Время не лечит

Время не лечит, не затягивает раны, нанесенные в прошлом теми, кого до интимного, безграничного «близко» подпустил к своему собственному сердцу — так наивно, совсем не по взрослому, как полный дурак. Жизнь не раз преподавала Андрею крепкие уроки, да только слушал он их плохо, фактически мимо ушей пропускал — от того и столь «чудесные» последствия — будто пренебрег техникой безопасности в обращении с самым хрупким, что есть у человека. Прошло уже больше года, но выкинуть из головы все то, что до сих пор согревало и сжимало его сердце одновременно, у него не хватало сил, воли, смелости. И те осколки, что в единое целое собирал совершенно другой человек, вновь рисковали обратиться острым битым стеклом, поранить чужие ладони, потому что Андрей не мог хранить собственную целостность. Пытался, но не мог. Отчаянный, разбитый, он позволил собрать по кусочкам собственное сердце человеку, чьи руки казались уверенными — доверился ему, потому что терять было нечего, потому что не боялся, не знал, что будет дальше, чем все это обернется и как будет закончено. Просто Женя оказался рядом не тогда, когда это было нужно, не тогда, когда следовало. И теперь, пожираемый воспоминаниями Андрей просто не знал, что делать. Он связался с ним только потому что не ведал, куда деть себя самого, потому что знал, что в одиночку не справится и пропадет. Он как дурак понадеялся, что это все изменит, погасит то, что так долго горело, что беспощадно жгло — но ошибся. И теперь стоял на распутье тысячи дорог, удерживаемый от рокового шага только крепкими чужими — воистину отчаянными объятиями. И не было таких проклятий, не было таких бранных слов, чтобы Лобашев смог описать свой поступок сейчас, будучи не на пороге открытой двери сгоревшего рая, но близ другой, открытие которой рисковало спалить дотла чужой тихий и уютный мирок, в котором он, Андрей, ютился непозволительно долго. Его ладонь на руке Жени невольно сжалась. Печально и жестоко — он не любил этого искреннего мальчика, никогда не любил так, как того человека, что оставил его, — но так или иначе принял чужие чувства, понадеявшись, что это исцелит прежние раны, что это поможет ему — и он сам сможет ответить юнцу взаимностью, которую тот действительно заслужил, угрохав столько нервов и сил, вытаскивая его, окаянного, с самого дна этой жизни — но это допущение снова было ошибочным. Чувствуя тихое дыхание Егорова на своей шее, Андрей не мог найти в себе силы, чтобы просто взять и уйти, бросить, предать — господи! — да он не мог даже сказать мальчишке, что не любит его, что не любил никогда, что просто смиренно принимал его любовь, что… слишком много этих «что», в которых признаться просто не было храбрости. Энди понимал, что недостоин этого солнечного лучика надежды, что не сможет оставаться с ним рядом, но поступить подобно Максиму — уйти, почти не прощаясь, — он не мог, не такой должна быть плата за всю ту доброту, которой Егоров его осыпал, — нет, черт возьми, не такой! Поцелуй в безымянный палец больше походил на насмешку, чем на извинение, чем на попытку сказать: «Я не тот, кто оденет на твой палец кольцо, никогда им не буду; я не разделю с тобой эту жизнь, Жень, ты достоин куда более лучшего человека, ты… о, господи, ты достоин чего угодно, но только не такого наказания в виде меня; я не люблю тебя, малыш, мне стыдно, что я так обошелся с твоими чувствами, мне стыдно, что я принимал твою любовь и ничего не давал взамен, даже пытался плохо. Я должен уйти, чтобы более не давать лживых и пустых надежд; уйти, сказав спасибо за все, что ты сделал для меня; уйти и пожелать тебе счастья…» Но Андрей лишь глупо целовал каждый палец руки любовника, не находя тех слов. А объятия становились лишь крепче, отчаянней — Женя прекрасно понимал, что Энди хочет уйти, что жаждет разорвать наконец эту болезненную нить, обмотанную вокруг его горла живой совестью. И Егоров знал, что когда ослабит хватку — бессловно попрощается с ним, с его запахом, улыбкой, что изредка, но все же появлялась на лице Андрея; с прикосновениями, печальными, но такими любимыми глазами. Он не готов был все это потерять, не готов был лишиться столь тяжело отстроенной и значимой части собственной жизни. Не готов. Но когда Андрей отпустил его ладонь и предпринял неуверенную попытку подняться — Женя ослабил объятия, отнял руки от чужой груди и закусил губу, чтобы не всхлипнуть, не удерживать Андрея жалостью. Мягкая грива волос опустилась на лицо Егорова, скрывая все то, что Лобашеву видеть сейчас не следовало. Что не следовало видеть никогда. Он больше его не держал. Но если перед Андреем вновь разверзнется бездна — он окажется рядом, чтобы опять наступить на те же самые грабли.