Сон

– Утро! Смотрите сверху-вниз. Смотрите… Когда же вы пришли? Я не слышал, как ваша юбка шелестит в дверях, как брезгливо – теперь, наверное, особенно – вы придерживаете подол, прежде чем ступить через порог. Ступить по-хозяйски уверенно. Вы всегда ходили тихо. Всегда старались быть мне под стать. Всегда притворялись. Теперь, жена моя, все кончено. К чему же? Молчите и смотрите. Откуда вам знать, что я не в забытьи, что слышу, что думаю? Вам вновь кажется, что знаете вы столько же, сколько я, если не больше… В одном, моя жена, вы точно не ошибаетесь: теперь вам известно сполна. Похоже, у вас наступило утро. Молчите? Я терпеть не могу это ваше молчание. Впервые за ночь, когда я остался в тишине, вы им, этим упрямым – вовсе не смиренным! – молчанием будите меня. Вы не пришли меня утешить: вы видите, знаете, от страха и омерзения дрожите, но не понимаете моего горя. Ваша задумчивость – пустое. Вам не нужно ни о чем говорить. Нам не нужно. А вам просто не о чем. Признайтесь, не стройте умницу. – У вас душно. Вам нечем дышать! Какие точные слова. Какие глупые слова. Что вы… Зачем вы открываете окно? Шторы? Я задернул наглухо. Папа, папа, я ведь должен был остаться там – в этой ночи. …Да чтоб вас, не открывайте! – Да у вас, должно, горячка! Не садитесь рядом. Я узнаю и не узнаю вас: неужто десять долгих лет вы оправляли платье до тончайшей складки перед каждым нашим завтраком, чтобы теперь, будто в насмешку, закинуть по девичьи коленку и примять подол? И рюши, рюши… Вы потеряли последнюю осторожность – о рассудке говорить нечего. Не садитесь. И, прошу, не прикасайтесь. – Да вы совсем плохи! И голова – совсем-совсем пустая. О чем вы? – Пара прядок-то на темени и осталась! А, помнится, тогда вы могли обставить Мэйсона – с такой-то копной волос! О, вы пьяны, страшная, глупая женщина. Пьяны. К чему эти пряные, девичьи духи? К чему вы не убрали волосы, точно вот-вот поднялись с постели? Вы сами себя не знаете. Вы позабыли ваш долг, моего сына… – Вам нужно прогуляться. Да-да, ну-ка! Замолчите! Как жаль, что пропал голос. А вы пользуетесь моим извечным безволием – вы к этому, однако, пристрастились за десяток лет! – Поднимайтесь же, мистер Дроуэлл! Замолчите! Или вы просите меня – неужто? – просите встать и, наконец, снова взвыть да выставить вас за дверь? Иль запереть здесь, пока вы не станете примерной женой вновь? О, я знаю, это было бы вам спасением! Но не мне. – Ох, вы закинули плащ за шкап! Хотя… Там, куда мы идем, он без надобности. Ну что ж вы: поднимайтесь! Хватит! – Себастьян, вперед! Прочь! Да что вы – тянетесь к моему больному сердцу своими ледяными пальцами? Вы ведь видели, как все раскалено внутри. Вам это чуждо! Вы обожжетесь! Обожжетесь, ведьма! …Как вы успели увернуться, когда я вскочил и поймал вашу руку? И отчего моя рука – безвольная, сухая – чуть – и вспыхнула бы от вашего горячего кулачка? Вы дурите меня. Стойте! Да стойте же!.. Чёрт! Теперь я уверен точно – то были не вы, моя супруга. Вы никогда не узнаете такой опрометчивости. Такой лихости. Такой прыткости. И, позвольте, вы никогда даже не прикоснулись бы ручкой к этому пыльному подоконнику. А выскочить с него вон... Да что же, прямо в окно? Я понял, кто вы. Вы пришли на зов смерти – девичье порочное любопытство! Вы, как и тогда, ошиблись комнатой. Так я встретил вас. И по глупости своей пошел следом. И потому сейчас, черт вас побери, постойте! …А здесь, оказывается, и не утро вовсе! Маленькая лгунья, да тут настоящий полдень: солнце в самом зените. Что вы смеётесь? Вы сбросили туфли, а вместе с ними – последние приличия. Кружитесь и кружитесь по зеркальному песку, и вот все платье ваше в песке, все эти ленты, синие, как волна у ваших босых беленьких ног, – и это тоже в злосчастном песке. И мои ботинки… Да куда ж вы меня тянете, подстреленная лань! Как несуразно: вот мы с вами пляшем под дурным солнцем, без такта, без музыки, без смысла. А вам, я погляжу, все это по нраву? Ну да, признаться, это у вас выходит ловчее, чем та благообразная полька на карельской березе. – Мистер Дроуэлл, вы еще не хотите сбросить меня в море? У вас страшные глаза, мистер Дроуэлл! Смеётесь? С удовольствием! Да прямо сейчас!.. И вот ваше синие платье по пояс в морской воде – нас, неуклюжих крабов на отмели, захлестнуло прибоем. Довольны? А я-то как доволен!.. И еще раз! Поверить не могу: вы играете или впрямь не устояли, чтобы я вытащил вас на берег? Что ж, вы совсем не изменились… – О, вы наконец меня узнали! Вы так долго этому сопротивлялись… Не верите в сны? Еще бы: вы не спите, вы страдаете, будто старик! Зато вас-то, конечно, годы обошли стороной. Что стало со мной – безобразно, безобразно; и поразительно, что с вами я встречаюсь взглядом безбоязненно и открыто. Да что от вас утаишь! Вот только не лукавьте, не нужно этой жалости в ваших лисьих ореховых глазках. Вы не жалеете о смерти, о чем вы вообще можете жалеть! Расскажите лучше, да, расскажите лучше о вашей свободе. Сейчас, пока я на миг забыл о своих оковах, я готов послушать о чужой воле. Ветер треплет смоляные пряди. Вы слушаете его; верно, меня вы уже наслушались давным-давно. – Пойдемте к тем скалам, здесь так быстро меняется погода! Знаете, как туда подняться? Укроемся от бури… Да, признаю, я видел эти скалы не раз. Майкл, сынок, как часто ты показывал мне в книжке эту картинку? Вот они: красные берега девственной Африки! А в придачу к джунглям и морю – то ли дикая антилопа, то ли принцесса туземцев, неутомимая и острая как зубками, так и языком. Милая мисс Савельдиш, в какой ошеломительный сон вы меня опять низвергли?.. – …С вершин вашего безупречного рассудка? Ах, вы только послушайте себя! Но я слышу только грозу – с моря движется черная туча. Тропические бури, мой Майкл, даже издали страшны, и совсем не похожи на гравюру в старой энциклопедии. Буря, что скоро настигнет наш берег, будет в сотню раз уродливее той черной кляксы с иллюстрации. Будет, будет… И даже тут, на вершине скалы, нас смоет первой большой волной. Мисс Савельдиш, неужто и вы чего-то боитесь? С какой силой вы сжимаете мои бедные кости. Вы совсем продрогли: отчего не хотели тянуться в щель за шкапом, отчего не выудили оттуда мой плащ? Он не мог согреть вас? Ох, да я раскаиваюсь. – Не смотрите, – шепчете вы. – Не смотрите! Я трус, но прятаться не намерен. И прятать взгляда. И потому знаю, что испугало вас. На краю обрыва замер прекрасный зверь – король Африки. И король нашего бесплодного песчаного берега. Он готов был встречать бурю грудью. – Себастьян! Не смотрите! Да вы порвете мне рукав, неугомонная! Я делаю шаг к обрыву. Шаг. И понимаю, о чем вы кричали: лев уже мертв. Мертв, мертв, и именно потому не может спрятаться от волны. И я не могу. Но раз не его, раз не его, то хоть вас я могу укрыть в объятьях. Когда ничего не останется от нашего берега: ни камня на камне, ни слуха, ни слова… Джейн? Джейн… Вы поведете меня в новый путь? – …Пора просыпаться. И отчего я уже на ногах? Обессиленный, жалкий, навалившийся грудью на оконную раму. Но все лучше, чем Квэртон застал бы меня ни живым, ни мертвым в постели. Все лучше. Злосчастное окно распахнуто и разбухло от ночной влаги – собирается гроза. Папа, папа, знал ли ты, как и когда она ударит? Видно, и ты, ты хотел посмотреть, чем она обернется. Так позволь мне стать твоими глазами. Сейчас я спущусь к самому морю, к самому штормовому Африканскому заливу. Вместо тебя приму первый залп. А потом… Да, папа, потом я расскажу тебе обо всем. О каждой волне. О каждом разбившемся о скалы суденышке. О каждом, о каждом, кто выброшен за борт! Но об этом чудном сне… Да, папа, позволь мне о нем утаить.