Откровенность за откровенность

— С каким Баки я разговариваю? Из-под слипшихся тёмных прядей на Стива глянули бесконечно усталые глаза. Яркий серо-голубой выцвел до сизого, такого цвета бывает небо поздней осенью, в тоскливых седых сумерках. Цвет почти совпадал с цветом металлической руки, только без блеска. Стив поймал себя на том, что прикидывает, как это можно нарисовать, лишь бы ни о чём больше не думать. — Твою мать звали Сара. В ботинки ты запихивал газеты, потому что ноги у тебя были как у девчонки. Стив глянул на Сэма. — В музее такого не прочтёшь. Тот ершисто пожал плечами: — Прости, друг, но ты же сам бывал в том музее. Ты там весь, с головы до пят, от размера ноги до длины ушей. — Не весь, — хмыкнул Баки. — Да ну? — Уши померить — плёвое дело, но кое-что точно не измеряли «до» и «после». А я измерял лично. Стив различил в его голосе ужасно знакомые нотки и похолодел. — Достаточно. Баки глянул на зажатую в прессе руку, перевёл взгляд на Стива и ухмыльнулся. В ухмылке не было ничего от Джеймса Бьюкенена Барнса. Это был насмешливый изгиб губ снайпера, поймавшего сложную цель, завлекательная улыбочка уличного фокусника перед толпой и неуловимый прищур кошки перед сложным прыжком. Стив понял, что врёт сам себе. Весь Баки был в этом простом движении рта. — Это почему же. Я только начал. Сэм, которому ни разу в жизни не выпадало сомнительной удачи выслушивать Баки Барнса, когда тот вознамерился высказать всё, что у него на уме, махнул рукой: — Пусть продолжает, раз уж мы тут застряли. По-хорошему, нужно было прекратить это прямо здесь и сейчас. Стив мог, он знал, как надо, каким тоном и какими словами, чтобы всё закончилось, не начавшись, без возражений и споров. Сэм перестал бы настаивать. Баки стёр бы с лица знакомо-незнакомую усмешку. У них была проблема и была цель. Не было времени. Стив просто не мог себя заставить. Может, к этому чёртову прессу подошёл Капитан Америка, но сейчас там стоял Стив Роджерс. Парень, который когда-то отчаянно стеснялся шороха газетной бумаги в ботинках, который когда-то всерьёз хотел приклеить оттопыривающиеся уши к голове, и который сейчас так устал, что глаза у него, наверное, потемнели до цвета тусклой осенней воды. Поглощённый своими мыслями, Стив пропустил часть разговора. — …и член у него уже в четырнадцать был больше моего. Яйца очень чувствительные, если пощекотать, это я вообще случайно узнал, когда мы… На лице Сэма живым назвать можно было только левое веко. Оно дёргалось. Баки закинул ногу на ногу и жестикулировал правой рукой. Стив думал, что никогда больше не увидит его таким. Оживлённым. Разговорчивым. Собой. Просто — таким. — …и вот я ему говорю: слушай, живём один раз, давай, снимай штаны. Впервые в жизни Стив понял, что имеют в виду люди, когда говорят, что любят кого-то так сильно, что придушить готовы. *** — Господи, Баки. Ну ты и сволочь. Про совместную дрочку в четырнадцать зачем было врать? — Четырнадцать, шестнадцать, какая разница? — И целовался ты лучше. — Это ты себя недооцениваешь. — И я не орал как буйный. Ты себе представляешь, что было бы, если бы я тогда и от того, что мы делали, орал на весь дом? Да я же тебе самому рот затыкал! — Соседи думали, что мы дерёмся. — Я бы тебе и так поверил. — Поверил, знаю, но лицо у тебя было такое несчастное, будто я на смертном одре. — Тяжёлый денёк выдался. — Слушай, Стив. Может, я больше не совсем я. Но хотя бы сейчас, хотя бы часть меня здесь. Мы же живы, ну. Почему вообще я должен тебя утешать, а не ты меня? — Не представляю, что теперь думает Сэм. — Я бы на твоём месте лучше представил, где мой рюкзак. Понимаешь, Стив. Когда я начал вспоминать, первым вернулось самое яркое. Какие у тебя были маленькие руки, какие губы, как ты… — Ради бога, не продолжай. Или я… не знаю, что сделаю. Что-нибудь, от чего Сэм подумает, что я тебя избиваю. И при чём здесь твой рюкзак? — Так вот, я очень боялся опять забыть. И поэтому всё записывал. Вообще всё. И угадай, куда я складывал исписанные блокноты.