себе новенькими, неразношенными ботинками ноги, ползти до «Венца востока» ему тем более не хотелось. В итоге Аттий всё же пустился в обратный путь, но быстро сдался и завалился в первый же трактир, что подвернулся ему на дороге: усталость и голод взяли своё. Его не охладила даже странная вывеска: медные звёздочка с полумесяцем и непонятная надпись. Аттий знал даэдрический алфавит — ему приходилось немало работать со старыми данмерскими картами — и по пути в Морнхолд успел изрядно расширить свой словарный запас. Но в длинном названии этого места он распознал только «рун» – «пристанище», «дом», «очаг» и много чего ещё в зависимости от контекста. Впрочем, обворожительный аромат жареного мяса перевода не требовал, и Аттий недолго думая шагнул внутрь. Он очень надеялся, что звонкое серебро столь же успешно сможет преодолеть языковые барьеры. Так Аттий Страбон и оказался в тёмноэльфийском трактире в компании жаркого из не пойми какой зверушки и целого кувшина суджаммы — суджаммы, которая очень быстро отшибла у него последние остатки осторожности и рассудительности. Аттий был чужаком здесь. Открытой враждебности он не особенно чувствовал, но вот одиночества – с избытком. Все остальные гости сидели группками по несколько человек и оживлённо беседовали — на данмерском, и юноша не понимал ничего из обрывков чужих разговоров, словно бы он не в имперской провинции находился, а где-нибудь на Акавире. И у трактирщика, и у эльфийской девицы с кукольным серым личиком, что принесла ему мясо с рисовыми лепёшками, и у большинства посетителей Аттий заметил одинаковые браслеты — широкие, медные, носимые на левом запястье. Он словно бы оказался единственным случайным гостем на собрании членов какого-то тайного общества. Но пришельца не гнали, а попросту предоставили самому себе, и Аттий, пользуясь моментом, бесстрашно глазел по сторонам и запивал свои свежие впечатления ядрёным тёмноэльфийским пойлом. Впрочем, он был не единственным чужеземцем в трактире: Аттий отыскал там троих редгардов, босмерку, аргонианина… и орчанку. Кожа была у неё – нежно-оливковая, того самого оттенка, каким на картах Аргонии Аттий обычно закрашивал окрестности Лилмота и Хелстрома. Кожа – оливковая, а волосы на обритой с боков голове – чёрные, а клыки, торчащие из-под пухлой нижней губы – цвета топлёного молока... Аттий не в силах был оторваться от незнакомой ему оркской женщины, одетой по-мужски – в штаны и короткую котту. По всем законам логики ей должно было быть до крайности неуютно в этом тёмноэльфийском логове — куда как больше, чем самому Аттию. Но даже если орчанка и чувствовала себя не в своей тарелке, то виду не подавала. Она делила свой стол с угрюмым тёмным эльфом с татуировкой ладони во всё лицо; низким, грудным, удивительно мелодичным голосом о чём-то с ним разговаривала — и бархатистым, заливисто-сочным смехом порой отзывалась на его сказанные вполголоса слова. Женщина вдруг развернулась вполоборота и встретилась с Аттием глазами, и глаза у неё были тёплые, карие, искрящиеся весельем. Юноша удушливо покраснел и отвёл в смущении взгляд, а орчанка, тут же про него позабыв, осушила до дна свою кружку и подозвала трактирщика. Сухой седой тёмный эльф, державшийся с Аттием донельзя высокомерно, был с этой женщиной учтив чуть ли не до подобострастности. Он самолично поставил на её стол свежий кувшин и какую-то причудливую местную закуску и, откланявшись, удалился за стойку. И у орчанки, и у её приятеля медный браслет на запястье имелся, а у того тёмного эльфа, что неожиданно поднялся из-за своего стола – нет. Мужчина, чем-то явственно недовольный, направился к ней — прямо с кружкой в руке — и разразился длинной сердитой речью. Аттий мало что понял, но и россыпи знакомых ему слов оказалось вполне достаточно: «Чужеземка». «Шлюха». «Свинская дочь». Орчанка слушала его, не перебивая, и лишь улыбалась — холодно, одними губами. Скандальный тёмный эльф довольно быстро выдохся, и в трактире повисла густая, тяжёлая тишина. «Почему никто за неё не вступается? – мысленно негодовал Аттий, тщетно пытаясь подняться. – Проклятые дикари! Как они могут просто сидеть и смотреть?» Орчанка наконец снизошла до ответа: её с ленцою сказанных слов Аттий не понял, но скандалиста они заставили залиться краской, а остальных гостей – не без ехидства расхохотаться. Осмеянный тёмный эльф коротко вздрогнул, тряхнул головой — и вылил содержимое своей кружки орчанке прямо на грудь и лицо. Тишина, заполнившая трактир, казалась почти оглушительной. С грацией сытого хищника женщина встала, и Аттий почти против воли уставился на её высокую, спелую грудь, на проступившие под намокшей тканью горошины сосков… Вся кровь, что была в его теле, прилила Аттию к югу, и он хотел, но не мог отвести от орчанки глаз. А она между тем неспешно закатала рукава, обнажая гладкую, нежно-оливковую кожу своих мускулистых предплечий, вплотную подступила к обидчику — эльф оказался ниже её на полголовы, — схватила его за плечи и выволокла, точно нашкодившего щенка, прочь из трактира. Вся кровь прилила Аттию к югу, а голова была звеняще-пустой и затуманенной от суджаммы. Как же ещё объяснить, что не успела орчанка вернуться к своему столу, как на неверных, негнущихся ногах Аттий подскочил к ней и, красный, точно варёный рак, залепетал что-то несвязное о прекрасных карих глазах? А дальше всё как-то очень стремительно вышло из-под контроля, и вскоре Аттий оказался на втором этаже трактира, наедине с очень красивой и очень голой женщиной. Кожа была у неё – нежно-оливковая. Гладкая, глянцеватая кожа, блестящая в свете свечей, и тело, точно бы отлитое из бронзы. Волос на нём почти не было: только один треугольник темнел у орчанки меж мускулистых ног, и Аттий вспомнил вдруг, что орсимеры – тоже вроде как эльфы. Но на эльфиек, что ему доводилось брать в столичном борделе — хрупких красавиц с птичьими косточками и остренькими грудками — эта женщина походила слабо. Каждое, даже самое небольшое движение высвечивало тугие, литые мышцы — предплечья, спина, и живот, и икры... Но вот сама она вся была плавной, текучей и очень женственной, и Аттий послушно тёк взглядом по длинным-предлинным, уходящим куда-то в бесконечность ногам — от крутых и широких бёдер до упрямых косточек на лодыжках, проступавших под нежно-оливковой кожей. Горячая, узкая ладонь огладила его щёку, и Аттий поднял глаза. Орчанка была выше его на полголовы, но ни разница в росте, ни выступающие из под пухлой нижней губы клыки не помешали им целоваться. Улыбка у неё была очень красивая, нежная — как и прикосновения, несмотря даже на мозоли. А грудь… Грудь, освобождённая от одежды, оказалась ещё великолепнее, чем Аттий успел себе нафантазировать: высокая, пышная, нежно-оливковая — и с тёмными, почти что чернильными сосками. – ...Не надо ртом, малыш, – проговорила орчанка своим густым бархатистым голосом, – руками мне больше нравится. И Аттий, счастливый до дрожи, дал волю своим рукам. Его женщина казалась отлитой из бронзы, но была живой — горячей, и мягкой, и сладкой-сладкой… – Просыпайся, малыш, – разбудил его где-то под утро знакомый голос. – Выпей-ка это. Аттий со стоном попробовал разлепить глаза: он чувствовал себя так, словно на его голову рухнула Башня Белого золота. Солнечный свет ударил по нему, как булава, и Аттий спешно закрыл глаза; его явственно замутило. – Ну же, малыш! Станет полегче, я тебе обещаю. И Аттий послушно глотнул из протянутого ему флакончика — а потом ещё, и ещё, и ещё… Головная боль и мутная дурнота растворились в таинственном зелье полностью, без остатка, и Аттий понял вдруг: дядя! Дядя, наверное, с ума сошёл от тревоги, когда племянник не вернулся на ночь в «Венец востока»! Юноша спешно вскочил на ноги… вскочил бы, если бы не запутался в простыне и чуть было не поцеловался с полом: подруга вовремя ухватила его за плечо и рывком посадила на кровать. Аттий взглянул в смеющиеся глаза орчанки и взглянул на неё саму — уже одетую, и опоясанную мечом, и облачённую в прекрасный эмалированный костяной доспех, — и ужас пронзил его теперь уже по совершенно иной причине. – Я ведь даже не знаю, как тебя зовут! – раздавленно пробормотал он, глядя куда-то в дощатый пол под ногами. Женщина усмехнулась и мягко, певуче проговорила: – Индорил Ишрун гра-Шалиб, к вашим услугам. Аттий довольно скверно разбирался в морровиндской политике, но названия местных Великих домов он всё-таки знал. – Индорил? Но ты же орчанка! – А ты наблюдателен, сэра, – насмешливо похвалила его Ишрун. – Не думал оставить свою картографию и заняться частным сыском? – Откуда ты... – Ты не только наблюдателен, но и на редкость неразговорчив, Аттий Страбон Аврелиан. Но ничего страшного: в этом таится часть твоего обаяния. Аттий чувствовал, что от стыда его физиономия вот-вот начнёт дымиться. – Прости, – выдавил он через силу. – Я не хотел тебя оскорбить. Ишрун пожала плечами. – Ничего страшного. Шкура у меня толстая, кому, как не тебе, это знать? Ты вчера очень старательно испытывал её на прочность, разве не так? – и Ишрун ослабила синий шарф, обвившийся вокруг её гибкой шеи, открыв для чужого взгляда три темных, почти что чернильных засоса, цветущих на её нежно-оливковой коже. Аттий не нашёлся с ответом и только краснел всё удушливей с каждой минутой этого странного разговора. – Что до моей расы, – продолжала меж тем орчанка, – то Великие дома вовсе не так закрыты, как кажется на непосвящённый взгляд. Телванни охотно берут альтмеров, в Редоране стараниями Сарети нынче найдётся изрядно редгардов, а у Хлаалу даже советник-имперец не так давно появился. А я вот – орчанка из дома Индорил и личность довольно известная. Ты что же, правда не знаешь, кто я такая? Аттий отрицательно мотнул головой и подумал вдруг: на тамриэлике Ишрун говорит точь-в-точь как местные данмеры, с тем же напевным и чуть посвистывающим выговором… Вид её исцелованной шеи лишал его остатков покоя. Ишрун поправила шарф и чуть заметно нахмурилась. – Олмс мне свидетель, малыш, я бы осталась подольше, если б могла! Но мой выходной подходит к концу, и серджо будет меня ждать… Не торопись, за комнату и за завтрак заплачено. Не торопись, отдохни, сколько нужно, а потом уже можешь спуститься поесть. Я попрошу, чтобы кто-нибудь тебя проводил к «Венцу востока». Под этим солнцем и небом ты береги себя, Аттий Страбон Аврелиан, – сказала она напоследок и развернулась к нему спиной. – Постой! – Аттий буквально слетел с кровати. – Подожди! – Что такое? – А… поцелуй на прощание? И Ишрун расхохоталась — тем бархатистым, грудным, заливисто-сочным смехом, что выкрал у Аттия душу вчерашним вечером. Клыки и разница в росте нисколько им не мешали. – Если соскучишься вдруг, малыш, поспрашивай обо мне, – шепнула ему напоследок Ишрун. – Найдёшь меня с лёгкостью, я тебе обещаю. Она улыбнулась ему и скрылась за дверью, а Аттий, довольный, плюхнулся на кровать и откинулся на подушки. Лишние десять минут погоды не сделают, и дяде Верилию придётся подождать ещё немного. А пока можно полежать в тишине и покое и перебрать пусть и приглушённые алкоголем, но всё равно – пронзительно-яркие, сочные, сладостные до дрожи воспоминания. Аттий любил путешествовать — теоретически, — но путешествия, кажется, всё-таки отвечали ему взаимностью.