Бессонная ночь

Ганс изможденно выдыхает, задыхаясь под нестерпимо жарким и толстым, отвратительно жарким одеялом, но даже и под ним его не перестает бить, надоевший до прокусанных до крови губ, озноб. Холодные мурашки бегут по коже, он сильнее натягивает одеяло, чувствуя подступающую тоску и невыносимое чувство отчаяния. Руками в лихорадочной тряске ищет сигарету, но тотчас устало кладет ее обратно на тумбочку. В комнате невыносимо темно, и Гансу мерещится, будто эта тьма перекрывает ему воздух. Выдыхает сквозь зубы. «Как темнота может перекрывать воздух?». Усмехается. Здесь он уже привык ко всему. Подобные мысли никогда бы не посетили его, не окажись он в этом проклятом месте. Но сейчас, под сводом этих лениво плывущих облаков, что размазываются по ночному небу ледяными призраками, под крышей, что отделяет его от свободы и, наконец, едва дыша в своей постели, он уже о многом успел подумать, многое успел уже переосмыслить и заплутать в этой дороге нескончаемого потока странных идей. От пожирающей его медленно скуки, скуки, что леденила юную горячую кровь, что душила его, подкатывая камнем к горлу. Именно из-за нее он стал думать о бытовых предметах, что окружали его как-то по иному, давая пространство мозгу, заставляя его нарочно напрягаться, чтоб лишь не умереть от пустоты, пустоты того, что заняться нечем, абсолютно нечем. Эта тоска бездействия проникает в самую душу, терзает за сердце. Все понятия тут на грани, все они стираются и приобретают иную форму, меняя сознание каждого, кто ступил на мертвую землю. Бесконечные потоки больных с бледными лицами, что разговаривают о семенах или соусах, когда уже скоро им закажут новый гроб. И, как очередного больного, вынесут по коридору. Все это заставляло Касторпа невольно содрогаться, еще столь юный, он уже осознал, что такое жизнь и смерть. И что в этом месте – ни то ни другое почти ничего не стоят. Это часть их быта. Люди скользят, словно по льду, чувствуя хрупкую корку под ногами, этого времени, что меряют они томно тянущимся пространством. Минуты они меряют часами, секунды они меряют минутами. Они углубляются в повседневную жизнь, в эти серые стены, что должно быть давят их, заставляя себя ощущать, будто бы они все заморожены во льду. Их шелестящий смех, их улыбки – все это перед глазами Ганса предстает застывшей картинкой, картинкой дешевого, немого театра. Смех, кашель, снова смех... Раздражающими звуками бьет в усталую голову, усталую от однообразия голову. Его охватывает паника, все кружится, он прикрывает рот, пытаясь увидеть что-то сквозь это марево, он смотрит, мучительно вжимаясь пальцами в веки и пытаясь уловить хоть что-то настоящее. Но нет… Все они будто застыли. Будто умерли уже. Переводит взгляд, охваченный невольным осознанием и страхом, тяжело дыша, с расширенными зрачками на одного человека, второго, третьего… Нет, нет… Никого настоящего! Ничего! Что случилось? Бурно выбегает из-за стола, роняя салфетку на пол, и бежит в свою комнату, не отнимая руки ото рта. Ему становится плохо. Вместо каждого человека он видел мертвеца… Будто ощутил эту нить, что разделяет их. У кого-то две недели. У кого-то месяц. У кого-то год. Но они уже будто бы умерли. Что вообще такое будущее, настоящее и прошлое, что вообще значат часы для мертвецов? Что это все означает? Сейчас они живы, а завтра водоворот времени и болезни, ускоряя ее, закрутит их – и все они трупы. Трупы… Те, с кем он только что спокойно пил чай в домашней и вполне привычной обстановке… Нет, для мертвецов нет времени. Они забирают его с собой, оставляя свое прошлое тем, кто устремлен в будущее, но тем, кто встретит там свой конец. В этом самом будущем. Острая, ничем не прикрытая боль по сердцу от осознания. Ганса мутит. Он вздрагивает на своей кровати, вырываясь из плена душного одеяла, и смотрит в одну точку. В голове паника, а на лице безразличие. Нет сил паниковать. Лицо Касторпа продолжает гореть, он уже, с каким-то усталым, почти смешным раздражением, бьет рукой по подушке, переворачивает ее, пытаясь найти немного холода. Но и этот холодный кусок ткани быстро нагревается, Касторп не знает, что ему делать – плакать или смеяться. Сил нет ни на то, ни на другое. Сил нет не спать, - наоборот, сил нет жить. Ганс устало падает обратно, смиряясь с неприятными ощущениями и словно покидая своими мыслями тело. Гроб – это красиво, эта ненавязчивая тишина и покой, будто кто-то крепко уснул и отдыхает. Это красиво, этого нельзя отрицать. Ему нравилось смотреть на могилы, нравились кладбища. Но… Он и сам будто живет на кладбище с людьми, которые будто притворяются, будто играют роль, что они живы. Он уже не привязывается ни к кому из них. Ни к кому. Все они – живые трупы, которые затерялись между жизнью и смертью, которые в свое очередь потеряли свое значение. И даже любовь – здесь болезнь. Ганс едва слышно вздыхает, вспоминая свое первое особенное влечение к Хеппе. Они были еще мальчишками. Они были еще молокососами, хотя Хеппе всегда и был впереди. Его белокурые волосы сразу привлекли внимание Касторпа, что хранил стружки от карандаша еще год в своей парте. А может, они и сейчас там?.. Это не была болезнь, он не мог заболеть им. Он просто чувствовал влечение. И сейчас... Это единственное живое воспоминание греет душу. Воспоминание из прошлого, что в настоящем потеряло значимость… Потеряло? Нет, от него забился пульс Ганса. Забился быстрее, а дыхание участилось. Воспоминание живо в нем, пока жив сам Касторп. Значит, оно не умерло. И не важно, как давно было это. Пока он сам не станет безразличным ко времени мертвецом, эта ностальгия каждый раз будет заставлять его жить. - Ганс, ты снова куришь? – на пороге появляется сонный Иоахим. На нем накинут потершийся халат, в который он зябко кутается. Двоюродный брат выглядит еще более простодушным и беззащитным, чем всегда. Касторп усмехается. - Тебе опять мешает уснуть та пара? – Иоахим садится на край кровати, наблюдая за братом, что пускает кольца отвратительного на вкус дыма. Да, курение давно перестало приносить радость и стало надоедливой привычкой. Касторп не спешит отвечать. Смотрит на брата. Его появление произошло во время, иначе Ганс бы совсем удавился своими мрачными мыслями. Лучше давиться дымом, чем такими кошмарными минутами. - Нет, сегодня тихо, - вполголоса произносит Касторп. - Ты устал здесь, да? – прямо задает вопрос Иоахим. Он не любит церемониться. Он открыт и честен. - Да, - кивает Ганс. Он вдруг осознал, что этот простой ответ выражает гораздо больше, чем если бы он высказал целый поток слов. И позволяет себе свободно вздохнуть после того, как этим словом выпустил часть измученной души наружу. Отпустил. - Привыкнешь, - пытается дать надежду Гансу брат. – Я рад, что ты здесь. Я себя чувствую защищенным. Касторп вздрагивает от внезапных слов Иоахима. Пожимает плечами: - Я и не уйду. Брат сжимает его руку, а Ганс фыркает, отворачиваясь, но руки не убирает. Лишь затягивается глубже. И, скривив губы, мучительно, будто выплевывает: - Не живете ведь. - Трудно, когда сзади в спину дышит смерть, - лишь отвечает Иоахим. Касторп некоторое время смотрит на брата, а потом сжимает его руку сильнее. Он понимает, что хотел сказать ему брат. И его слова повисают в воздухе. Они растворяются в прошлом, но именно из-за них у Ганса сердце так стучит, будто выпрыгнет скоро из груди. В этом ледяном мире, замкнутом мирке цепями мертвых гор, они выстоят, чтобы увидеть завтрашний день.