Sweet kingdom

Дана Уорд танцует. Танцует, сколько себя помнит, сколько помнят её другие. По утру она включает музыку громко, так же, как распахивает двери и землю заплесневелого в тишине городка заодно. Аркадия Бэй ворочается с боку на бок, шепчет шипением допотопных радио-приёмников, забытых под океаном, и голосами брошенных, сброшенных сюда людей, вынужденных изо дня в день месить ногами и руками волглый воздух. Люди эти ловят рыбу морщинистыми, искусанными солью пальцами, завтракают в одной и той же закусочной и живут тысячу лет. Так они говорят, раскручивая время, окручивая очередного Дроссельмейера, осторожно выглянувшего из старых напольных часов, из часов, минут и секунд, которые можно спутать-перепутать нечаянно, устроить апокалипсис, нажать на спусковой крючок. У мастера игрушек вместо сердца — Сердечник свинцовой пули, мысли — маслянистая плёнка нефти, упавшая на воду с вершины Спейс-нидл. Дана Уорд — не ребёнок богини Дану (её полулегендарное дитя спит сейчас в колыбели из дёрна, что издёргана ураганом и укрывается тёрном недоплетённых венцов). Дана Уорд танцует просто, смеётся легко, мечтая работать в солнечной бразилии. Поближе к гулу толпы, разодетой в пёстрые костюмы, идущей вдоль костров ритмом не то самбы, не то босой босса-новы, И уж точно подальше от грязи фавел, чернеющих несводимыми пятнами. Нейтан Прескотт наблюдает за ней, поневоленный, и пляшет. Пляшет разве во снах-провалах. Он давно потерял счёт таблеткам, зато считал и считает себя таким же пятном здесь, на полузатёртой карте полуживых лиц. Он знал и помнил когда-то, кто повинен в бесконечном спектакле, в комедии без масок, повторяющейся каждые семь дней и ночей с разными вариациями. Сегодня, кажется, двадцать вторая премьера. Нейтан смотрит: вены мечены виной и янтарём, сгибает-разгибает руку, касается левого запястья, повенчанного с кровью и татуировкой. Звезды — жжёный сахар. Звезды жгут. Нейтан — щелкунчик, дело его — стоять на полке, передёргивать затвор (камеры или пушки?) и разговаривать с зеркалами в уборных, где на красном кафеле умирают стальные бабочки. И вот сейчас к нему подходит девочка по имени Мари (от слова марионетка?), попавшая в замкнутое королевство сластей да горьких вестей. — Привет, Нейт, — запинается о его взгляд, ладони к низу, глаза — вверх. Он вздрагивает, прошитый током, пришитый иглами к месту и времени. Дана Уорд, искривлённая сюрреалистичной реальностью, кого-то напоминает. Она пила одуванчиковое вино, разбивая чашечки тонкого венецианского фарфора, улетая прочь из огромного особняка, тАя и таЯ что-то, навсегда засвеченное для него непроницаемой темнотой («Давай, прояви её, прояви!») Нейтан готов расхохотаться: «Кристин, Кристин, Кристин…» Но сколько ни кричи, ни хохочи, а Уорд будет глядеть своими глазами, глазурованными слезящимся стеклом, будет входить в комнату без стука: «Ты же никогда не был против, я принесла кофе без сахара и молока... что случилось?» Его трясущаяся, расшатанная до беспредела улыбка приглошает Мари войти. Та усаживается рядом и говорит: — В распятую пятницу... Щёлк-щёлк, нужно перемотать, нужно отмотать, только он не умеет и переспрашивает странно, смазанным тоном-полутоном. — Да что с тобой такое? Я говорю, в пятницу матч — «Бигфуты» играют против «Диких вепрей», ты придёшь? Он кутается в синюю куртку, в не столь мрачные фотографии на стенах и молчит, отмахиваясь. Дана вздыхает, предлагая глянуть какой-нибудь ненапряжный фильм (из его коллекции, кстати, исчез «Кабинет доктора Калигари» — хороший знак, наверное). Нейтан не соглашается. Нейтан кивает головой устало, в марципановом Элизиуме застывает весь. Дана Уорд танцует (теперь под синкопированный регтайм) и возится с чёрно-белым проектором. * * * «Высший класс, чемпионский разряд!», — слышатся детские голоса. Слышится жизнь. Нейтан пялится в экран, пялится на Уорд и не верит, что это может быть правдой или ложью. Что это может быть. Без всяких оговорок, нацепленных на него детством и Прескоттом-старшим, без всякого «но». Спустя вечность — не Дана и не Мари — девчонка с лампочками в сердце (кто бы мог подумать!) рассказывает ему о мистере Джефферсоне и… И Нейтан хрипит, Нейтан хватает её за ненастоящие, покрытые мёдом и медной скорлупой плечи. Она пугается, она требует: — Убери пушку, псих! Он моргает, исчезает стоп-кадр. Она просит уже тише голосом смягчившимся, голосом растерянным (растеряла где-то по пути?): — Отпусти. Он разжимает руки, тоже теряясь в себе. От себя отходя, ползя оползнем. Дверь закрывается. Мари отстукивает эхо по коридорам каблучками, увязшими в патоке, увязавшимися за мечтой. * * * Тёмная комната поглощает, заглатывает ещё одну фею драже, дрожащую в объективе. Дроссельмейер продолжает чинить сломанные судьбы, пытаясь чинить добро. Проржавевшее серебро под рёбрами бьётся, извивается надписью на покосившейся табличке: «Добро пожаловать в Аркадию Бэй».