Submit

Новое тело кажется непривычно хрупким. Телу нужно отдыхать, есть, испражняться; еще желательно его мыть, но во всем Фейрпорте не найти целой ванны, а мыться под потоком из прорванной трубы Пакстон брезгует. По крайней мере, пока он почти чистый. Пакстон отвык от живого тела, но ни за что бы не отказался от него. Пакстон пробирается через руины — пустые здания, лежащие на боку многоэтажки, — прячется от патрулей чертовых солдат "Армахема"; винтовка в руках кажется непривычной тяжестью, но выкидывать ее он не спешит. Он в жизни не держал настоящего оружия, но в этом теле есть и кое-кто другой. Кое-кто прячется глубоко в закоулках разума, в потяжелевшем затылке, смотрит его глазами, пока не готовый уйти. Когда Пакстон приказывает, Фокстрот-813 отзывается послушной дрожью и берет оружие его руками. Когда Пакстон приказывает, Фокстрот-813 открывает по солдатам огонь. После боя вокруг столько крови, что в ней можно было бы кого-то утопить. Пакстон приказывает, и Фокстрот послушно отступает назад, снова прячется где-то глубоко, оставляя ему усталое тело и острую боль от ран; на секунду Пакстон захлебывается воздухом, теряясь в ощущениях. Этого слишком много. Он слишком от этого отвык. Это жизнь. Пакстону невыносимо хорошо. Он идет вперед, не глядя, куда наступает; под ногами влажно хрустят чужие кости, блестит почти багровая в закатном свете кровь, но он не оступается. Левое плечо пробито насквозь, и нужно перевязать рану — он истекает кровью, винтовку держать все сложней, — но Пакстон не останавливается. Под тяжелым ботинком хрустит чей-то шлем. Потом — чье-то лицо. Его армия не далеко, но и не близко. Его армия стоит на месте, и Пакстон решает остановиться тоже — иначе просто упадет от усталости и точно никуда не дойдет. Он пробирается в чудом уцелевший отель — кажется, "Армахем" ушел отсюда совсем недавно, — поднимается на самый верх и заходит в первую попавшую комнату. Фокстрот беспокойно ворочается внутри, и Пакстон заваливает дверь шкафом — не войти и не выйти; на мгновение его ладони вспыхивают алым, и гладкое дерево отзывается тем же блеском. Теперь можно и отдохнуть. Пакстон снимает броню и рвет простыню на полосы, и наконец-то перевязывает чертово плечо; сквозь разбитые окна дует ветер, и в номере холодно до дрожи. Впрочем, это не страшно. Это хорошо. Очень хорошо. Вздох выходит непривычно хриплым и рваным. У него не было времени рассмотреть свое новое тело, но сейчас — сейчас можно, прежде чем он ляжет спать (от сна Пакстон тоже отвык). В номере нет зеркала, но это ерунда; он стряхивает с одеяла бетонную крошку и ложится прямо поверх, поудобнее устраивается на иссеченных осколками подушках. Что-то колет спину — не больно, раньше бы он сказал "неприятно"; сейчас от этого неудобства по телу проходит дрожь, а Фокстрот ощутимо вздрагивает. Словно это что-то знакомое. Помедлив, Пакстон осторожно прикасается к своей груди. Плечи и грудь кажутся слишком широкими, руки — слишком сильными, на боках и животе несколько старых шрамов (пулевые ранения, отзывается чья-то память, и граната); Пакстон льнет к собственным ладоням, отвыкнув от прикосновений, отвыкнув от всего. Ладони тоже кажутся больше и как будто слишком шершавыми, мозолистыми. Ему всегда нравились такие. Когда он прикасается к бедрам, Фокстрот вздрагивает и порывисто дергается навстречу, но тут же замирает — неуверенный, беспокойный. Пакстон почти слышит тихое "можно мне?", произнесенное его же голосом, а потом — "пожалуйста". Я не разрешал, говорит Пакстон, и Фокстрот послушно замирает. Сдержать улыбку не удается. Хорошо, говорит Пакстон и подцепляет ремень большим пальцем. Он не раздевается до конца — приспускает штаны вместе с бельем, чутко ощупывает кончиками пальцев, прежде чем прикоснуться всей ладонью; член у него теперь чуть толще, изогнутый, и Пакстон не может не подумать, что вряд ли тут тоже дело в тренировках. Хотя, в общем-то, как знать. Конечно, смазки в номере нет, а насухую дрочить не хочется даже с этой странной тягой к боли; Пакстон подносит ладонь к своим губам и приказывает: Оближи. Фокстрот подчиняется сразу же. Фокстрота становится слишком много. Молодец, Пакстон улыбается непослушными губами и опускает руку обратно, проводит на пробу раз, другой; Фокстрот захлебывается жадным удовольствием вперемешку с неверием и все еще не шевелится — но бедра вздрагивают. Пакстон не сразу понимает, что это он сам. Пакстон не сразу понимает, что удовольствие у них с Фокстротом одно на двоих. Излюбленный темп, кажется, тоже — торопливо, слишком быстро, потому что в казарме (под камерами) иначе и не подрочить; но сейчас им некуда торопиться, и Пакстон не торопится. Прикасается медленно, почти дразняще, растягивая удовольствие, кусая губы; Фокстрот закрывает глаза, разводит ноги шире, и Пакстон позволяет ему. В другой день он позволил бы и больше. В конце концов, ему правда нравятся эти руки. Но не сегодня. Фокстрот хватается за одеяло, комкает его и стонет — вслух, еле слышно, сквозь закушенную губу, — и от этого звука (и боли в раненой руке) Пакстон сжимает пальцы чуть сильнее (как нравится им обоим) вскидывает бедра (Фокстрот захлебывается вторым стоном) срывается в привычный темп, слишком быстрый, слишком жесткий, и он (они оба) теряются слишком быстро почти сразу же Пакстон приходит в себя первым. С трудом приподнимается на локте, вытирает грудь и живот краем одеяла, натягивает штаны обратно; Фокстрот растекся в его голове, расслабленный и дрожащий, все еще как будто не до конца поверивший в случившееся, и Пакстон хмыкает. Спи, приказывает он. Завтра мы встретимся с нашей армией. Фокстрот подчиняется. Как всегда.