твое имя

Я вам скажу вот что: реальность накладывает на человека свои законы, избежать которых он может только во сне, в состоянии транса или при встрече с родственной душой, что приготовила тебе судьба. Судьба, в общем то, очень странное понятие. Наверное потому, что в жизни существуют бесконечные вариации событий, и если время конкретно не начиналось, то и не может конкретно остановиться, а все то, что было возможно в нашем мире — уже давно случилось либо еще и не начиналось. Вообще-то я веду к тому, что существует очень важная штука, и далеко не все способны ее понять: все, что мы можем представить в своем разуме — реально. Ходят легенды, что еще до нашей эры мир разделился на два класса, меньшее из которых является видом «соулмейтов», то бишь родственными душами. С шестнадцати лет человек может слышать голос «судьбы» в своем разуме. Однако шанс встретить своего человека расценивается в современном мире в отношении 1:999. И мои родители вовсе не являются входящими в число «избранных», собственно, как и я. Может, это даже и хорошо. По крайней мере, у обычных людей есть шанс самим выбрать спутника на всю жизнь, невзирая на чужды желания судьбы. — Грустно осознавать, что ты не просто ходящий по миру индивид, верно? — невольно проноситься в моей голове, и было бы неожиданно, если бы чертовка судьба не строила заговоры бы против меня. «Никогда не говори никогда, ребенок» — повествует мне мама в определенные моменты моей же жизни. — Кто ты? Глупый вопрос, но, черт возьми, это так непривычно — слышать чужой голос в своей голове. Если ты не болен психически, разумеется. — Я твой соулмейт. Очень кратко, непривычно и… неимоверно? — Разве такое бывает? Про родственные души мне рассказала бабушка, ведь ее бабушка была одна из числа избранных. Такие люди имеют наивысший социальный статус в обществе, нежели «простых смертных». — Всенепременно. Каждый из нас достоин иметь родственную душу. Мои родители тоже «не избранные».  — слышу я, спустя собственные короткие вдохи. — И как давно ты подслушиваешь? — спрашиваю. — Недавно, всего пару дней. Поначалу это пугало… — Ты правда слышишь меня? Это ведь нереально. — Все, что происходит в нашей голове — реально. Так странно ощущать себя соулмейтом. В голову мне приходило определение невидимой нити, что связывает меня с хозяином голоса в голове. Знаете, как мне уже и приходилось говорить ранее, очень сложно думать, когда в твоем разуме кто-то говорит. — Я не слышу свои мысли уже неделю, — непроизвольно повествует «голос». Это долго. Безумно долго и я прекрасно понимаю, ведь я тоже почти не слышу своего внутреннего голоса. За исключением этих фраз, должно быть, я просто не понимаю, о чем думаю. — А может ты и есть — мой внутренний голос? Шекспир однажды сказал, относительно этой темы: «Влюбиться можно в красоту, но полюбить лишь только душу». Драматург так же относился к числу «избранных», однако родственную душу он так и не встретил. Мои родители очень долго смеялись, когда мне пришлось признаться про голос в собственной голове. А потом они поверили, как ни странно. Хотя, вполне ожидаемо: что бы вы ответили, если бы кто-то сказал вам, что видел самого Иисуса? Покрутили бы у виска и сказали бы прилечь, верно? — Почему мне достался такой рассудительный соулмейт? Ты когда-нибудь молчишь? — Ты же понимаешь, что мы связаны? — Понимаю. Все свое время я провожу на курсах литературы, социологии и философии. Люди часто усмехаются, когда слышат, чем я занимаюсь. Наверное, потому, что люди боятся того, чего не понимают. Вся суть концепции современного мира, как бы печально это не звучало.

Экзистенциализм — направление философской мысли, нацеленное на определение того, как должен вести себя человек в «абсурдистском» универсуме, где нет ни смысла, ни цели, ни рациональных оснований чего-либо, ни самой морали. В таком мире человеческое существование, экзистенция, воплощает в себе только одно — полную свободу выбора

. —  Что ты делаешь?

Трансцендентальность — понятие схоластической философии, обозначающее аспекты бытия, которые выходят за пределы ограниченного существования, эмпирического мира.

— Посещаю дополнительные курсы по философии. —  Но зачем?

Абстрактное мышление — это обобщенное, отвлеченное мышление, которое выражается в формах понятий, суждений и умозаключений

… — Потому что я в неком роде писатель. … который считает, что писатель и художник — идеальное дополнение друг к другу… Чужие мысли могут нагрянуть когда угодно: пока ты принимаешь душ, пока ты покупаешь еду своему хомячку или пока ты пьешь апельсиновый травяной чай с мамой. — Почему ты молчишь? Это убивает. — Соулмейт говорит со мной, мам. — Это просто невероятно, ребенок, — с нотками удивления шепчет она мне в ответ. Делаешь глоток и непринужденно улыбаешься родительнице в ответ. — Ответь мне. Родственная душа, от тебя нет вестей целые сутки. — Спасибо за чай, он был великолепным. Ставишь фарфоровую чашку в посудомоечную машину и живенько ускакиваешь к себе в комнату. Почему-то голову покалывает каждый раз, когда слышишь голос «твоего» человека. —  Это сводит меня с ума. Некоторые соулмейты умирали, находясь долгое время без связи, помнишь? — Все в порядке, я здесь. — наконец отвечаю. — Что? Не-е-ет, и вовсе не в порядке! Моя душа не может жить без твоей, ты помнишь? — Я тебя не брошу, обещаю… Порой очень часто хочется погрузиться в себя. Можно посвятить свой разум чему угодно: медитация, йога, бег, искусство… Признать, когда у меня появляется непреодолимое желание погрузиться в себя: я либо пишу, либо читаю Фромма. Попробуйте, невероятно затягивает… — Ты тоже читаешь Фромма? — раздается знакомый мягкий баритон в моей голове. — А ты подслушиваешь все мои мысли? — отвечаю. — Только когда дышу, не больше. Обнадеживает… — Почему ты пишешь? Как бы глупо это не звучало, но мне кажется, что творчество — противоположность самоубийству. Что писательство — своего рода бессмертие. Победа над смертью или, по крайней мере, способ ее оттянуть. — Мне просто нравится, — отвечаю, забывая о том, что вышесказанная мысль уже давно мелькнула в голове человека, чей голос царствует в моем разуме. Что может быть хуже одиночества? Верно, самоистязание. Или самокопание, называйте как хотите. Мы читаем, чтобы знать, что мы не одиноки. Наверное, стоило бы еще больше порассуждать на эту тему, но у меня не было особого настроения. Опустошение царило где-то глубоко у меня внутри, замораживая все эмоции в неприступный камень. Возможно, когда-нибудь он снова расколдуется, но, увы, будущее мне не суждено видеть. — Ты слышишь меня? — спрашиваю, но вопрос не следует ответа. А может, все это мне приснилось? Иногда можно и перепутать явь со сном, если же явь не ощущается реальностью. Знаете, ничто не убивает лучше, чем собственные мысли. Я ничего не могу разглядеть за грязным стеклом. Доносится приземление каждой капли дождь об асфальт. После того, как подушка нагревается, я кладу простыню под голову. Надоело. Слишком много мыслей на такую маленькую и тесную комнату. Наверное, дело в том, что я слишком часто провожу время на обустроенным отцом чердаке. Знаете, как бывает, чердак — это именно то место, где случаются чудеса, совсем невидимым многим образом, а еще на чердаке старые забытые вещи. Например, я. Я опять сижу за ноутбуком до поздней ночи. Или, быть может, утра? Слышу тихий стук кисти об стенку баночки с помутневшей водой, однако не придаю этому значения. Почему-то этот звук кажется насыщенно-обыденным. Но оглядываюсь и понимаю, что недосып вновь берет верх надо мной, когда начинаю ощущать запах густой гуаши. — Ты не сходишь с ума, — устало раздается в моей голове. — Мне нужно доделать наброски до завтра, времени совсем нет. — В три часа ночи? — Я просто действительно не успеваю. —  Так значит, ты — художник… —  Но ты же можешь писать. Один — один, родственная душа. И мне понравилась твоя мысль про писателя и художника… Я просто тоже так считаю. Художники пишут картины, а писатели рисуют их в своем воображении прежде, чем сами начинают писать. Вы когда-нибудь задумывались об этом? Набирая бессмысленный текст на экране ноутбука, я наслаждаюсь потоком мыслей и каждым звуком прикосновения пальцев к клавишам. поэты умирают стоя, господа… — пишу, основываясь на собственных предпочтениях. Почему мне так нравится роль поэтов в обществе? Почему мне так нравятся поэты?

… желая воздержать поток пустых страданий отталкивают весь исток гнилых людей, стремящихся покорить вершины восторганий.

Вздыхаю. От моего соулмейта ни звука, а, точнее быть, ни единой мысли. Мой разум покоряет мысль о том, что мой человек как-то себя сдерживает, но еще меня покоряет мысль, что этот человек — художник. Как правило, никто не может понять поэта так, как художник. Когда-нибудь я напишу об этом книгу, уверяю.

несутся через череду прогнивших лет страниц садясь на стул или диван паршиво поэт не сможет показать те маски лиц, до этих пор собравших воедино.

— Прошу, прекрати… — еле слышно отдается в моей голове. Смотрю в грязное окно и своим плохим зрением замечаю, как солнце постепенно начинает восходить, а дождь все продолжает набирать обороты. — Но почему? Мне так нравится писать стихи, разве это не прекрасно? — Потому что так я влюбляюсь в тебя еще сильнее. — Боюсь, что ночь и непосредственное давление запаха гуаши опьянили тебя. Понимаешь? Одурманили разум… Ты ведь даже не видел меня… это так странно. — Только лишь потому, что я полюбил твои мысли, а не внешность? Тебе не кажется, что у тебя слишком примитивные стереотипы? Стереотипные, так сказать, стереотипы. Не сдержавшись, я прыснула. — Я подтолкнул тебя на идею новой работы? — Немного,  — отвечаю, непринужденно улыбаюсь. Подушечками пальцев касаюсь верхней части ноутбука и полностью закрываю его. Остаюсь в кромешной тьме и лишь лучи предстоящего восхода солнца освещают мое тело. Отчего же так легко на душе? — Потому что ты приняла меня? …может быть… — Почему я не слышу твоих постоянных мыслей? — Я смотрел в интернете, что никто не может выполнять две одинаковые роли в паре соулмейтов. То есть один читает постоянные мысли, а второй чувствует то, что чувствует первый. — Необычно, это напоминает отдельную вселенную с собственными законами,  — улыбаюсь хоть и знаю, что Ты этого не видишь. — Не вижу, но слышу. Знаешь, я бы и не додумался насчет вселенной… Непринужденные разговоры со вторым внутренним голосом продолжались на протяжении недели. С каждым днем я все больше узнавала о художественном масле, а моя родственная душа — о тонкостях обыденной прозы. Так продолжалось до тех пор, пока мы не договорились встретиться. Не зная ни имен друг друга, ни порядковой внешности, мы шли вслепую, навстречу неизвестности. Законы распространялись не только на идентичность ролей, но и на конфиденциальность наших личных данных. Все так необычно, верно? Мы имели один лишь голос в своем арсенале, но этот голос так казался мне знакомым, словно я откусила печеньку детства, что дала мне бабуля. Это было приятным ощущение ностальгии и неосознанное ощущение неизведанности. — Если бы наши диалоги немыслимым образом переродились в печатаные слова — я бы расклеил их по стене, честное слово… Почему я не могу запомнить ни единого твоего слова? — Может быть потому, что это один из «законов» нашей вселенной? — Наша вселенная? — По-моему, звучит многообещающе. — Согласен. Что ты сейчас делаешь? — Будто ты не знаешь… — Знаю, но хочу услышать это от тебя. — Я думаю о тебе. Знаешь, я чувствую, как тебе тепло. — Просто я тоже думаю о тебе. Мы могли говорить сутки напролет и никто бы не знал, о моем неком даре судьбы. Я часто ночевала на чердаке, чтобы сконцентрироваться на его голосе, чтобы забыть о проблемах и просто сконцентрироваться на его голосе. И встречать с ним рассветы. Почему мне начали нравится такие простые вещи? Мне всегда казалось, что судьба является той, из-за которой и происходят все мои беды. Одно название вызывало у меня тошнотворные чувства, как и понятие «любви». Но до Него. До встречи со своим соулмейтом. В тот день все изменилось. Я даже не имела представления: плохо это или хорошо. Я просто знала, что все изменилось. Мы договорились о встрече, отметив ее красным карандашом в календаре. Однако паршивка судьба вновь решила пустить свои ветви мне под вены и взять под контроль неконтролируемое — встречу двух соулмейтов. Казалось бы, соулмейты — это родственные души, которым сопутствует не только удача, но и сама судьба. Напомните мне изменить предпочтения для судьбы, пожалуйста. В один из моих учебных дней, в нашу аудиторию по курсам писательства зашел художник, а по совместительству и мой старый знакомый. Именно тогда я вновь обрела свой голос. Точнее быть, внутренний голос. Нить с «моим» человеком испарилась точно так же, как и появилась. Это чувство можно так же ощутить, если снять браслет, который постоянно носишь на собственном запястье. Чтобы снять браслет — понадобится лишь мгновение. Именно мгновения мне хватило, чтобы ощутить себя пустой. — Вы в порядке? — непосредственно спрашивает мой преподаватель, когда я на секунду теряю дар речи оттого, что могу вновь слышать собственные мысли. Признать, эта мысль меня вовсе не радует, но я все же заканчиваю треклятый доклад о жизни Данте и прохожу на место. Разум, который буквально только сейчас обрел способность самостоятельно мыслить, твердил лишь одно: «Какого черта?» Краем глаза замечаю, что художник тоже временно теряет связь с реальностью, а может, и специально уткнулся в одну точку. Стало быть, все художники несколько эксцентричные люди. Жаль, я не знакома с художниками, точнее быть лишь с одним. Но разве зная голос и чувства человека — я смогу узнать его по-настоящему? Помните, я говорила о взаимосвязях поэта и иллюстратора? Хорошо, писателя и художника. Второй вариант мне тоже нравится большее, признать. Из художественной школы нам послали одного ученика, в надежде, что тот поможет нам, то есть показывает писателям одну из собственных картин, а те ее описывают. Точно так же и посылают писателя/поэта к художникам, чтобы последние могли «написать» мысли автора. Именно так и происходит взаимодействие между искусством. Несколько потенциально, не считаете? — Еще один чокнутый со своими каракулями, — шепчет мне моя соседка с левого локтя и тихонечко хохочет себе во вспотевшую ладошку. — Наверное, — натянуто смеюсь я, дабы не испортить отношения со знакомой, не замечая, что на меня смотрит тот самый художник. Художник снимает льняную ткань с мольберта и моему взору открывается холст, полностью охватываемый его же автопортретом. — Какое самомнение, — критикую, в ожидании ответа, но, к моему удивлению, художник молчит, не издавая ни звука. — Посмотрим, как ты ее опишешь, Кларк — повествует мой преподаватель, окликая меня по имени, на что художник же молчит. Кажется, раньше он был более разговорчив… От моего зрения страдаю не только я, но и окружающие, отчего мне приходится сидеть буквально нос к носу к картине, стараясь не уронить мною приобретенный планшет. Краем глаза замечаю, как художник что-то шепчет моему преподавателю, на что тот радостно кивает. -… непринужденные маски засохшего масла без радости распластались на переплетенных нитях недавно купленного холста… — повествую через прозу я и, повсеместно с этим, ощущаю взгляд художника над своей работой. Я все так же была одна в своей голове, что отчасти пугало: было довольно непривычно ощущать полную мысленную свободность, но меня так же не покидало непроизвольное чувство одиночества и… предательства. В горле застрял предательский ком, который не позволял мне закончить работу и, пожалуй, нормально дышать. Спрятав планшет в сумку я аккуратно вышла из аудитории и, закрыв дверь, жадно прижалась лопатками к стене, больно сжав кулаки. Скатившись по холодной поверхности пустого коридора, я осознавала, что ком в горле постепенно начинает нарастать, почти полностью перекрывая мне дыхание. Я была настолько поглощена собственными мыслями, что не заметила, как ко мне подошел некто и бесцеремонно прижал к себе. Наверное, со стороны я кажусь примитивно-уязвимой. — Это я, — шепчет голос, что был сегодня утром в моей голове и я чувствую, как действительно перестаю дышать. — Я нашел тебя. Сначала я тоже очень испугался, потеряв связь с тобой, но, видимо, соулмейты теряют ее именно тогда, когда лично встречаются. — К…кто ты? — выдавливаю из себя, пытаясь остановить слезы. Голос был жутко знаком, но я не могла понять чей он. В этот момент я всей душой ненавидела себя, честное слово. Я почувствовала, как хозяин голоса начинает постепенно приподниматься и проходит мгновение, как я ощущаю себя на своих двоих. Родственная душа все так же не отпускала меня, но заметно ослабила хватку, чтобы я могла, так сказать, отлепиться от ее тушки и раскрыть веки в ожидании чуда. — Я боюсь, — говорю, не решаясь открыть глаза. Его руки переместились мне на плечи, но я все так же была слепа. В прямом смысле. — Прошу, открой глаза, — шепчет человек и я слушаюсь. — Это… это не можешь быть ты, — еле слышно говорю и не верю. — Твое имя — Кларк, а ты помнишь меня? — Да, — улыбаюсь я сквозь подошедшие слезы. — Твое имя Джейс. У парня такие же синяки под глазами, как и у меня, от бессонных ночей, его челка все так же лежала на правом глазу, а голос был по-прежнему его. Художник улыбался, и плечами я чувствовала, как его руки немного трясутся. Глаза были немного красными, нижняя губа подрагивала. Мои глаза тоже были непременно красными, а нос неприятно защипало. А может и приятно. Улыбнувшись я уткнулась в его темно-серый свитер и просто дышала. Это чувство было лучше, чем-то, что я чувствовала тогда, на чердаке. — Молю, никогда больше не исчезай. — Теперь я знаю твое имя.