В жизни и в смерти

Анджело да Каноссу разбудил надрывный кашель Хуана иль Силенцио, кардинала Борджиа. С трудом повернув голову — тяжёлую, горячую, словно наполненную расплавленным свинцом — Анджело взглянул на Хуана, тщетно пытавшегося заглушить кашель подушкой. Длинные чёрные волосы молодого кардинала — давно немытые, утратившие шелковистый блеск — рассыпались по постели, и Анджело осторожно коснулся их ладонью. — Тебе… хуже? — язык тоже с трудом ворочался во рту. — Надо… кого-то позвать… лекарей… Хуан, наконец справившись с кашлем, приподнял голову, взглянул на Анджело слезящимися красными глазами. — Я тебя разбудил, — хрипло выговорил он. — Прости. — Ничего, — Анджело придвинулся ближе, чтобы потереться щекой о плечо Хуана, и попытался улыбнуться. — Ты не виноват… — он хотел ещё раз сказать, что надо позвать лекарей, но на этот раз кашель настиг его. Лекари и слуги прибежали сами — должно быть, дежурили за дверью. Напоили их обоих противными горькими микстурами, обтёрли мокрые от пота, горящие в огне лихорадки тела смоченными прохладной чистой водой тряпицами. Двое лекарей о чём-то пошептались между собой на латыни (Анджело, хоть и учился в Пизанском университете, не смог разобрать ни слова — измученный болезнью разум отказывался воспринимать учёную речь), а затем один из них, явно чувствуя себя не в своей тарелке, осторожно спросил: — Ваше преосвященство… не хотите ли вы… чтобы вам позвали духовника? На похудевшем, с заострившимися чертами лице Хуана иль Силенцио появилось подобие усмешки. — Перед отъездом из Рима… я исповедовался… своему дяде… его святейшеству… Папе Александру. Нет. Не хочу. Лекарь перевёл взгляд на Анджело. — Мастер Анджело?.. — Я исповедуюсь Хуану, — пробормотал да Каносса и уткнулся лицом в подушку, пытаясь не раскашляться снова. В груди давило и скребло; не получалось даже толком вздохнуть. — Но… — лекарь медлил. — Но ведь… — Уходите, — в слабом голосе Силенцио послышались резкие нотки. — Убирайтесь прочь… оба. Я ещё способен… принять… его исповедь. А вы… всё равно… ни на что не годны. Лекари ушли. Кажется, один из них, выходя, пробормотал: «Да простит Господь их грешные души». — Они уверены… что нас ждёт… адское пламя, — Анджело приподнял голову и попытался улыбнуться. — Лучше бы они… получше заботились… о наших телах… а не о душах, — проворчал Силенцио, откидываясь на подушках. — Я князь церкви… и не нуждаюсь… в духовных наставлениях… от неумелых лекарей. — Ты примешь… мою исповедь? — Анджело подполз ближе и уронил голову Хуану на грудь. — Я думал… ты не всерьёз, — пальцы кардинала зарылись в его волосы. — Я всерьёз. Мы… мы же не выздоровеем… мы умрём… да? Я не хочу умирать… не исповедовавшись. И не хочу… кому-то… кроме тебя. — Тогда я слушаю, — Хуан помедлил, с трудом глотая воздух, и вместо положенного «сын мой» закончил: — мой ангел. Это было похоже на фарс, а не на исповедь, и всё же Анджело заставил себя продолжить. — Я грешил… я предавал… своих товарищей… ради… — новый приступ кашля не дал ему договорить. — …семьи Борджиа, — закончил за него Хуан. — Отпускаю тебе… твой грех. Ещё бы кардинал Борджиа не простил предательство во благо Борджиа… Фарс усиливался, но Анджело не умолкал. — Я повинен… в содомском грехе… в любви к тебе. — А я — к тебе, — пробормотал Хуан. — Ты раскаиваешься? Что мы?.. — Нет, — тихо откликнулся Анджело. — Ни за что. — Тогда… мне нечего… отпускать. И я… не считаю… это грехом… кто бы что… ни говорил. — Я виновен… что любил… не только тебя, — Анджело заглянул Хуану в глаза, внутренне сжимаясь; в этом он не признавался никогда. — Я… был влюблён… в Чезаре. — Я знаю, — Хуан улыбнулся неожиданно мягко. — Всегда знал. Прощаю. — Я… однажды убил, — даже несмотря на жар лихорадки, по спине Анджело пробежал холод от воспоминания. — Но я… защищался… — Отпускаю тебе… твой невольный грех. — Тогда всё, — пробормотал Анджело и снова уткнулся лицом в грудь Силенцио. Тот скользнул пальцами по его волосам и едва слышно прошептал положенную формулу отпущения грехов. — Раньше я хотел… чтобы перед смертью… меня исповедовал Чезаре, — пробормотал Анджело. — Когда… он ещё… был кардиналом. Чтобы он… отслужил по мне заупокойную… — Не могу представить… более скверного… духовника, — откликнулся Хуан, и обоим удалось рассмеяться — тут же, впрочем, снова закашлявшись. — Ещё ты виновен… в непослушании, — рука Силенцио соскользнула с головы Анджело на плечо. — Я же говорил… не ухаживать за мной… когда я подхватил лихорадку… Говорил, да. А Анджело успокаивающе улыбался и твердил, что ещё ни разу ни от кого не заразился — а потом действительно подцепил лихорадку от Хуана, и теперь она сжигает их обоих. И, судя по их самочувствию и по поведению лекарей, скоро сожжёт дотла. — Но я же… всегда был… дурачком, — Анджело тихо улыбнулся; кажется, глаза слезились и в груди сжималось уже не только от лихорадки. — Нет… пусть… так. Не хочу… без тебя. Если бы он не заразился, если бы сейчас умирал только Силенцио… Можно было бы вернуться в Рим, к любимой работе мастера-каменщика… и — к шпионажу на службе у Борджиа. Чезаре не бросил бы его, даже когда Хуана бы не стало. Нет. Нет. Пусть так. Пусть так, как сейчас. Пусть они предстанут перед судом Господа одновременно. — Значит, вместе, — прошептал Хуан, кажется, думая о том же. — Жаль… что мы больше… не сможем… ничем помочь… Чезаре. — Жаль, — тихо и искренне согласился Анджело; на миг яркий ослепительный образ молодого герцога, которого — каждый по-своему — любили они оба, заполнил комнату, вытеснив витающий в воздухе дух болезни и смерти. — Давай поспим… — Хуан слабо обвил рукой его плечи, — мой ангел. — Давай… Во сне, по крайней мере, не так мучает кашель. Они чуть слышно вздохнули и закрыли глаза, не зная, суждено ли кому-то из них проснуться.

***

Чезаре Борджиа, герцог Валентино, выслушал известие о смерти кузена, не проронив ни единого слова. Он никогда не карал принесших дурные вести — но всё же гонцу было не по себе при виде того, как застыло красивое суровое лицо и сжались изящно очерченные губы. Все знали, что герцог был глубоко привязан к Хуану иль Силенцио. — А Анджело? — голос Чезаре прозвучал резко. — Анджело да Каносса, сопровождавший Хуана? «Анджело да Каносса, любовник Хуана». — Он ухаживал за его преосвященством, ваша светлость, — ответил гонец, чувствуя, как на душе становится ещё тяжелее — никому не нравится быть вестником горя и смерти. — Пока не заразился от него сам. Его преосвященство кардинал Борджиа говорил ему не приближаться, но мастер Анджело порой бывал так упрям… Лекари не смогли спасти обоих. — Я так и думал, — герцог коротко кивнул. — Ты свободен. Ступай на кухню, поешь с дороги как следует. Гонец пробормотал слова благодарности и поспешил откланяться. Чезаре подошёл к окну и долго молчал, глядя на медленно темнеющее небо. У стены, так же не говоря ни слова, стоял Мигель де Корелла («дон Микелетто», как называли его солдаты и горожане) — капитан, палач и личный телохранитель герцога Борджиа. Суровый бородатый воин, мало похожий на того юного Мигеля, который во время учёбы в Пизе ревновал Чезаре к влюблённому в него белокурому фиорентийцу Анджело да Каноссе. — Надо распорядиться, чтобы Анджело похоронили поближе к Силенцио, — наконец тихо произнёс Чезаре. — Он этого заслуживает. Мигель кивнул, соглашаясь. — И они бы оба этого хотели. — Да, — Чезаре подошёл к Мигелю, обнял его одной рукой за шею и прижался лбом ко лбу. — А ты? Ты бы тоже хотел — вместе? — Хотел бы, — Мигель обнял Чезаре, притянул ближе. — Но мы же и так будем вместе, верно? Даже если кто-то из нас умрёт чуть раньше. Даже если похоронят далеко друг от друга. — Будем, — подтвердил Чезаре, чувствуя, как смешивается и сбивается от близости их дыхание. — Конечно, будем. Останься со мной сегодня на ночь. — Я только расставлю посты. — Конечно. Чезаре прижался губами к губам Мигеля — короткий крепкий поцелуй, обещание большего, скрепление того, что они ни разу не произнесли вслух. Отстранился, отошёл к заваленному бумагами столу; Мигель коротко поклонился и покинул комнату. Наступила тишина — прерываемая лишь шуршанием бумаг, переворачиваемых унизанными тяжёлыми золотыми перстнями пальцами Чезаре.