Все дороги ведут в Рим

Все дороги ведут в Рим. Эта мысль вертится в голове у Анджело да Каноссы, пока он собирает свои нехитрые пожитки. Как выясняется при сборах, одежды, подаренной синьором Чезаре, у него гораздо больше, чем своей собственной. Он уже забыл, каково спать одному; и его это только радует. Ему хорошо с Хуаном иль Силенцио — и пусть мысли о синьоре Чезаре всё равно остались с ним (синьор Чезаре слишком ярок, красив и обаятелен, чтобы перестать о нём думать), благодаря Хуану они перестали занимать всё его существо. У Силенцио (Анджело уже давно перестал звать его синьором) мягкий голос и руки, и волосы как покрывало из чёрного шёлка. Анджело любит вжиматься лицом в его пряди и вдыхать исходящий от них сладковатый аромат. Любит, когда Силенцио вкладывает ему в рот дольки апельсина, и слизывать сок с его пальцев. Любит засыпать в обнимку. Порой ему даже хочется сказать, что он полюбил Хуана иль Силенцио — несмотря на то, что до сих пор продолжает заглядываться на синьора Чезаре, — но, разумеется, Анджело понимает, что об этом ещё рано говорить… да и вряд ли вообще стоит говорить об этом вслух. Его кормилица Мария напрашивается в Рим вместе с ним. — Конечно, — говорит Анджело и добавляет то, что никогда не сказал бы Марии ещё год тому назад (по правде сказать, год назад он боялся её осуждения совсем как в детстве): — Если только ты больше не будешь ворчать себе под нос, что меня растлили развратные римские синьоры. У стен есть уши, Мария, — и найдутся те, кому твои слова могут не понравиться. И никто… — тут он всё же краснеет до ушей, — ничего не делал со мной против моей воли. Мария на миг застывает, явно не ожидав от своего воспитанника подобных слов, — но быстро приходит в себя. — Конечно, мастер Анджело, — с улыбкой говорит она и внезапно крепко обнимает юношу. — Совсем вы выросли… я и не заметила… …Анджело подходит к господину Джованни и церемонно благодарит его за то покровительство, которое оказывало ему семейство Медичи (несмотря на то, что оно всегда исходило от господина Лоренцо, и никогда — от самого Джованни). Вполне возможно, конечно, что они ещё увидятся в Риме — ведь господин Джованни стал кардиналом, — но Анджело всё равно прощается так, как будто этого никогда не произойдёт. В конце концов, он ведь больше не имеет отношения к фиорентийскому союзу. — Счастливого пути, Анджело, — говорит господин Джованни с благодушной улыбкой на пухлом лице. — Выбрал свою дорогу, а? Какие только слухи тут про тебя ни ходили… Например, что ты шпионишь для Чезаре против товарищей-фиорентийцев, — господин Джованни смеётся, словно это Бог весть какая шутка. — Забавно, правда? — Господин Джованни, я никогда… — начинает Анджело и, по своему обыкновению, краснеет. И отчаянно надеется, что Джованни де Медичи спишет его румянец на смущение и обиду — но не на страх, что тайна предательства раскроется. — Да знаю я, что никогда, — господин Джованни небрежно машет коротенькой полной ручкой. — Во-первых, с чего бы Чезаре засылать в фиорентийский союз шпионов? Медичи и Борджиа — союзники… А во-вторых, ты — шпион и предатель? Ты? — господин Джованни хохочет уже в голос. — Анджело, это самая нелепая сплетня, которую мне доводилось слышать за всю свою жизнь. Так что можешь не беспокоиться, я никогда в неё не поверю. — Спасибо, господин Джованни, — Анджело склоняет голову в полупоклоне и чувствует, как щёки вспыхивают жарче. Ну конечно, какой из него шпион? Из простака Анджело, всё время совершающего ошибки в вопросах этикета? «Составь список своих товарищей-фиорентийцев», — синьор Чезаре наклоняется к Анджело, в карих глазах вспыхивают золотые искры. «Напиши, что любит каждый из них, какие у него взгляды. И почаще прислушивайся к разговорам…» Анджело чувствует внезапный прилив злости — значит, в глазах Джованни де Медичи он дурачок, настолько неспособный на шпионаж, что над этим впору посмеяться? Что ж, зато в глазах Борджиа Анджело да Каносса совсем не является дурачком. И знал бы Джованни (Анджело впервые не добавляет мысленно «господин»)… Анджело быстро одёргивает себя. Если бы Джованни де Медичи знал, это не привело бы ни к чему хорошему. Да и синьор Чезаре вряд ли похвалил бы Анджело, раскрой тот себя. Он прощается с Джованни де Медичи и уходит. И с несвойственным ему злорадством продолжает думать — ничего, господин Джованни, нашлись те, кто меня оценил. — …Подстилка Борджиа, — с ненавистью и презрением бросает ему Доменико, один из прежних товарищей. Впрочем, товарищами их можно назвать разве что с очень большой натяжкой — они оба принадлежали к фиорентийскому союзу, но никогда не были близкими приятелями. Анджело снова краснеет. Шпионом Борджиа его уже называли, но подстилкой… Он одёргивает себя — Доменико первый, но, по всей вероятности, не последний. И если каждый раз краснеть и злиться… — Лучше быть подстилкой, чем лизоблюдом, — громко и отчётливо — и совершенно неожиданно для самого себя — отвечает Анджело, вздёрнув подбородок и глядя в глаза Доменико. Тот белеет от злости и открывает рот, собираясь сказать ещё что-то — но переводит взгляд за спину Анджело и умолкает. Анджело тоже оборачивается — и видит, что за его спиной, чуть в отдалении, стоит Мигель де Корелла и смотрит на Доменико… не со злостью, ненавистью или презрением — спокойным взглядом мясника, размышляющего, стоит ли заколоть эту свинью к Рождеству. Анджело понимает, что даже когда он больше, чем имел на то право, навязывал своё общество синьору Чезаре, и ему казалось, что в чёрных глазах Мигеля вспыхивает ревность, — даже ревность Мигеля была далеко не так страшна, как этот спокойный, почти безмятежный взгляд. Мигель даже не касается кинжала. Просто смотрит — и Доменико, простояв несколько секунд белым как мел, закрывает наконец рот (так и не издав ни звука) и уходит. Анджело не выдерживает и улыбается — и Мигель улыбается в ответ. …Сборы заканчиваются быстро — и дни тоже летят быстрее, чем он думал. Анджело пишет письмо дедушке, рассказывает в нём о покровительстве Борджиа, рассыпается в похвалах синьору Чезаре, Мигелю и Силенцио — разумеется, умолчав о том, какие отношения связывают его с последним. Все дороги ведут в Рим. Анджело выбрал свою дорогу — и новую жизнь, к которой она ведёт. И мысли об этом наполняют его радостью.