А не ты ли виноват, Уилли?..

Огонь. Этот город вновь окрашивался в бесподобный красный. Все сильнее вспыхивали то в одном, то в другом его углах пожары, будоражившие несчастные души несчастных людишек. Сегодня у жнецов много работы. На смену были вызваны все Боги смерти до единого. Эта, казалось бы, бессмысленная битва продолжалась утрированную вечность. А на один из районов гибнущего с каждой секундой Лондона пришлось особо страшно. Ему никто не мог помочь, кроме него самого. Сейчас каждое отдельное существо больше интересовала собственная жизнь, чем чужая, и вполне обоснованно. Уильям не злился на это, понимал. Но он – начальник, и должен быть иным. Именно этим шинигами оправдал свой поступок. Страшная девушка по имени Пламя со звериным оскалом догладывала местный городской театр, некогда считавшийся объектом пышных балов и тайных собраний, шикарных представлений под звуки громкой классики и подлых людских сговоров. Балка за балкой здание обваливалось и шипело, отпуская все грехи погибшим в нем людям. Нет, не только людям. Неопытные стажеры, диспетчера. Богов Смерти, коих не победишь оружием, заставляла уснуть сама стихия, направляя на них их собственные Косы смерти. Сам еле держась на ногах, начальник Третьего Лондонского Отдела Уильям Ти Спирс выносил на руках одного несчастного, попавшего в этот страшный завал, распространяющий вокруг себя черный едкий дым, как саму смерть. Алые волосы жнеца на его руках обагряла кровь, неизвестно, своя или же чужая. Грелль Сатклифф никогда не чурался эпичной работы, приводящей в искренний ужас всех остальных. Местами разодранная одежда обоих также была испачкана алой субстанцией, смешанной с пеплом и грязью. Щеку Уильяма пересекал сочащийся порез, который тот, похоже, даже не заметил. Жнец остановился и положил своего подчиненного в проходе между соседними домами, которые, хоть и горели, но выглядели еще более-менее крепкими. Уиллу подумалось, что стоит вскоре перебраться куда-нибудь, где было бы более надежно. Но не положено было думать сейчас, запрещено. Война и судьба редко кому прощают глубокие мысли, а тем более задумчивость и забытье. Начальник сейчас переживал внутри целый вихрь ощущений, даже не выделяя чего-то главного. В расчетливой душе, способной на многое в мирное время, сейчас главенствовал страх, этого не отнять. Тем более, когда он смотрел в полузакрытые веки диспетчера Сатклиффа. Настоящий ужас. Зачем он сделал это? Зачем спас? Потому что так надо. Потому что он обязан защищать тех, над кем его поставили. Кем он руководит. Лишние мысли сейчас только убивали драгоценное время, отведенное на жизнь. Видно было, как капля за каплей она покидает это изящное, а теперь же сильно израненное тело, эти красивые очертания его лица, каждую вену на его запястьях и ключицах. И отчего-то Уильям позволил себе думать, не одергивая, как раньше, от мыслей лишних и фривольных. Позже только три слова будут мучить жнеца: «Зачем именно тогда?». Но это позже. В голове некогда мраморного, ледяного шинигами царил полный хаос, с течением времени лишь укрепляясь шоковым состоянием от одной лишь картины лица своего подчиненного. Особого подчиненного, в отношении к которому он никогда и ничего не понимал в себе, и потому старался задвигать это куда подальше. Осознав, что надо действовать, хоть как-нибудь, как угодно, Уильям стал качать диспетчера, делая искусственное дыхание. Отдать каплю воздуха, который имел он сам, лишь бы не задохнулся тот, что заставлял его удивляться все эти годы. Наверху что-то сильно затрещало, и до слуха всех существ, находящихся рядом, донесся громкий вопль какого-то бедняги, демона ли, шинигами, не столь важно, летящего вниз с огромной высоты. За телом, еще в воздухе красиво протыкая то насквозь, сверзилась острая балка перекрытия. Горящий пепел повсюду освещал бликами многочисленные лица на земле. Первое, что мужчина почувствовал особенно отчетливо – это стыд, который проник вместе с пониманием его собственных действий. Уже все явственней он не откачивал Сатклиффа, а целовал его. Спирса притянул вкус этих губ, как безумно горький яд, открывающий воспоминания. Он помнил этот вкус. Столько лет прошло, а они все те же. Помнил, как попробовал его впервые в студенческие годы. Картинок не возникало, только ощущения, но так было даже лучше. Или хуже. Минуту назад. Грудь диспетчера Сатклиффа, минуту назад судорожно пытавшаяся ловить граммы кислорода в отравленном воздухе, с хрипами затихала. Минуту назад широко раскрытые зеленые глаза, красные, обожженные, не блестевшие даже слезами, которые могли бы помочь смочить слизистую, устало прикрылись веками наполовину, будто одеялом. Минуту назад жилка артерии, яростно бившаяся на шее из-за переливающейся крови, сообщила своим затуханием о медленной остановке сердца. Минуту назад. Он даже не сказал ни слова. Оба не сказали. А из губ, которые Уильям до сих пор машинально касался своими, уже ушла жизнь. Медленно, по каплям их покидала кровь, и теперь прекрасные алые уста окрашивала лишь ярко-красная помада, выглядевшая теперь страшно и неопрятно. Подвергаясь рефлексу, из мертвых полуопущенных глаз скатилась капелька влаги. Казало бы, совсем невинно. Но Уильям отшатнулся, как от электрического разряда, случайно попробовав слезу на вкус. А вокруг до сих пор шел бой, новые и новые трупы бессильно опускались рядом с двумя жнецами. Один на земле, другой на коленях, пробиваемый мелкой дрожью. Грелль улыбался, как обычно, как всегда это делал. Осознание всегда приходит так внезапно, не правда ли? Так же, как и настигает смерть. И истина присылает правильные мысли позднее положенного. Смотря на омертвевшее тело, накатывает то, настоящее, что ты всегда пытался скрыть от себя и ото всех, правда, Уилл? Ты слышишь этот голос так отчетливо, его голос, пронизанный присущим диспетчеру интересом. А если ты виноват в его смерти? Не ты ли отнял у легких последний воздух вместо того, чтобы дать его? Единственная оплошность, заключавшаяся лишь в инстинктах твоего тела, могла стоить ему жизни. «А не ты ли виноват, Уилли?..»