Дурочка

      Белль никогда не расскажет об этом никому, но, сидя вечером на подоконнике, конечно, тайком, пока никто не видит (Люмьер уже потушил огрызки свечей в канделябрах и зажимает крошку Фифи в темном углу, а старина Когсворт пьет собранную со двора мяту, беседуя с миссис Поттс), она может признаться в этом хотя бы самой себе: нет никакой сказки после «жили долго и счастливо».       Какой же она была наивной, когда вручала свою узкую ладонь, затянутую в белый шелк перчатки, в широкую мужскую. Адам крепко обхватил ее пальцы и обворожительно улыбнулся, обещая своей сладкой улыбкой, если не золотые горы, то точно ее счастливый конец.       Дурочка.       Все, чего добилась Белль, так это принятие огромной ноши в виде вороха забот по восстановлению замка, будто из пепла. Только замок не был фениксом со страниц ее любимых сказок, и сам по себе возрождаться точно не желал.       Начался бесконечный ворох дней из «надо сделать то, надо сделать это».       Дрова, еда, уголь, сено, даже чернила — сами себя не закажут. Слуги казались бесполезными предметами интерьера, заржавевшими в своем состоянии еще в прошлом десятилетии. Им уже было не угнаться за новыми тенденциями и изменившимся миром из-за их пыльного простоя.       Иногда Белль казалось, что лучше бы они остались симпатичными побрякушками, украшающими гостиную и служащими на кухне, чем снова стали живыми людьми. Им было бы… проще, пускай, это и жестоко.       Адам, подобно слугам, хлопал глазами на её заявления, не понимая, о чем толкует его супруга. Ему было невдомек, что замок должен существовать на какие-то средства, а откуда эти средства брать?       Принц, какого же ты Королевства, когда у тебя его нет? За десятилетие прозябания в мире магических чар Адам многое пропустил. Земли, испокон веку принадлежавшие его предкам, давно вошли в состав французской республики. А он со своим замком и разодетой прислугой стал никому не нужным анахронизмом, следом угасающего прошлого.       Хотя, наверное, Белль слишком многого требовала от мужчины, который только недавно научился читать и не есть сырое мясо. В этом он ей кого-то напоминал.       Гастон.       Мысли о нем Белль гнала, что есть мочи. Но стабильно пару раз в месяц он приходил ей во снах. Гастон больше не кричал, не требовал стать его женой, не хвалился собой, как было при жизни, лишь с мягкой укоризной с примесью нежности рассматривал её.       «Счастлива ли ты, чудачка нашей деревни?»       Белль упрямо кивала и отворачивалась.       Что бы ее ждало с Гастоном? Стирка носков да восхваление его талантов, включающие в себя лишь убийства ни в чем неповинных животных?!       Но, если подумать, чем Адам лучше Гастона?       Он такой же неотесанный, с трудом разбирающий буквы мужлан, который до сих пор крадется на охоту. Думает, что она этого не видит. Только, в отличие от Гастона, не имея клыков, когтей и скорости, он даже оленя не может подстрелить. Промахивается и ранит беднягу только в ногу. Гастон подстрелил бы сразу, не мучая животное. Но Адам стреляет снова. И снова. И никак не может добить.       Кровавый след тянется далеко через лес.       Гастон меткий, а глаз у него, что сокол позавидует. Был.       Адам прикрывается своими недавно приобретенными манерами, словно дама веером. На самом деле он даже танцевать толком не умеет: отдавливал ей ноги с завидной частотой, что Белль уже жалела о проведенных в замке балах.       Адам только притворяется, что он галантен, изящен, и сведущ в жизни аристократа, на самом деле стоит только дернуть шторку, чтобы узнать: там пусто.       Гастон не притворялся. Он заявлял о своей грубости и мужественности, не стыдясь, требовал подчинения и восхваления. Он хотел видеть Белль хозяйкой очага, матерью его детей, любовницей в постели. И он был искренен в этом. На лукавство такие люди в принципе не способны. И пускай он был простой, как полено, но это полено можно было грамотно обработать, придать ему форму и, возможно, подстроить под себя.       С Адамом такого не проходило. Адам надевал маски, пытался соответствовать заданным в его голове стандартам и злился, когда понимал: у него не получается. Он постоянно метался, срывался на Белль, будто она виновата в том, что он такой. Она пыталась ему помочь, но наставления были списаны на «учительские поучения» и воспринимались в штыки. Чудовищем Адаму было быть также проще, как Люмьеру — подсвечником, а миссис Пот — чайником.       Быть человеком оказалось для него непосильной задачей. Может, колдунья превратила его в чудовище не просто так? Кто знает, вдруг эта кардинальная мера была призвана уберечь будущего монарха и его поданных от куда больших бед.       Так и выходило, что, если сравнивать Гастона и Адама, выигрывал неминуемо Гастон.       И все чаще Белль посещала мысль, что когда замок окончательно развалится: гобелены обветшают, башни раскрошатся, стены проломятся, и слуг придется распустить, то стирать носки ей все-таки придется. Адам же этого тоже не умел.       Но Гастон хотя бы подстрелил бы утку к ужину. Адам и утку не подстрелит.