hello

Если бы представилось возможным обозначить Бенедикта Камбербэтча определённым словом, охватить свойственную ему материю лишь одним термином или сузить некоторые прилагательные, наделенные ассоциативным рядом характеристик, до точной, но незамысловатой формулировки, то он был бы "бескомпромиссностью", потому что нельзя быть таким дисциплинированным до совершенства, непредсказуемым, жонглирующим всеми определёнными понятиями – с подобным человеком обычно чувствуешь себя до скрежета зубов примитивным, банальным, словно разгадываешь головоломку лишь с ничтожной долей осознанности, сверх всякой меры. Все в этом мире подчиняется физическим законам: закон импульса, закон сохранения энергии с колебаниями математического маятника, закон Всемирного тяготения, удерживающий Луну на её орбите при соответствующем расстоянии от Земли – Бенедикт же, напротив, широко манипулируя такими взаимосвязанными категориями как пространство и время – есть явление, перечеркивающее противоречие, стихийное бедствие, разрушающее все живое вокруг, где, согласно здравому смыслу и консенсусу, принадлежащий ему свойственный образ, грациозно и трогательно грустно выкристаллизовывает решение, когда, по тщательно спланированной авантюре обрезает металлическую проволоку ножницами, теряя плавные синеватые очертания канатоходца в тумане на горизонте, падающего мёртвым грузом стремительно вниз – в замаскированной под бездну смерть. Просто когда-то хороший друг врывается в чужую жизнь как важнейшее звучание жизни, углубляя, ухудшая, делая еще больнее – словно асфальтоукладчик, переламывающий хребты и позвоночники; и невозможно выбраться из этой квантовой дыры, в которой, на самом деле, всё "заперто" гравитацией. Иногда Мартину кажется, что он болен, серьезно и неизлечимо болен – с некоторых пор одно противоречивое всем земным законам чувство, наследуемое от сердца, совершенно иррациональное, сентиментальное и свойственное разного рода мечтателям с обезображенной душой, вредоносной бактерией проникает в его организм и паразитирует мозг. Интерес уже не подпитывается воспоминаниями, а исходит изнутри, даже, возможно, из сердца, потому что, когда влажная поверхность сетчатки запечатлевает чужой теплый прищур – сердце начинает выделывать совершенно безумные кульбиты – усердно выстукивает, колотит, колотит, не сбавляя скорости. Как же неправильно это – анализировать, вычислять, пытаться понять, ловить взглядом чужие движения, улыбки, впитывая в свою память нейтрального оттенка голос, запах тела и волос, выворачивать образ наизнанку, прикасаясь губами к причудливым разветвлениям нервных волокон, создавать в своей голове отдельную папку с отдельным названием, и, кажется, неожиданно влюбляться. … Вечер среды – кислотно-яркий контраст цветов, к которому не сразу привыкаешь, прямо как глаза, адаптирующиеся при переходе от яркого света в полную темноту и при переходе от полной темноты к яркому свету – с густой пеленой тумана и пепельным небом, напоминающим целлофановый пакет с изобилием снега внутри, готовый вот-вот лопнуть, к ливню, пахнущим сырой ночью, где на блестящей поверхности асфальта разлито малиновое варенье, изрезанное отражениями цифровых таблоидов и неоновых вывесок – когда вступаешь в ярко-лиловую жижу, пачкаешься в засахаренном сиропе, кажется, что тебя уже не спасти. А потом снова в омут ночи, в этот бесконечный чёрный омут. - Привет, - Бенедикт ухмыляется сладкой праздностью, наделенной припадочной похотливостью, которая делает сумасшествие прелестным, когда, ближе к девяти вечера, Мартин открывает ему входную дверь, впуская в помещение пробирающий насквозь запах дождя и осени. Его никто не приглашал сегодня; скорее это был поступок, обусловленный тщеславием и эгоцентризмом, присущим к негативным проявлениям его нрава. Глянцевые волосы оттенка, приближенного к оттенку дорогого дерева, мокрыми нитями запрокинуты назад, кое-где пряди, заправленные за ухо, забавно завиваются, что делает образ мужчины еще очаровательнее; под толстым слоем радужки цвета замерзших морей застряли в их трещинах чёрные вкрапления, где-то пробивается берилловая зелень, под причудливыми разветвлениями, размытостью и градиентами между мёртвыми оттенками серого – меланхоличное дно озера без намека на жизнь; и болезненная бледность полупрозрачной кожи с изгнанными живыми красками из соображений эстетики, которую предоставляется возможность коснуться лишь тогда, когда сознание притупляется алкоголем вот от слова совсем, словно после тысячекратной анестезии. На фоне промерзшей окраины улицы с лиственным тупиком в конце и высоток, утыкающихся макушкой в небо, Камбербэтч в чёрном пальто кажется таким ненастоящим, как будто перенятый с чёрно-белого снимка фантом. Если моргнешь – упустишь момент, - На улице чертовски холодно. Впустишь? Их отношения стоят на фундаменте частого времяпровождения вместе, томительных ночевок и эмоциях рывками, циклично пробивающие друг другу мозги, как пуля, которую выпускаешь из дула пистолета с целью уничтожить обоих – никто ничего не может предпринять. Всегда так – обещаешь отделаться от дурацкой привычки путать любовь с назойливой привязанностью, но настолько привыкаешь, что эта привычка может казаться сильнее любви. - Привет. – Мартин чувствует внезапный приступ тремора конечностей, неожиданное желание курить и глупое сердце, которое предательски подпрыгнуло, как будто пружина, а потом ухнуло куда-то под ноги. Бессилие расширяется до таких планетарных размеров, что, достигая кульминационной точки, оно просачивается сквозь перештопанные многочисленный раз трещины и свищет ветрами плодотворных упований, которые горячие и влажные на ощупь и чувствуются на слизистых оболочках языка, губ, словно нагретый солнцем воздух на побережьях тихого океана, напичканный до невозможности крупицами морской соли. … Все закручивается в водовороте времени. Он пропускает момент, когда Бенедикт резко сокращает расстояние между ними и раскидывает его на разложенном маленьком диване, на котором вот уже три или четыре дня не было заменено постельное белье – теперь оно пахло увядшим альпийским цветком, естественностью раскиданных во время сна волос и мускусным запахом тела, задирает домашнюю футболку Мартина почти до подбородка, обнажает соски. Помещение полностью захватывается пылью, выдыхать удается с трудом, словно стены магнитом притягиваются друг к другу, сжимая воздух и впитывая его в шершавую на ощупь вертикальную поверхность персикового цвета обоев. Опять это ужасное искушение, опять всё призывно и безудержно манит, словно гравитационное притяжение Земли - когда стоишь на мосту, свесившись через перила, и тянет вниз. Всё сбрасывает свой внешний облик, обнажая израненное глумливой насмешкой судьбы естество: слова, глупые и бездарные слова, из-за которых хочется лишиться глаз, чтобы не видеть, ушей – чтобы не слышать истерию взбунтовавшегося сердца, заключённого в рёбрах; мысль, сладостный и запретный плод, мысль, за которую, возможно изгонят из рая – настолько бесценна жизнь напротив. Любой мир ничего не стоит, если там нет тебя. Кажется, что внутри – разлитый бак бензина и зажженные концы фитилей – пожар сжигает внутренности, плавит кости, распаляет нутро – сгорает абсолютно всё. Окружающий мир слышится лишь через толщину ватных слоёв, словно где-то рядом взорвалась двухфазная ядерная бомба и ничего теперь не может иметь значения: красивый рот тёмно-малинового цвета с вишневым отливом на божьем свету, странной формы губы и ярко-выраженные очертания в точке начала раскрытия линий, черные, бесстыдно распущенные, словно наполненные ядом короткие тела змей, и обвивающие выпирающие косточки плеч из-под кожи оттенка драгоценного опала, притягивающие своим нейтральным оттенком солнечные лучи и фильтрующие отражение цветовых спектров, волосы. Это случается между касанием губ к замкнутому лепестку стеклянного сосуда для пробы шампанского, которое при приглушенном свете на кухне преломляется через стекло и блестит, искрится мириадами звездочек, рвущихся к поверхности, и фильтра сигареты, зажатой между губ – поцелуй получается влажным и горячим, охваченный безымянным порывом, уничтожающим своей нежностью присвоенную ему материю. Возбуждение, как и поцелуй, неспешно протекает по кровеносным сосудам, согревает кровь, приливая сладким чувством ко всем точкам тела. Жаль, что этот очаровательный момент никак не объять всем своим существом, никак не сложить пополам и положить в карман по мере нужды, как бумажку со списком покупок, никак не вывернуть наизнанку, чтобы глазом ювелира подробно рассмотреть – был, есть, но не станет потом, и то, что длится в данный отрезок времени, невозможно сместить на сейчас. Никогда не предскажешь, когда какой-либо из жестов станет единственным и последним. - Боже, - голос Бенедикта низкий, сексуальный, его можно сравнить с тягучей сладкой патокой или с коротко стрижеными волокнами бархата, что касаются подушечки пальцев, заставляя счастье огромной лавой и жидким огнем выжигать кровь, распаляя тело еще больше. Он проводит пальцем по складке, залегшей глубокой морщинкой на чужом лбу, потом скользит по хребту носа и останавливается на желобке; подушечкой большого пальца обводит контур губ, - Пожалуйста, возьми, возьми их в рот. Ладонь у Бенедикта конической формы, мертвенно-бледная, как бы призрачно просвечивающая: тонкий пергамент кожи обтягивает белесые кости, готовый в любой момент порваться; с длинными красивыми (такие обычно называют «музыкальные») пальцами, где на обеих ладонях безымянный, указательный и мизинец в странном изгибе устремляются к среднему, и аккуратными ногтями млечно-розового цвета – Мартину кажется, будто он достиг верховного божества, когда он размыкает собственные губы, высовывая наружу трогательно кроваво-красный язык, словно вымазанный гранатовым вином, чтобы впустить упругие на вкус фаланги чужих пальцев, совсем недавно сжимающих его подбородок, во влажную глубину рта. Перед ним – лишь смазанные очертания, как будто художник небрежно подтер ластиком телесные линии, чёрные пятна – глаза, лихорадочно блестящие, красноречивее всяких слов, запредельно блаженные, какие бывают в глазах у убийцы, пускающем пулю в человеческие щиколотки, тем самым заставляя жертву танцевать – сумрак, странный, осторожно-темнеющий вечер, чудовищные, бездонно-глубокие – кажется, что страшно жить и еще страшнее умереть; видное пятно родинки на монотонной шее и тёмного цвета волосы, мокрыми прядями опрокинутые вперёд. Невозможно избавиться от сильного желания быть рядом – таким невозможным, которое можно преодолеть, лишь исполнив его, либо противопоставив ему другое желание, более сильное, подавляющее первое. Он не планировал влюбляться, это вышло как-то само собой. Гортанный вдох Бенедикта, который комкается на горизонтальной звуковой асимптоте и оседает на смуглой коже Мартина испариной, служит лучшей музыкой, ласкающей барабанные перепонки. Весь мир сужается до бесконечной глубины морского элемента с переливающимися обтекаемой формы бликами жаркого июльского солнца, сливающимися друг с другом и отторгающимися друг от друга, подгоняемые ветром, словно кровяные тельца в танце с инородными телами, превращаясь в оборванные куски проэволюционированных звезд – белых карликов, бирюзовым небом и пляжем вдали, который странной гиперболой возрастает у горизонта, там и заканчиваясь. Мартин резко и надрывисто стонет, ловит ртом внезапно покинувший его кислород, теряется где-то не в этом мире, когда Камбербэтч толкается в нем резко и глубоко, сцепляя в замок его пальцы со своими, прижимаясь так тесно – кожа к коже, сердце к сердцу, что, кажется, хочет принять, впитать, охватить, вникнуть его существенную форму в себя, словно панацею, плавающую удерживаемой желатиновой оболочкой на поверхности сточной воды в ротовой полости, когда прислоняешь к губам плавные границы замкнутого круга стакана, чтобы впустить её по гортани, пищеводу и уверовать в чудо. Необъяснимое, запретное и желанное ощущение, что выбрасывается потом в жизненное пространство, как будто плотно вытянутые структуры волокон протуберанца выбрасываются с невероятной силой с солнечного магнитного поля, стоит позволить им выйти наружу – это погрешность, размер которой можно приравнять к глобальной, настолько глобальной, способной разрушить всё. … Ложь не приносит счастья, но действует чрезвычайно обезболивающе. Мартину нравится возобновлять эту ложь о любви приторно-сладким чужим бархатным шепотом, нравится возобновлять в своем разжиженном мозгу, где-то на периферии сознания, образ перед собой, дрожащий и шелковисто поблескивающий на влажной сетчатке глаза, словно после принятия психоделических веществ – запертый в глазах цинизм, окольцованный тёмно фиолетовым цветом чернил в нёдрах разводов туманностей, сотней галактик, кислотных облаков из пыли и глаза, и стёртые, постепенно тлеющими слоями света в театральном зале, черты губ; гибель – только если гибель, задыхаясь в омуте смольных волос. Мартину нравится пить эту ложь по стаканчикам из целого океана лжи, чтобы хоть как-то заполнить зияющую пустоту внутри себя. Если человека ударить ножом в сердце – не обязательно, что он умрёт; не обязательно искать причины возникновения любви, чтобы испытать облегчение. Огромный прямоугольник окна в тесном помещении квартиры кажется вырезанным на черной бумаге – белое бесконечное пространство, сотканное из меланхоличного настроения природы и промозглой середины ноября на ленте времени, где пушистые снежные хлопья в хаотичном танце сыпятся откуда-то сверху, словно хотят врезаться в землю своими острыми углами, совершая некий акт массового самоубийства; утро вырисовывается монотонными цветами, стёртыми линиями горизонтали и диагонали, шагающими по свободной траектории фигур людей, образ которых чрезвычайно тускл, будто лишенных красок, и совсем стеклянным солнцем, теряющимся среди белесых облаков, спрятавшихся за посеревшими тучами. Мартин как можно тише закрывает щеколду на деревянной раме, но получается как-то не очень, поэтому он неприятно морщится и запоздало ощущает, что по невнимательности своей обжигает подушечки пальцев левой руки сгоревшей дотла сигаретой; потом зашторивает окно призрачно-телесным тюлем, возвращается обратно в постель, кутается в одеяло, поджимая под себя ноги в попытке согреться. С полуночи до утра время таинственным образом замедляется. Секундная стрелка врезается в минутную, пытаясь протиснуться дальше: получается только долбиться в металлический стержень, пробиться вперёд, но все попытки тщетны – минута наглухо застывает, сливается с циферблатом, образуя в чертовом времени черную дыру, в которой исчезает целое измерение. Приглушённый свет струится по стенам помещения, словно тягучий мёд, обволакивая, льётся по вертикальной поверхности обоев, музыку почти не слышно - она неразборчиво лепечет за углами мира, как обычно бывает в период обострения у сумасшедших или же в предсмертную агонию жуткой тоски. Становится запредельно стыдно, в первую очередь, стыдно за самого себя – как метафизически абсолютное, нечто удаленное от жизни, абсурдное и бессмысленное – вот так вот, обнаженным, насквозь пропахшим сексом, лежать с человеком, которому ты вряд ли будешь по-настоящему нужен. Пустота достигает таких глобальных размеров, она не имеет границ, ее не обозначить желтой лентой, не очертить пунктирными линиями – пустота бездонна и бесконечна; её никчемность прилипла уродливой тварью на позвоночном столбе; вся материя, присущая ей, соткана из одиночества. В груди что-то там жалобно сжимается, как сжимается одежда после стирки – чужие пересохшие губы сзади целуют куда-то между лопаток, согревая дыханием – по коже, когда контакт с колючим дыханием утра пропадает, сменяясь на нагретое одеялом тело, пробегают ожидаемые мурашки – Мартину приходится откинуться через плечо, чтобы посмотреть сверху вниз, вымученно улыбаясь, потому что невыносимо больше прятать усталость в себе. Улыбка не по определению – по обстоятельствам; годы долгого обучения и практики научили его не проявлять не только слабость, но и неосторожные чувства, где каждое необдуманное прикосновение или жест имеют кучу необратимых последствий. - Я не хочу чувствовать себя никчемной оболочкой,- на удивление получается легким и непринужденным тоном; просто сказать, на самом деле, не сложно, но крепкие канаты внутри обхватывают и сдерживают, заставляя паранойю закупориваться в сосудах мозга и сходить с ума от навязчивых мыслей. Обычно всегда много слов крутится на языке, между тем, когда, встретившись с ближним своим, все созданное по схеме – воображение, фантазии, отсутствие рассудка и полная атрофия мозга - всё куда-то внезапно исчезает – и теперь каждая крутившаяся в голове буква кажется ужасной глупостью. Настолько могут быть те или иные слова иррациональны и бессмысленны, но никак не могут прекратить их существование, - Зачем выдумали чувства, если чувства – это фактор, уничтожающий разум? - Истощение, химия, атомная война, кризис, чума – все это слова, за которыми стоят чувства, - голос Бенедикта пронизан сонной хрипотцой, стучится в сердце, отпрыгивает от стен, намереваясь потонуть в шипении где-то чуть дальше по слуховому проходу после барабанных перепонок; он прижимается губами к выпирающей косточке на чужом плече, утыкается носом в загривок чужой шеи и задерживает дыхание. Мартин тоже в этот момент старается не дышать – он только сейчас замечает, что его тело пробирает нервная дрожь, - Просто я… не могу по-другому. Ты снова куришь? … До официального подъема остается несколько часов, но уснуть все равно категорически не получается – они трахаются еще пару раз – в ванной комнате Мартин сжимает побелевшими от напряжения пальцами края вылизанной до алмазного блеска вогнутой раковины, чтобы удержать равновесие, когда Бенедикт, придерживая его одной рукой под колено, а другой – обхватывает ладонью шею, перекрывая доступ к такому нужному сейчас кислороду, трахает до такой степени, что в глазах заряжает ослепительными вспышками и кровь сворачивается в густую вязкую дрянь прямо в венах, отчего хочется расцарапать истончавшую, как бумага, кожу, и выпустить огонь наружу, и за завтраком, где пахнет терпким кофе вперемешку с колой утром или сладким ликёром с грушами, почти собранные, в одежде, считающейся выдержанного строгого стиля – на Бенедикте узкие брюки, обтягивающие узкие бёдра, кипельно-белая рубашка, откровенно и безбожно обнажающая выпирающие косточки ключиц, что Мартину ничего не стоит, чтобы дорисовать остальное - пряжка ремня, откинутая в сторону, ярко звенит, стоит Камбербэтчу нечаянно задеть её, когда он вбирает в рот член Мартина почти на всю длину, горячо выдыхая носом в чувствительную кожу на лобке и скользя обратно, выпуская наружу с пошлым всхлипом и тонкой ниточкой вязкой слюны – невыносимо жарко ощущать на своей плоти чужое дыхание, которое еще больше распаляляет кровь – секунды последнего счастья, которое чувствуешь прежде, чем не чувствовать больше ничего. Иногда Мартину кажется, что он серьезно и неизлечимо болен, считая, что коридоры без выхода, металлические решетки в окнах и двери с кирпичными стенами за ними вообще могут хоть к чему-то привести. Чудовищность казни состоит не в иллюзорных фантазиях, пускающихся в кровь базисной анестезией перед лицом смерти, какие упрямо стоят на краеугольном камне уверований в чудо – чудовищность состоит в неоспоримом факте о том, что она, возможно, напрямую окажется правдой. Он разлюбит его или обретёт бессмертие.