Агнец для нового Бога

— Позволь мне помочь тебе... Ох, Крисаний, ты вновь попадаешься в собственный капкан. Твое сострадание сильнее даже твоей гордыни, а ведь ей есть чем питаться, мой дорогой жрец Паладайна, преемник легендарного Элистана. И все же, ты запутался, потерялся, ты смущен, и это я гашу твои путеводные звезды, вынуждая блуждать в темноте, опираясь лишь на далекий огонек моего посоха. Ты доверяешься мне, потому что иначе у тебя нет выхода, тьма вот-вот сомкнется вокруг тебя. Я киваю, и ты ведешь меня к ручью. Твоя походка уверенная и твердая, но ты придерживаешь меня за плечи крайне бережно, будто я вот-вот обращусь прахом. Знаешь, жалость отравляет меня, она что глоток желчи, что удар кинжалом прямо под ребра, я насытился ею до отказа еще от Карамона, но ради того, чтобы заполучить тебя, я потерплю еще немного, Крисаний. Ты бережно промываешь мои раны. Да, теперь этот мой припадок выглядит такой глупостью, а ведь в тот момент я даже не ощущал боли, раздирая ногтями лицо. Ты смотришь сосредоточенно, и в твоих серых глазах я замечаю отблески того огня, что ты успел в последние секунды увидеть в умирающем Истаре. Теперь этот огонь греет твою гордыню. Я вглядываюсь в благородные правильные черты. Как же сильно эта холодная красота контрастирует с огнем в твоих глазах. Я невольно протягиваю руку, будто хочу убедиться, что лицо твое все же не из мрамора. Ты невольно подаешься навстречу, но потом отшатываешься, смущенный. Лед трогается, на твоих щеках расцветает румянец, это делает тебя еще более красивым, о жрец. Как там Астинус назвал тебя? "Любимый сын богов"? Знаешь, мне даже жаль... Да, я испытываю ответную жалость, ведь своего любимого сына боги взрастили для того, чтобы возложить на жертвенный алтарь. Мой алтарь, нового бога. Что ж, Конклав оказался не против. Вину, конечно же, перебросят на меня, но я приму ее, как должное, добровольно, я приму эту жертву. И все же, все чаще в моих мыслях алтарь обращается в ложе, а твоя красота слепит меня, отвлекает от кровавого ритуала, клинок выскальзывает из моих пальцев. Я невольно спрашиваю себя: а видел ли то же самое Элистан? Только ли сила твоей ревностной веры склонила жреца сделать тебя своей правой рукой? Дотрагивался ли он до тебя, статного юноши, якобы по-отечески, как бы благословляюще? Я помню нашу с тобой первую встречу, как я запечатлел на тебе свою печать, чтобы ты мог пройти через Шойканову рощу. Мои губы помнят мягкость твоей кожи, а аромат волос будто бы до сих пор преследует меня. Я решаю рассказать тебе о судьбе Фистандантилуса, той, что теперь стала моей. Я смотрю, как твои глаза округляются, а с губ срывается: — О, нет! Ты и впрямь хочешь спасти меня, Крисаний. Ты так не желаешь моей гибели. Как же так? Мы ведь встретились с тобой практически соперниками, ты стремился бросить мне вызов, ты был таким гордым, строптивым, готов был занести надо мной меч, вознося молитвы Паладайну, думая, что спасаешь целый мир. А сейчас ты в моих руках. Я опускаюсь рядом с тобой на колени. Снова грубый каменный алтарь обращается в мягкое ложе, и я больше не могу удерживать себя от человеческого. Я тянусь к тебе руками, обнимаю. Ты напрягаешься, опаленный жаром моего тела, ведь тебя смущает, как твое естество отзывается на него. Я прижимаюсь губами к твоим волосам, втягиваю носом их мягкий пьянящий аромат. Ты хочешь потянуться ко мне в ответ, я знаю, но находишь в себе силы вновь обвинить меня во зле: — Зачем ты меня искушаешь? — негромко, но с вызовом спрашиваешь ты, бесстрашно смотря мне в глаза. Ты ничего в них не увидишь, только свое отражение. — Такая связь извращённа, — продолжаешь ты, вещая с важностью, коей позавидовал бы сам Король-Жрец, — как и твоя темная магия, как и ты сам. Твои руки упираются в мою грудь, ты готов меня оттолкнуть. Милый мой Крисаний, эту битву тебе уже не выиграть. — Я ли тут искуситель? — вопрошаю я, сделав самое невинное и страдальческое лицо, на какое только способен, — Разве не ты искал моего общества? Разве не ты так отчаянно ко мне жался? Разве не ты пытался согреть меня своим теплом, там, в Палантасской Башне? А сейчас, разве же я просил следовать сюда за мной? Юноша пристыженно молчит, ведь я прав. Тем временем, я демонстративно выпускаю его из объятий, чуть ли не отталкиваю: — Давай, Крисаний, солги сам себе, ведь так легко свалить всё на мага Черных Одежд, я же такой извращённый, такой плохой. Ты вздрагиваешь, как от удара. Румянец расползается на твои полураскрытые губы, превращая тебя в совершенство. — Рейстлин... — протягиваешь ко мне дрожащие руки, я перехватываю их за запястья, не давая себя коснуться, обжигая своей хваткой, — я только хотел... — Помочь мне покаяться? — язвительно интересуюсь я, притягивая тебя к себе так близко, что ощущаю твое дыхание у себя на лице. Ты почти хрипишь что-то похожее на "нет", стыдливо мотаешь головой. Я отпускаю твои руки, зная, что теперь все пойдет так, как надо. Ты обхватываешь ими мое лицо, и, крепко зажмурившись, жадно целуешь меня. Вот оно, Посвященный. Наш первый шаг в Бездну. Наверное, со стороны мы очень нелепо целуемся, хоть и страстно. Еще одна наша общая черта, над которой следует то ли поплакать, то ли посмеяться. Два перезревших девственника, не знавших ничьей ласки. Окаменевший Сухарь и Осколок Льда нашли друг друга. Не удивительно, что боль вожделения так быстро подступает ко мне, я почти задыхаюсь, ловя твои губы своими. Ты тоже это чувствуешь, а, жрец? Моя мантия беспощадно притягивает лучи осеннего солнца, добавляя градус моему внутреннему жару, еще и ты прижимаешься к моей груди. Видимо, все идет к тому, чтобы у меня вскипела кровь. Хочется содрать с себя удушающий бархат, а ведь еще пара мгновений, и это будет более, чем уместно. Я откидываюсь на мягкую шуршащую подстилку из палых листьев, словно на постель, увлекая тебя за собой. Кажется, силы оставляют тебя, ты практически падаешь на меня, твои иссиня-черные локоны застилают мне лицо, на мгновение наступает ночь. Я вспоминаю свои тревожные сны, где ко мне являлась Такхизис. Наверное, мы не должны этого делать, наверное, мне следует оттолкнуть тебя, отказаться, выставив тебя похотливым и испорченным, а себя возвысив до небес, извратив все так, чтобы ты чувствовал вину. Я отвожу в сторону мешающиеся локоны, но вместо лица богини вижу твое, смущенное, но такое прекрасное. Нет, я не могу и не хочу от тебя отказываться, Крисаний, только не сейчас. У нас остается последняя ниточка, держащая нас над пропастью, и только от тебя зависит, удержит ли. Если ты сейчас отшатнешься, если встанешь и уйдешь, я не буду на тебя в обиде, я понимаю, что так правильно. Прости, что взвалил на тебя это, просто, кажется, я совсем устал. Ты вплотную прижимаешься ко мне, и даже сквозь две мантии, свою черную и твою белую, я чувствую твое возбуждение своим животом. Ниточка рвется... Ты не знаешь, что делать, куда девать руки, поэтому рассеянно гладишь мое лицо, бережно обводя пальцами свежие ранки, заставляя их сладостно саднить, я перехватываю твою руку, прижимаюсь к ней губами, не отрывая от тебя взгляда. — Рейстлин, я ни с кем никогда... — шепчешь ты, и прервавшись на полуслове, краснеешь так сильно, что невольно кажется, что еще немного, и ты начнешь тлеть и мерцать изнутри, словно уголь в очаге. Я невольно улыбаюсь, прищурившись, прежде чем признаться: — Я тоже. Ты явно удивлен. Еще бы, я помню, каким взглядом ты измерил Даламара, когда посетил мою Башню. Неосознанно сравнил себя с ним, буквально примеряясь, как с сопернику, пусть еще и не принимая до конца своих чувств. Даламар, может, в душе был бы не против сделать для своего шалафи всё, что угодно, но вот только шпионы Конклава заслуживают вечно кровоточащих ран в груди, а не поцелуев. Ты, видимо, осознаешь, что лежишь на мне всем своим весом, мешая дышать, неловко приподнимаешься, в итоге упираешься мне коленом в пах. Кажется, это была последняя капля. Я резким движением хватаю тебя за плечи и практически швыряю на листья, оказываясь сверху. Слышу судорожный вздох, смотрю, как сухие листочки путаются в твоих волосах. Впиваюсь в приоткрытые губы, пытаясь руками нашарить, где же на твоих треклятых жреческих одеяниях хоть какие-то застежки. В итоге, я просто рву их по срединному шву, обнажая торс, наслаждаясь сухим треском ткани, пока разрыв не доходит до самого подола. Ничего, Праведный сын, я потом самолично их зашью... Я глажу тебя по груди, покрываю поцелуями лицо, а затем и шею, слегка прихватывая мраморную кожу зубами. Знаю, мои прикосновения почти обжигают, ты вздрагиваешь, выгибаешься, но при этом подаешься навстречу. Твои пальцы находят застежки на черной мантии, отчаянно пытаясь выпустить меня из бархатного плена, но раз за разом они соскальзывают, дрожат. Ухмыльнувшись, кладу свои пальцы поверх твоих, показываю, как правильно, успокаиваю поцелуем в лоб. Сдерживаться невыносимо тяжело, но нельзя напугать, нельзя быть чересчур резким. Не нужно иметь много опыта, чтобы это понимать. Знаю, ты боишься и хочешь меня одновременно — противоречивое смешение чувств сводит с ума. Подушечками пальцев вывожу на твоей груди разные знаки, будто сочиняя заклинание, пока ты разбираешься с мантией, слегка царапаю кожу злополучными ногтями, сдавливаю соски, заставляя тихонько всхлипнуть. Наконец могу скинуть с себя тяжелое одеяние. Да-да, Крисаний, я ничего под ним не ношу большую часть времени, и уж тем более в такую теплую погоду, не надо так на меня смотреть. Зато твои штаны настоящая помеха, о, жрец. Моя рука ложится на твою промежность, сжимая возбужденный орган через ткань, массируя его. Ты прикрываешь глаза, жмешься к руке, выгибаясь. Даже несмотря на то, что легкий ветерок холодит мою кожу, меня снова бросает в жар. Я нетерпеливо пытаюсь высвободить тебя, мой жрец, из этих ненавистных остатков одежд, дорывая подол, выпутывая из рукавов, выдергивая завязки на штанах. Обувь летит куда-то в сторону, моя и твоя вперемешку, и вот наконец-то на нас не остается ничего, кроме собственной кожи, лишь медальон Паладайна поблескивает на твоей тяжко вздымающейся груди. Ты бросаешь на меня смущенный взгляд и, заведя руки назад, расстегиваешь цепочку на шее, бережно откладывая медальон в сторону. Не хочешь, чтобы бог был с тобой в этот момент? Или настолько мне доверяешься, Посвященный? Не важно, я хотя бы точно не обожгу руки, случайно ухватившись за медальон. Теперь, будто бы осознав свою наготу, ты неловко пытаешься прикрыться рукой от моего взгляда. Не могу сдержать ухмылки, она неумолимо расползается на моем лице. Ты похож на загнанного олененка, что больше не может бежать, и теперь обреченно смотрит на подбирающегося хищника. Я бы с удовольствием отыграл эту роль, набросившись, выпустив бы внутреннее животное, но я, Крисаний, волнуюсь не меньше твоего, у меня полно своих страхов, предрассудков, комплексов. Даже сейчас, я мысленно сравниваю твою поджарую, подтянутую фигуру со своей, тощей и местами пугающей, пусть даже я выгляжу лучше, чем при нашей первой встрече. Я ложусь, но не на тебя, а рядом, разворачивая к себе лицом, приобнимая за талию, прижимая к себе. Свободной рукой нахожу наши гениталии, которые теперь соприкасаются, обхватываю, задаю темп движений, лаская их одновременно. Ты вжимаешься лбом в мое плечо, постанываешь, руками блуждаешь по моему телу, робко, вслепую, изучая каждую выпирающую косточку, каждую ямку. Кажется, моя худоба тебя совсем не отталкивает. Я чуть сильней сжимаю руку, желая снова услышать, как ты стонешь, почувствовать, как мы одновременно вздрагиваем от удовольствия. Низ живота сладостно ноет, как бы всё ни закончилось, не успев толком начаться. Чувствую робкий поцелуй на своей шее, зарываюсь носом в твои мягкие волосы, где-то в груди рождается и слетает с губ стон. Ты отрываешься от моего плеча, поднимаешь взор. Зрачки серых глаз расширены до предела, в них пляшет истарское пламя, тебе не нужно ничего говорить, чтобы я понял, что ты готов. Я вновь оказываюсь сверху, тянусь к твоим губам, словно за благословением, одновременно пальцами находя нужное мне отверстие, пытаюсь протолкнуться туда пальцем, ты всхлипываешь, невольно прикусив мне губу. Я начинаю шептать тебе на ухо что-то успокаивающее, какую-то сущую чепуху, но мой голос действует гипнотически, ты расслабляешься, а я, осознав ошибку, пробую снова, только на этот раз, смочив палец слюной. Так гораздо лучше, вскоре ты начинаешь постанывать. Невыносимо. Во имя всех богов, я не могу больше сдерживаться ни секунды, боль вожделения становится нестерпимой, а своими стонами ты делаешь только хуже, Крисаний. Я устраиваюсь между твоих бедер, расставив их пошире, направляю пульсирующий от крови орган в тебя, наваливаясь всем весом. Ты вскрикиваешь, пытаясь отодвинуться, но я держу крепко. — Рейстлин, мне больно, — хрипло шепчешь ты. Я эгоистичный идиот. Конечно, тебе больно, мой Крисаний, ведь я думал лишь о себе и своей похоти, забыв про всякое терпение. Сейчас наше ложе снова обратится алтарем, где ты — жертва, что расплачивается кровью. Мне нельзя сломать тебя сейчас, мой драгоценный ключик, мой трепетный агнец. Я пытаюсь что-то ответить, пытаюсь извиниться, но тут ты берешь в руки моё лицо, заставляя посмотреть в свои по-строгому серые глаза: — Ничего, я потерплю, — говоришь ты, притягивая меня к себе, соединяя наши губы. Ты остаешься собой даже сейчас, Праведный Сын. Терпеть ради меня, идти за мной, желать мне лучшего в ущерб себе — в этом весь Крисаний. Я начинаю двигаться в тебе плавно, медленно, чтобы не причинять лишней боли. Вновь что-то нашептываю тебе на ухо, рукой лаская член, и все же ты изредка всхлипываешь. Знаешь, наверное, ты был прав, сказав, что я извращённый, ведь всхлипы только подогревают мою страсть, и как же мне хорошо от того, как горячо и тесно у тебя внутри. Я чуть ускоряюсь, постанывая от этой сладостной пытки, покрываю твое прекрасное лицо поцелуями, собирая губами выступившие слёзы. Чувствую твои руки на своей спине, как пальцы пересчитывают мои позвонки, как ногти слегка впиваются в кожу. Даже сейчас ты не хочешь причинить мне боли, когда как я столь грубо проник в твое естество. И все же, боль постепенно отступает, твои стоны начинают звучать по-другому, процесс становится куда приятней для нас обоих. Никогда не думал, что это может оказаться столь похожим на тот экстаз, что я испытываю, выпуская из себя магическую энергию. Чувствовал ли ты что-то схожее, возносясь в молитвах своему богу? Ты обвиваешь мои бедра ногами, пытаешься двигаться мне навстречу, вынуждаешь меня стонать. Я невольно сильнее сжимаю твой орган, любуюсь тем, как ты выгибаешься в моих руках. Даже будучи раскрасневшимся, с прилипшими ко лбу прядками растрепанных черных волос, даже с затуманенным взглядом, утратив свою привычную холодность, ты остаешься совершенством, будто бы сами боги бережно высекали твое лицо из самого лучшего мрамора. Неужели, чтобы преподнести мне? Неужели, я действительно тобой обладаю? — Рейстлин, — выдыхаешь ты, — Рейстлин, я тебя… Я успеваю прижать указательный палец к твоим губам и с горькой улыбкой качаю головой. Не смей говорить мне такое сейчас, ох не смей, ведь мне придется что-то тебе ответить, а любой ответ в такой момент, равно как и молчание, окажется смертельной ловушкой, которая захлопнется над нами обоими. Все, что я могу, это для пущей надежности закрыть твой рот поцелуем, прижавшись к твоим губам со всей той страстью, что я сейчас испытываю, пытаясь запечатать всё то, что ты силишься мне сказать. К тому же, Крисаний, я знаю. Ты сильно вздрагиваешь подо мной, мычишь прямо мне в губы, я чувствую, как что-то горячее изливается мне в руку, а мышцы внутри тебя сжимаются так, что я почти рычу. Твои руки впиваются в мою спину неимоверно сильно, вплотную прижимая меня к тебе. Мне кажется, что мы вот-вот сольемся в единое существо, и я тоже не выдерживаю, не в силах бороться с подступившим оргазмом. Несколько секунд разрядки, от которой перед глазами вспыхивают разноцветные огни, а затем я без сил опускаюсь на тебя, не в состоянии даже откатиться в сторону. Ощущения такие, будто я отбивался от целой армии заклинаниями, настолько мое тело ватное и не хочет подчиняться. Ты ласково гладишь мои длинные волосы, твои движения машинальны, ты тоже как будто бы не здесь. Мне так спокойно, что я на мгновение даю себе забыть о своих кошмарах, о Бездне, о Темной богине. Я слушаю стук твоего сердца, журчание ручья. Ручей… Поток времени! Неужели боги послали тебя, Праведный Сын, чтобы я все забыл? Чтобы отказался от всего, к чему стремился? Чтобы ложе никогда больше не обратилось алтарем? Я нахожу в себе силы приподняться и сесть, смотрю на тебя сверху вниз, созерцая отметины нашей страсти. Ты все это время лежал на разорванных мной одеяниях, теперь измятых и пропитанных потом. На твоём животе следы семени, ноги же ты поспешно сводишь, смущенный моим взглядом, но я успеваю заметить последствия моей неосторожности — немного крови в промежности. Может, это тоже угодно богам? Так они испытывают излюбленного сына? Я злюсь на себя, на тебя, мой жрец, и на всех богов Кринна. Скрипя зубами от всей этой злости, я беру свою мантию и накидываю на тебя, как одеяло. Светлый жрец на разорванной робе, укрытый плащом черного мага — сколько же в этой картине иронии, жалящей в самую душу. Сам я сажусь у ручья, отвернувшись от тебя, опустив ноги в воду. Ты молчишь, вот и славно, мне нужна эта тишина. Из мрачных раздумий меня выводит странный солнечный зайчик, который я замечаю боковым зрением. Он мелькает среди деревьев и замирает, а затем пропадает вовсе. Такой странный золотой блеск, совсем как на доспехах моего брата. Ох, ну конечно, это и есть Карамон — бросился искать Крисания, думая, что я могу быть для него опасен. Давно он тут? Сколько он видел? Не важно, картина, которая так славно открывается перед ним, не может быть истолкована двусмысленно. Во имя Бездны, ты даже здесь не оставишь меня в покое, братец! Хорошо бы уйти, оставив его краснеть перед жрецом, но… Я бросаю взгляд на задремавшего под моей мантией Крисания. Он спокойно дышит, слегка улыбаясь во сне. Ну, не голым же мне убегать в лес. Пускай этот болван смотрит, пускай видит, может, перестанет мешаться. Хватает и того, что Крисаний живет с ним в одном шатре, и та их беседа утром… Неужели братишка тоже имел на тебя виды, очарованный твоей красотой и добродетелью? Что ж, тогда тем более пусть смотрит, кому ты теперь принадлежишь. Я осторожно приподнимаю мантию и забираюсь к тебе, приобнимаю, чувствую, как сквозь сон ты прижимаешься поплотнее ко мне. Я утыкаюсь носом в мягкую копну иссиня-черных волос и почти моментально проваливаюсь в сон, в котором впервые за долгое время нет кошмаров.