Грех Борджиа

Выпитое вино растворяется в крови, и напряжение последних дней притупляется, сменяется агрессивной весёлостью, которая свойственна Хуану Борджиа и баз влияния пьянящего напитка с виноградников его матери. Однако вино не способно до конца развеять мрачные мысли, они по-прежнему роятся в голове, лишь чуть замедляя бег, но перестраиваясь в более причудливые формы, оставляя нахмуренные морщинки на лбу. Хуану удалось укрыться от жаждущих крови французов в загородном поместье матери, но теперь его гложет другое — то, что он разочаровал отца. Не вполне верным шагом он добирается до своей спальни — мать выпроводила его из трапезной, не позволив осушить еще один бокал вина. Толкает дверь; тут же закрывает её, едва переступив порог. Тяжело вздыхает. Комнату озаряет лишь свет камина, и это хорошо — яркого света Хуану сейчас не хочется, а без огня было бы холодно. Чезаре. Хуан невольно вздрагивает и замирает, увидев, что брат ждёт его в спальне — в непривычно-расслабленной позе развалясь на шкуре возле камина. Приподнимает голову, смотрит с лёгкой улыбкой… и странным выражением в глазах. Какого хрена?.. Чезаре совсем недавно вернулся из плена Колонна. Все были рады — и все видели, как сильно он изменился. Колючий и импульсивный, теперь он выглядел так, словно его иголки из неприветливых шипов растения превратились в тонкую и острую сталь. Никто про это не говорил, никто толком ничего не понимал. А вот в тавернах, как выяснилось, говорили, и очень активно… Всего несколько дней назад Хуан сломал нос какому-то выродку, который смел заявить во всеуслышание пьяницам за своим столом, что Чезаре Борджиа в Марино воспользовались — но отнюдь не его услугами, как священнослужителя, а попользовали, как шлюху. Хуан не поверил своим ушам… а потом стал присматриваться к брату — и заметил, что тот сторонится прикосновений. Довольно умело их избегая, чтобы это не выглядело неловко… Потом оказалось, что о Чезаре судачат не только гуляки в тавернах, но даже римские шлюхи… А сейчас… сейчас на Чезаре тонкая шёлковая рубаха, распахнутая на груди, белая ткань просвечивает в отсветах камина. Штаны тоже лёгкие, плотно облегающие длинные стройные ноги. И эта поза… и по-кошачьи расслабленная, и напряжённая одновременно… Какого чёрта?.. — Чего тебе?.. — грубовато спрашивает Хуан. Чезаре не вздрагивает от окрика брата — он ждал его, как ждал и самого Хуана. Сильно нетрезв, судя по голосу… в последние дни гонфалоньер Святой церкви напивается чаще и крепче обычного — должно быть, гложет чувство стыда за собственную трусость, за неумение организовать оборону города против французов, за отсутствие авторитета в глазах собственных гвардейцев… Помимо воли — или я сторож брату своему? — в душе Чезаре всколыхивается сочувствие. Хуан, любимчик отца и шлюхи Фортуны, слишком не привык к поражениям и пощёчинам… в том числе и пощёчинам реальным — все знают, что, разочарованный старшим сыном, Родриго Борджиа ударил его по лицу. Их отец никогда не умел прощать своим сыновьям неудачи. Чезаре сам бы охотно напился — напился вдребезги, привёл в постель двух-трёх девиц, как, по слухам, часто делал в эти дни Хуан — но знает, что его хмель не возьмёт… и даже женские ласки едва ли будут так же сладки, как прежде. Иная жажда сжигает его после пережитого в плену чудовищного унижения — и хотя он знает, что, в отличие от брата, ему нечего стыдиться перед отцом и Римом (он сделал всё, что мог, всё, что от него требовали, от него взяли куда большее, чем он готов был дать…), иного рода стыд заставляет его каждый вечер охаживать себя по плечам плетью. Испорченный, порочный… Он искал Хуана, едва вернувшись из плена, ещё сам не зная, зачем хочет увидеть брата — обвинить в бездарном командовании или… вспомнить давно забытые детские годы, когда между ними ещё не встало соперничество, когда старший, как и положено, защищал младшего? Но в первые дни Хуана нигде не было видно — а потом, когда они всё же встретились, и Хуан, хмурясь и отводя глаза, неловко обнял его… …только в тот момент Чезаре в полной мере осознал, что сотворило с ним насилие. После этого он начал пытаться избегать брата. Это получалось не слишком хорошо — им всё равно часто приходилось встречаться… И Хуан бросал на него тяжёлые сложночитаемые взгляды, в которых, как казалось Чезаре, он видит тот же порок, что сжигает изнутри его самого… и сегодня он решил — пусть будет, что будет. Если Хуан захочет высмеять его, оскорбить, растоптать то, что ещё осталось от его гордости, — пусть так. Или он не заслужил этого? Если же нет… Чезаре специально надел облегающие шёлковые штаны, расшнуровал рубашку. Раскинулся у камина, словно предлагающая себя куртизанка. Сейчас, несмотря на жар огня, его бьёт лёгкая дрожь — и он чувствует себя так, словно, надев маску, встал у стены в одном из закоулков Рима, рядом с дешёвыми шлюхами… и предлагает себя случайным прохожим, любителям юношей, позволяет брать прямо у этой стены, подхватив под бёдра… …так, как пару раз приснилось ему ночью — после чего он просыпался весь в поту и с пылающими от стыда щеками… …Но маске не скрыть всего, и весь Рим отныне знает, каков на самом деле Чезаре Борджиа… испорченный, распутный… Что ж — сегодня об этом узнает только его брат. А весь Рим — лишь в том случае, если Хуан, всегда не слишком сдержанный на язык, не погнушается даже тем, чтобы опорочить члена своей семьи. — Не ждал меня, брат? — хрипловато спрашивает Чезаре и поднимается с расстеленной у камина шкуры — гибким кошачьим движением, полным осознанного сладострастия. Подходит к Хуану, заглядывает ему в лицо, улыбается — но взгляд светлых глаз остаётся напряжённым. — И, как я понимаю, не слишком рад видеть? — Не слишком, — мрачно бросает Хуан. Смотрит на брата тяжёлым взглядом, сощурившись, видя на его лице горькую и одновременно провоцирующую усмешку. Едва заметно качает головой, мрачнеет сильнее — что же сотворили с тобой в плену, мой гордый и надоедливый брат… Чезаре обходит его по кругу — стройный, гибкий, в облегающих штанах и распахнутой просторной рубашке. Хуан следит за ним взглядом, потом разворачивается всем корпусом, как хищник, который не желает выпускать из вида то ли противника, то ли опасную добычу. — Да что с тобой, брат? — слова вырываются у него помимо воли. — Думал, верно, что я не вернусь вовсе? — Чезаре продолжает неотрывно смотреть на него; в серых глазах — странный блеск. — Из Марино? — Ну что ты, я всегда верю в благополучный исход… хоть немного, — Хуан скалится в усмешке, но остается всё таким же напряжённым. — Ты ведь и правда вернулся живым и здоровым… и почти невредимым… — он невольно скользит взглядом в ворот рубашки Чезаре — незагорелая кожа кажется смуглой на фоне белизны шелка. — Почти… верно говоришь, что почти… — Чезаре подходит ближе, так близко, что уже может различить запах Хуана — запах кожи и немного пота. — Ты-то, я смотрю, не получил ни царапины… не только от врагов, но даже от мужей очередных соблазнённых тобой жён… — Тебе не стоит так беспокоиться о моей репутации, братец. О тебе в тавернах нынче ходят куда более занятные и недостойные слухи… — сейчас Хуан усмехается, но всего два дня назад у него оборвалось дыхание, когда сквозь обычный щебет очередной шлюхи он различил: «А правда ли, что твоего брата…». А потом дыхание оборвалось у девицы — когда Хуан сжал её горло так, что она только беспомощно взмахнула руками, не в силах даже хрипеть. Он хотел свернуть ей шею и покончить с тем дерьмом, что она молола… но по её глазам, влажным от подступивших от удушья слёз, но упрямым и насмешливым, понял: она пересказывала лишь то, о чём уже говорили другие… и в той таверне, где он сломал нос не в меру болтливому мерзавцу, и Бог знает в каких ещё. Хуан отпустил свою жертву и ушёл, и хотя был не слишком пьян, пол качался у него под ногами; девица не рискнула требовать денег, только резко натянула на плечо платье, другой рукой держась за шею, на которой назавтра проступят синяки… Губы Чезаре вздрагивают, и Хуан инстинктивно подбирается, готовый отразить любой выпад. — Вот как?.. — Чезаре пытается произнести эти слова с деланным равнодушием — несмотря на то, что внутри у него всё закручивается в тугой ледяной узел. Значит, слухи… уже ходят, разошлись по всей Италии… рано или поздно дойдут и до ушей отца — пусть он и не бывает в городских тавернах, но стены Ватикана недостаточно толстые, чтобы оградить его от сплетен… Чезаре чуть сощуривается, глядя на брата; в прозрачно-светлых глазах — горечь и злость, которых там не было прежде. Ему противна мысль, что о нём судачат городские пьяницы, противны липкие воспоминания о том, как глумились над его телом в Марино — но ещё более противно другое, липкое, дурманяще-сладостное, как нектар ядовитого цветка. Этот цветок распустился у него внутри после перенесённого в плену — и ему уже не вырвать его корни из своей души… В Марино он не испытывал ничего, кроме отвращения — и всё же каким-то образом насильникам удалось заронить в его душу ядовитое семя… или скорее — оросить почву, в которой оно уже таилось. Неподвластен греху тот, в ком нет семени греха — а значит, семя греха лежало в душе Чезаре Борджиа уже давно… лежало и ждало своего часа… Его никогда прежде не посещали греховные мысли о мужчинах… не посещали ли?.. Порой они с братом боролись — шутливая борьба, в которой ещё не было вражды, — и Чезаре нравилось, когда Хуан, оказавшись сверху, прижимал его своим весом к земле или плиткам пола. Он никогда не задумывался об этом, они с Хуаном почти сразу же расцеплялись… таилось ли оно в нём уже тогда — семя греха, семя разврата? Теперь же он словно праотец Адам, вкусивший плода с древа познания — вот только подала ему этот плод не прекрасная Ева, и не коварный и обольстительный Змей совратил его, а силой заставили съесть запретный плод мелкие и мерзостные бесы… и ароматы Эдемского сада, прежде несшие лишь невинную радость, теперь дурманят сладким и тяжёлым запахом похоти… не потому ли Господь изгнал Адама и Еву из рая?.. Чезаре подходит к Хуану вплотную; теперь он чувствует не только запах брата, но и окружающую его ауру — тяжёлую, плотную ауру мужчины, от которой у него, отравленного собственным ядом, сладко подкашиваются ноги. А ты, брат, — каким ты ощущаешь меня? Каким я ощущаюсь теперь? По-прежнему ли я ощущаюсь мужчиной… хоть немного?.. — И что же, брат?.. — почти шёпотом спрашивает Чезаре, придвигая лицо так близко к лицу Хуана, что они почти соприкасаются носами. — Ты хочешь узнать, правдивы ли эти слухи? Он запоздало понимает, что даже не спросил, какие именно слухи о нём ходят… и тем самым фактически подтвердил их правдивость. Хуан едва заметно вздрагивает, подбирается, словно зверь, которого внезапное поведение другого хищника, которого он всегда считал более слабым и неловким, сбило с толку. Чезаре дышит глубоко и часто, и от этого тянет внутри, заставляет замереть мерный треск поленьев в камине, а сам Хуан, кажется, и вовсе забывает, как дышать. Так значит, это правда… Его брата, его Чезаре, одного из Борджиа… Этот паршивый щенок Марко Антонио… и кто-то ещё?.. Что там говорила эта чёртова сучка… Хотя, кажется, после слов «твоего брата трахнули» и «в Марино» он уже ничего не запомнил. Хуан сам не замечает, как мысленно называет Чезаре своим, — а ведь они никогда не были особенно близки, Чезаре гораздо больше ладил с их сестрой Лукрецией, а Хуан был гордостью отца и как бы возвышался над остальными детьми Борджиа — старший, любимый сын. Теперь это стало не так? Теперь что-то изменилось? Что? Мысли Хуан перепрыгивают с одного на другое, как взбесившиеся лошади. Он смотрит на Чезаре расширившимися зрачками, вдруг представив, как это могло было быть там… — Хо… Так значит, правда? — это лишь наполовину вопрос. — Ты там… тебя… — и недоговоренная фраза жаром бросается ему в лицо. — Да. Да, меня… там, — отвечает Чезаре и весь напрягается, словно туго натянутая, готовая лопнуть струна; на резче выступивших скулах вспыхивают красные пятна. Наверно, следовало бы соврать… но — смысл? Хуан и так уже всё понял… сейчас отпустит какую-нибудь из своих шуточек… Чезаре бросает в жар — от ожидания насмешки, от близости брата, от осознания собственной греховности. Испорченный, потасканный… Таким ты хотел меня увидеть, брат? Тебе всегда нравилось быть лучшим… а теперь это для тебя совсем просто… — Я сопротивлялся, — глухо цедит он сквозь зубы — но не отступает от Хуана, несмотря на то, что близость становится почти невыносимой. — Я сопротивлялся, но меня держали… Что скажешь, брат? — он внезапно хватает Хуана за одежду, за края кожаного жилета, подтаскивает к себе почти вплотную. — Сильно я изменился? Знаешь, каково это… когда тебя… против воли?.. Знаешь, каково… когда потом… когда ты потом… — он не договаривает фразу, судорожно хватает ртом воздух и говорит другое: — Что, сильно ли я похож… на себя прежнего? — Замолчи… — Хуану кажется, что он произносит это вслух, но из горла не доносится ни звука, только губы шевелятся. Чезаре смотрит на него — растрёпанный, раскрасневшийся, хрупкий… сломленный?.. Нет, этого нет, но Хуану кажется, что брат сейчас как оголённый стальной остов, тонкий, ощетинившийся на него всем тем, что осталось… что открылось… Он требует ответа. Немедленно и точно. Нет, Хуан не представляет, каково это, он представляет другое. С другой стороны. Каково было бы погрузиться в тело Чезаре, такое гибкое, упрямое, столько раз оказывавшееся под его собственным телом, когда они боролись… как бы Чезаре… откликнулся на это?.. Вряд ли кому-то пришло бы в голову приписать Хуану Борджиа грех содомии, он всегда предпочитал женщин, много женщин, но сейчас эти мысли почти ослепляют его. — Замолчи… Заткнись! — он рявкает так, что вздрагивают они оба, и пальцы брата судорожно, намертво стискивают куртку Хуана. Мгновение они смотрят друг на друга, а потом Хуан впивается в губы Чезаре поцелуем, сминающим и жадным, стремящимся заткнуть и заглушить всё рвущееся на волю… и одновременно давая ему выход. На миг Чезаре замирает — не в силах пошевелиться, не в силах ни оттолкнуть брата, ни… У губ Хуана кисловато-сладкий привкус вина, его дыхание тоже пахнет вином… И всё же Хуан не совсем пьян, он явно отдаёт себе отчёт в своих действиях… или нет?.. Должно быть, яд Чезаре отравил и его… должно быть, это передаётся через дыхание, как чума… Чезаре выдыхает в поцелуй — почти стонет — и вместо того, чтобы оттолкнуть Хуана, крепче прижимает его к себе, притягивая за отвороты жилета, заставляя почувствовать бедром твёрдую выпуклость у себя между ног. Грязный, потасканный, развратный… Теперь все о нём судачат, все смотрят на него как на шлюху, — даже родной брат… Это он виноват, это его яд, проросшее в его душе семя греха… И пусть, пусть, но силой его больше не возьмёт никто… теперь он сам — змий-искуситель… Чезаре размыкает губы, язык Хуана врывается в его рот, сплетается с его собственным языком в разнузданном и страстном танце — и он стонет уже по-настоящему, громко и требовательно. Ненавидя обоих — себя и брата. Себя за свой грех — и Хуана за то, что так легко ему поддаётся. Чезаре отвечает… отвечает ему. Целует в ответ, прижимает к себе… и он возбуждён. У Чезаре стоит. Стоит на него, на Хуана. Младший брат-святоша, который должен был протирать колени в молитве за все грешные души этого мира до конца своих дней. Который, казалось, ни на что другое не годился, хоть и амбиций было выше крыши. Отец сдерживал их. А вот те, другие, похоже, не удержали. Чезаре годился… подумать только… ещё как… Пол снова качается, и выпитое вино здесь ни при чём. Хуан сгребает Чезаре, на миг оторвав его от пола, оглаживает гибкую спину сквозь рубаху… ткань такая тонкая… чувствуется, какой брат под ней тёплый… горячий… специально надел, расшнуровал?.. Хотел, ждал этого?.. Их Чезаре?.. Хуан разрывает поцелуй, утыкается лицом в шею брата, шумно втягивает ноздрями его запах. — Ты изменился, да… Даже пахнешь по-другому… — когда Хуан успевал так принюхиваться раньше? — Не как нелепый монах… — он широко проводит языком по шее Чезаре, и тело сводит сладкая судорога. — Запах ладана и мирры с тебя выветрился… совсем… — Хуан невнятно ругается — от бешеной похоти, охватившей его всего. — Выветрился… выветрился, говоришь… — выдыхает Чезаре — и стонет снова, когда Хуан лижет его шею, заставляя мучительную, постыдно-сладкую волну огнём прокатиться по телу. А может, это яд их обоих — яд Борджиа, яд их рода, яд, что у них в крови… может, порочен не только он, Чезаре?.. — Я изменился, да… — он крепче прижимается к брату, не доверяя подгибающимся ногам, шепчет ему в ухо, обжигая жарким дыханием. — Мне было противно… тогда, в Марино… мерзко, противно… но после того… во мне проросло семя греха… Чувствуешь, да? — он трётся пахом о бедро Хуана, и тот сжимает его сильнее, оставляя, кажется, на плечах синяки. Хуан держит Чезаре в объятиях, слушает его. В безумном желании короткий всплеск жалости, сострадания — он не слишком-то способен на подобные чувства, но всё равно верит, что тогда насилие вызвало у брата лишь отвращение… или почти лишь одно отвращение… — Я тебе верю… Но ведь сейчас это не насилие, сейчас Чезаре сам льнёт к нему как безумный, Хуан никогда его таким не видел… искренним, распутным… то, чего не хватало потаскухам в борделях — искренности, настоящего желания, поэтому он предпочитал чужих жён, которые зачастую были ничуть не менее развратны… Но Чезаре… Чезаре сейчас превосходит их всех. «Что же там с тобой сделали?.. Этот паскудыш Марко Антонио — если ты вернулся таким… Если я становлюсь таким с тобой… Он что-то разбудил… оно ведь в нас было?.. Было, братик… наверняка было… Видно, правду о них говорят — прокляты, знаются с самим дьяволом…» Чезаре заставляет себя отстраниться, взглянуть брату в глаза — подёрнутые той же дымкой желания, что и у него. Демонстративно проводит языком по припухшим от поцелуя губам — отчего Хуан шумно сглатывает. — Запри дверь, Хуан, — хрипло говорит Чезаре; рубаха соскользнула с его плеча, пятна румянца на щеках горят ярче. Он усмехается и добавляет: — Если не боишься. Хуан тяжело дышит, всматривается в лицо Чезаре, словно всё еще ожидает обнаружить расставленную ловушку, в которую его пытались заманить таким невероятным, выходящим за рамки способом… но видит в глазах брата то же желание, что светится в его собственных. Вызов и стыд, вина, злость, что-то болезненное, что всегда было между ними, это вечное соперничество… и тяга. Неудержимое влечение, которое, кажется, причиняет Чезаре не меньшую боль, но взгляд горит решимостью. Хуан мотает головой, в упор посмотрев на брата. — Не боюсь… Он спотыкается на коротком расстоянии до двери; дважды проворачивается массивный замок, отрезая их от внешнего мира, от остального дома… от семьи, от всех, оставляя наедине друг с другом и самими собой, для того, чтобы… Хуан в два шага оказывается вплотную к Чезаре, обхватывает ладонями его лицо, сжимает, встряхивает. — Ты понимаешь?.. Понимаешь, чёрт тебя дери… что это не игра?.. Что так играть ты не можешь?.. — и прежде чем Чезаре успевает хоть что-нибудь ответить, он запечатывает его рот крепким поцелуем, бесстыдно вылизывает, чувствуя, как брат почти повисает на нём, снова мучительно застонав. Руки Хуана жадно оглаживают стройное, гибкое тело, которому ещё предстоит набрать свою полную силу; сдёргивают рубаху вниз, и лёгкая ткань трещит по швам. Чёртов мальчишка… Сладкий… Какой же сладкий… — Ты ведь понимаешь, да… всё понимаешь, братишка… — бормочет Хуан, покрывая жгучими поцелуями шею, плечи, ключицы Чезаре. — Понимаю… всё понимаю… — словно в горячке, выдыхает Чезаре, стонет под поцелуями брата — болезненными поцелуями-укусами, клеймящими принадлежностью, наверняка оставляющими следы; но ему хочется именно следов, синяков, засосов, хочется чувствовать себя живым… чувствовать Хуана, чувствовать проснувшуюся в них обоих голодную, безумную страсть… Чезаре резко дёргает застёжки жилета Хуана, чуть не вырывая их с мясом, стаскивает жилет с широких плеч, берётся за рубаху — разрывая её, стремясь поскорее добраться до горячей обнажённой кожи. Опускает голову, бездумно касается губами коротких волос брата, чувствует исходящий от них запах мыльного корня — Хуан, в отличие от самого Чезаре, никогда не любил благовония. Продолжая цепляться за брата, раздевая его, давая раздевать себя, пятится к камину, к расстеленной на полу шкуре, на которой лежал совсем недавно — ожидая… ожидая… — А ты? Ты понимаешь? — он обхватывает лицо Хуана ладонями, заставляет его поднять голову, целует в губы — крепко, горячо, бесстыдно. — Понимаешь… что это будет наш худший грех… наш с тобой, грех Борджиа… твой грех, брат — мне-то что, меня уже и мужчиной не особо считают… — Чезаре смеётся — коротко, горько, полубезумно. — Понимаешь… что этой постельной победой… ты в тавернах хвастаться не сможешь? — он заглядывает в глаза Хуана — несмотря на похоть и браваду, почти моляще, словно желая убедиться, что брат не собирается похваляться перед всеми тем, чему сейчас суждено произойти. — М-м-м… — Хуан глухо стонет в поцелуй, смотрит лихорадочно на Чезаре. У них обоих рвётся дыхание и снова обнажается эта ядовитая близость, опутывавшая их чуть ли не с детства — так часто они не могли разобрать, любят друг друга или ненавидят. Хуан тяжело кивает. — Понимаю… наш грех… семейный грех… он так нам подходит… — последние слова он произносит несколько отстранённо, словно обращается не только к Чезаре, но и к себе. Потом взгляд вновь становится живым и обжигающим, как языки пламени в камине подле них. Хуан притягивает брата к себе за талию, уже полуобнажённого, с распущенной шнуровкой штанов, с силой прижимает к себе, заставляя слегка запрокинуться, хрипло шепчет, касаясь губами скулы. — Знаешь, Чезаре, я бы мог растрепать… по всем тавернам Рима и не только, как трахал тебя… как тебе это нравилось… какой ты, когда тебя трахает мужчина… разбить сердце нашему отцу, уничтожить всё… чтобы отомстить… чтобы растоптать тебя окончательно… наплевав на себя… но я этого не сделаю… потому что хочу, чтобы ты был только моим, братишка… только моей тайной… личной тайной… чтобы только я знал, каким ты бываешь… и что позволяешь… не хочу тобой делиться… — в глазах Чезаре мелькает непередаваемая смесь пронзительно-горькой, стылой боли и облегчения, Хуан чувствует в самом себе глухой отголосок этих чувств, и отчего-то трудно сделать следующий вдох. — Да и наш отец не заслужил такого. Не бойся, я никому не скажу… — Хуан коротко утыкается в плечо Чезаре, втягивает его запах, его лёгкую, но безостановочную дрожь. Потом поднимает голову. — И да, я хочу тебя как мужчину, — очень тихо добавляет он. — Девок у меня достаточно… Чезаре коротко выдыхает, на миг прикрывает глаза — длинные густые ресницы бросают на раскрасневшиеся щёки полукружья тени. Тугой узел внутри наконец разжимается — да, он боялся, в глубине души боялся, бравировал своей страстью и развратностью, но всё равно боялся… понимая, что, открываясь, даёт Хуану слишком серьёзный козырь. Убеждал себя, что ему, обесчещенному, бояться уже нечего — но боялся всё равно; в конце концов, о том, что он готов подстелиться под родного брата, слухов ещё не ходило — только о том, что ему понравилось, когда насиловали в плену… От слов Хуана дышать становится легче, он чувствует странную лёгкость и свободу — и вместе с тем вспыхнувшую сильнее страсть, растекающуюся по жилам, словно огонь, пожирающий сухое дерево. — Тогда возьми… как мужчину, — хрипло выдыхает Чезаре, вжимается в Хуана всем телом, с наслаждением проводит ладонями по его спине. На миг задерживает руки на пояснице — и начинает сражаться с ремнём брата, расстёгивая подрагивающими от нетерпения пальцами пряжку. — И… спасибо… — Чезаре не договаривает — только снова жадно прижимается ртом ко рту Хуана. — Возьму… возьму, иди сюда… братишка… — Хуан дёргает последние узелки на штанах Чезаре, трётся щекой о его плечо, отвечает на поцелуй, пытаясь стащить с Чезаре штаны. — Не благодари… мой брат… мой… — наконец ткань падает к щиколоткам Чезаре, и Хуан завороженно смотрит на его тело, судорожно дыша. Пламя освещает, очерчивает полутенями переплетения мышц, плавных, а кое-где и острых линий, мягкость кожи. Мужская плоть прижата к животу, налившаяся и жаждущая, Хуан накрывает её рукой, поглаживает, прижавшись лбом ко лбу Чезаре. — Ты… — он не договаривает и начинает жарко и влажно целовать ухо Чезаре. — Твой. Твой. Твой брат, — как заклинание, повторяет Чезаре, сладко всхлипывает от горячего языка Хуана, вылизывающего его ухо, от жёсткой широкой ладони, поглаживающей член. Слово «братишка», всегда произносимое Хуаном с насмешкой, сейчас почему-то сильнее опаляет желанием, заставляет вздрагивать в мучительном, сладко-стыдном предвкушении. Чезаре наконец сдёргивает с брата штаны, жадно оглаживает крепкие ягодицы и мускулистые бёдра, трётся о тело Хуана, подаётся бёдрами в его руку. Хуан тоже возбуждён, Чезаре чувствует, как касается его живота напряжённая плоть брата — и от этого ощущения с его губ снова срывается стон. — Возьми… возьми, Хуан, прямо здесь… — продолжая ласкать обнажённое тело брата, Чезаре кивает подбородком в сторону расстеленной у камина шкуры. — Прямо здесь, на полу… — Да, прямо здесь… где захочешь… — бормочет Хуан, поначалу думавший опрокинуть Чезаре на постель, но — всё равно. Неважно где, он хочет обладать им, обладать своим братом, немедленно. Так даже лучше. Символичнее — на настоящей шкуре. Они оба сейчас как звери во время гона, желают сцепиться друг с другом в неистовом совокуплении, к которому призывает сама природа. Странная природа рода Борджиа. Хуан вжимает младшего брата пахом в свой пах, и кажется, от беспорядочно скользящих по его телу ладоней Чезаре он сейчас тронется рассудком. Они оба сползают вниз, и Хуан опрокидывает Чезаре на спину, тут же наваливаясь сверху, словно не давая передумать, отказывая Чезаре в праве сказать «нет». Влажные и горячие поцелуи прерываются лишь судорожными глотками дыхания, приглушёнными шлепками тел друг о друга, трением кожи. В Марино у Чезаре было так же?.. Наверное, только тогда он не отвечал на жадные касания губ, не льнул, не раскидывал добровольно ноги под тем, кто собирался его брать… Хуан испытывает почти непреодолимое желание размозжить о стену лицо той девицы, необдуманно поделившейся с ним свежими сплетнями таверны, представляет, как хрустел бы её нос, растираемый о камень. Рука сжимается в кулак, кажется, он даже рычит или издаёт ещё какой-то звук — Чезаре смотрит чуть встревоженно, но с прежним голодом. — Ничего, братишка… Всё хорошо… вспомнилось некстати… — в его голосе совсем не свойственные старшему сыну Папы Александра нотки, это можно было бы принять за нежность, если не знать, что для Хуана это одно из очень далеких от его существа чувств. — Иди сюда… иди… — Хуан начинает широко лизать шею Чезаре, плотнее вторгается между его бёдер, чувствует их тепло и жар самого потаённого места. Пальцы гладят, кажется, везде — заставляя тело Чезаре петь на неведомом прежде языке, — прижимают запястья к меху шкуры, отпускают, сплетаются с чужими пальцами. — Сладкий… почему я раньше не видел, какой ты сладкий… Или видел?.. Чертёнок… Чезаре… Чезаре… — Хуан вдруг крепко и резко вжимает брата в пол, смотрит в запрокинутое в удовольствии лицо, чувствует, как бьётся под ним сердце Чезаре — Ты ведь для этого?.. Для этого сюда пришёл?.. Хотел, чтобы я тебя?.. Скажи… — Хотел… да, хотел… для этого и пришёл… — Чезаре удерживает взгляд Хуана, смотрит одновременно с желанием и вызовом, даже подбородок чуть выдвигается вперёд, как всегда, когда они ссорились, оспаривали первенство. Но сейчас спора не будет, сейчас они едины в своём стремлении… сейчас у Чезаре и мысли нет попытаться перехватить ведущую роль, сейчас ему хочется одного — отдаться, подчиниться, позволить охватившей их обоих страсти завершиться исступлённым соитием… Он ведь и правда пришёл сюда для этого… в конце концов, кто он теперь, после Марино, как не смазливая шлюха? Чезаре чуть приподнимает голову, легонько прихватывает губами подбородок брата — дразня, провоцируя на большее. — Нравлюсь? Нравлюсь — таким? — в хрипловатом голосе проскальзывает горечь. — Нравишься… нравишься таким… — шепчет Хуан, тянется губами к подбородку Чезаре. А тот продолжает говорить — быстро, горячо, словно боясь передумать и промолчать: — Думаешь, меня тогда… как ты сейчас?.. Нет, брат… меня просто… порвали мои кардинальские одежды, над которыми ты всегда смеёшься… сначала Марко Антонио — приказал своим солдатам завалить лицом на стол… смазал кашей — овсяной кашей, веришь?.. Потом отдал этим же солдатам… дорвали одежду… и в темнице, прямо на земляном полу… по кругу… — кости его рук хрустят под сжавшимися чересчур сильно пальцами Хуана, но Чезаре не пытается вывернуться. — Вот так вот, брат… я всё рассказал… все козыри тебе в руки, можешь смеяться… Я смерти желал… и им, и себе… не знаю, как… как они во мне это разбудили… но разбудили… Не расхотел ещё? Не расхотел — такого? — он ловит губами губы Хуана, касается их языком — быстро, скользяще, словно и впрямь превратился в змия-искусителя. — Я хочу… хочу, правда… хочу, чтобы ты меня… ты, больше никто… В сердце Хуана будто падают кусочки льда, мелкие и колкие, прорастают куда-то в лёгкие — и становится трудно дышать, как иногда бывает на сильном морозе, словно в эту натопленную комнату залетел северный вихрь из сказок, что в детстве читала им мать, Ваноцца деи Каттанеи. Он слушает горькую, отрывистую, полную вызова и беззащитной обнажённости исповедь брата, и ему кажется, что Чезаре сделал эту обнажённость своей силой. Или научится делать. Хуан касается большим пальцем нижней губы Чезаре, в самом центре, легонько трёт. — Не расхотел. Нет, братишка… — тихо говорит он, и в его тоне звучат очень искренние нотки, без обычной издёвки или насмешки. Он никогда не был способен на плавность и мягкость, ни в движениях, ни в поступках, и всё же сейчас Чезаре чувствует, что Хуан не собирается ни унижать его, ни насмехаться, ни презирать. И что рассказанное его задело. Хуан ловит губами губы брата, тут же сплетается с ним языками. Проводит ладонями по щекам Чезаре, чуть гладит скулы большими пальцами. Касается ртом ушной раковины, и вместо полных похоти слов младший брат слышит: — Хочешь, я убью его? Марко Антонио? Выпотрошу, как потрошат рыбу торговки на рынке?.. — рука Хуана скользит по бедру Чезаре, оглаживает, ныряет под ягодицу. — Ты, наверное, теперь не ешь овсянку, да? Я тоже не буду. Не буду… — слова Хуана совершенно не соответствуют тому, что он делает, это сбивает с толку, но Чезаре инстинктивно понимает: так Хуан выражает то, что несчастье брата ему не безразлично. — Хочу… хочу, убей, да… — откликается Чезаре, смотрит на брата так, словно видит его впервые. А ведь в каком-то смысле и вправду — впервые… Впервые видит в насмешливом и порой жестоком бездельнике Хуане страсть, впервые — заботу… Выходит, они оба сегодня предстали друг перед другом в новом свете… В глазах начинает подозрительно щипать, и Чезаре поспешно смаргивает эту непрошеную слабость, проводит ладонью по коротким волосам Хуана, задерживает руку на его загривке. — Или… убьём вместе… да?.. Мы же раньше… были вместе… и теперь можем… во всех смыслах, брат… — Чезаре обхватывает лицо Хуана ладонями, снова целует его в губы. — Овсянку — да, больше не ем… даже у отца за столом не могу, мерзко, противно… вру ему, что епитимью на себя наложил, пост соблюдаю… — он ёрзает под сладкой тяжестью тела Хуана, наслаждаясь ощущением его руки, сжимающей ягодицу. — Ну, иди… иди сюда, ко мне… раз не брезгуешь, раз хочешь… — Чезаре вцепляется пальцами в плечи брата, притягивая его ближе и глубже, чем следовало бы, вгоняя ногти в гладкую кожу. — Иду… мой сладкий братишка… — шепчет Хуан, порывисто прижимается приоткрытыми губами под челюстью брата, целует резкие, точёные черты его лица. Обхватывает ладонью оба их члена, несколько раз проводит снизу вверх. — Да… можем вместе… может, этот Колонна даже успеет понять, как-то, что он сделал, нас сблизило… Как же у тебя там горячо… рехнуться можно… — хриплый шёпот Хуана мешается с потрескиванием огня в камине, их тени сплетаются на стене воедино, он выпускает их плоть, ныряет рукой Чезаре между ягодиц, потирает скрытую ложбинку и вход. Чезаре прижимается к нему сильнее, нетерпеливо всхлипывает. Хуан, мазнув носом по скуле, целует его в висок. — Ты меня задушишь… потерпи чуток, братик… не на сухую же… я тебя рвать точно не хочу… во всяком случае постараюсь… — Хуан улыбается, крепко целует Чезаре в губы, потом сплёвывает на пальцы, смазывает брата и осторожно толкается сначала одним пальцем в тугое сжатое колечко мышц. Чезаре издаёт короткий звук на выдохе и зарывается лицом в его плечо. — Тише, тише… всё хорошо, расслабься… это всего лишь палец пока… — второй ладонью Хуан проводит брату по лбу, убирая растрёпанные тёмные пряди, падающие на глаза. Проталкивает палец до конца, добавляет второй. И старается не представлять, как эта жаркая теснота обхватит его член и будет пульсировать… потому что иначе просто вломится в тело Чезаре без подготовки, прижав его к полу, и это будет ничем не лучше учинённого Марко Антонио… и прочими. Хуан невольно стискивает зубы. Тянет Чезаре за подбородок, побуждая поднять голову, вглядывается в шальные, одурманенные страстью глаза. — Всё ведь в порядке, да?.. Потому что если что… я ведь не смогу остановиться… уже не смогу… я вообще останавливаюсь с трудом, ты же знаешь… — он хрипловато смеётся — и шепчет, прижавшись лбом ко лбу Чезаре: — Я хочу тебя… в тебя… ты с ума сводишь… с тобой… все хочется делать… — Хуан подозревает, что, возможно, это не лучшие слова, которые можно сейчас сказать, но по-другому он не умеет, и язык за зубами держать не получается. Он добавляет третий палец, разводит их, преодолевая сопротивление мышц, потрахивает. Чезаре выгибается с протяжным стоном, и Хуан глухо рычит от желания. — Не останавливайся… не останавливайся, не надо… всё хорошо… Хуан… брат… — Чезаре отчаянно мотает головой, тёмные волосы раскидываются вокруг неё мягкими волнами, затуманенные страстью глаза становятся похожи на два кусочка дымчатого кварца. Где-то на их дне всплёскивается страх, порождённый воспоминаниями о Марино — но тут же уходит, вытесненный страстью. Страстью — и доверием, которого между ними всегда было так мало. Чезаре обвивает одной рукой шею Хуана, скользит второй по его спине, сжимает ягодицы; сам толкается на пальцы брата, не обращая внимания на тянущую боль. Тело раскрывается неохотно, но вместе с болью приходит и сладость — горячими волнами прокатывающаяся вверх по позвоночнику, заставляющая ныть от возбуждения член, намекающая на большее. Чезаре всхлипывает, прикусывает губу, проводит ладонью по животу брата, нащупывает истекающий смазкой член, сжимает, поглаживает. — Спасибо… что с пальцев начал… — он коротко смеётся, но в светлых глазах всё равно светится благодарность. — Иначе… точно бы порвал… ты у меня большой, брат… Хуан на миг прикрывает глаза, подаваясь в ласкающую руку Чезаре. Хрипловато смеётся, отчего брату становится сладко-щекотно где-то внутри; целует, прихватив губами верхнюю губу Чезаре. — И тебе нравится, что я большой, да?.. — Хуан чуть резче разводит пальцы, вырывая у Чезаре приглушенный стон. — Не благодари… я не всегда такой жестокий ублюдок, каким ты меня представляешь… или представлял?.. — он ещё несколько раз довольно сильно погружает в брата пальцы по основание, затем вытаскивает, наваливается на Чезаре, подхватив его под бедро. — Вдохни поглубже, братишка… — и когда Чезаре делает судорожный короткий вдох и смотрит в его лицо распахнутыми глазами, полными ожидания, сладостного и немного испуганного, Хуан по возможности плавно толкается в его нутро, раскрывая, растягивая, чувствуя, как его обступает тесный упругий жар, и не может сдержать глухого стона. Чезаре неразборчиво всхлипывает, уткнувшись ему в грудь, невольно сжимает мышцы, и брат встряхивает его. — Не делай так… ты и так узкий… такой узкий, будто не было никого… — бормочет Хуан, и тут же, мотнув головой, шепчет: — Извини… просто попытайся расслабиться… там… ладно?.. — Чезаре со стоном кивает; Хуан чувствует, как мышцы брата, дрогнув, чуть слабее давят на его плоть, и входит глубже, затем подаётся назад и следующим медленным толчком погружается до упора. Младший брат крепко прижимается к нему, его ресницы вздрагивают, ловят тёпло-рыжие отблески очага… кажется, он прислушивается к чему-то внутри себя. Хуан тяжело и глубоко дышит, подавляя желание сразу же начать вбиваться в гибкое, горячее тело, шепча на ухо брату непристойности, которые хотят сорваться с языка, движимые обжигающей страстью. — Ты?.. Всё нормально, да?.. Иди сюда… иди… хочу тебя… — он обхватывает пальцами подбородок Чезаре, приподнимая его голову, и впивается в губы жадным поцелуем, вылизывая рот, практически трахая языком. Одновременно его бёдра покачиваются из стороны в сторону, вызывая у Чезаре гортанное согласное мычание, и Хуан начинает погружаться в тело брата размашистыми глубокими толчками. — Нормально… нормально, да… хорошо… сладко… с тобой сладко… — выдыхает Чезаре, всхлипывает от толчков Хуана, пылко целует его в ответ, гладит ладонями лицо, ерошит короткие, чуть вьющиеся тёмные волосы, на затылке уже взмокшие от пота. Цветок греха в его теле распускается, раскрывает нежные лепестки, скрывающие ядовито-сладкую сердцевину, разливает сладкий яд по всему телу, отравляет им и его, и Хуана. Брат непривычно заботлив — настолько, насколько он вообще способен заботиться, — от этого что-то сжимается в груди, и Чезаре касается большим пальцем губ Хуана, заглядывает ему в глаза. — Нет… ты не жестокий… не совсем… не всегда… — слова путаются, срываются с губ помимо воли. — Так… дурной иногда… — Хуан усмехается, мстит ему за эти слова особенно сильным толчком, Чезаре вскрикивает громче, сжимает коленями бока брата, вонзает ногти в его ягодицы, плотнее вжимая в себя. Ещё, ещё… пусть берёт всего, пусть затрахает до потери чувств… Шелковистый мех шкуры приятно ласкает спину, мужская плоть Хуана до предела растягивает задний проход, заставляя непривычные мышцы ныть сладкой болью. — Да… мне нравится… что ты большой… — стонет Чезаре, вздрагивая от мучительного удовольствия, и добавляет слова, которых не говорил, кажется, никогда: — Мой старший брат… — Твой старший брат… — эхом откликается Хуан с каким-то довольным умиротворением, словно давно ждал этих слов, словно ими Чезаре наконец признал его. Его широкая ладонь оглаживает грудь Чезаре, тревожа комочки сосков, Хуан снова поводит бёдрами, раскрывая брата сильнее, заставляя гладкие стенки его нутра отреагировать и сладостно сжаться. — И мне нравится… нравится, какой ты внутри… какой весь… если б я знал какой ты сладкий, трахнул бы тебя много раньше… — шепчет он, крепче вдавив младшего брата в шкуру, гладя его обеими руками по волосам, будто желая таким образом смягчить грубость своих слов. Вглядывается в лицо, жарко целует в губы. — Отзывчивый, горячий, бесстыдный, хоть и краснеешь… ты так ещё красивее… желаннее… я раньше не замечал, какой ты красивый… не смотрю обычно на мужчин так… иди сюда… братишка… — Хуан ловит руку Чезаре, сжимающую шерсть шкуры, ныряет под ладонь, переплетает пальцы, опрокидывая руку брата навзничь. Его толчки становятся более частыми, но время от времени он нарочито замедляется, чтобы увидеть, как брат с требовательным стоном тянется к нему, царапает спину — и тогда Хуан снова делает резкий толчок. — Это будет нашей тайной, нашим грехом… отец вряд ли отпустил бы его, если бы знал… Ты… я хочу, чтобы это было не единственный раз, слышишь?.. Ты ведь теперь тоже будешь этого хотеть, да?.. Теперь тебе сложно не желать этого… — Да… сложно… теперь — сложно, — Чезаре вглядывается в потемневшие от страсти глаза брата, подаётся навстречу его движениям, ответно сжимает пальцы. Быть может, не осознай он своё влечение к Хуану, не осмелься прийти к нему, пробудившийся в его теле грех рано или поздно толкнул бы его искать любовников на улицах и в кабаках… как во снах… и тогда бы о нём точно судачил весь Рим, вся Италия… Но нет, нет, он хочет только Хуана, только его… — Буду, буду хотеть… тебя, только тебя… — он приподнимает голову, ловит губами губы брата, словно скрепляя свои слова. — Наша тайна, наш грех… грех Борджиа… Говоришь… трахнул бы раньше? — Хуан снова ведёт бёдрами по кругу, и Чезаре громко стонет, проводит ему ногтями вдоль позвоночника, сжимает ягодицу. — А и трахнул бы, — в глазах Чезаре снова мелькают боль и вызов. — Пусть бы… пусть бы тогда я ещё не хотел… лучше бы ты… лучше бы ты — первый… Я бы тогда им всем… в Марино… прямо в лицо бросил… что не им выпала честь… первой ночи… что Борджиа… может принадлежать только Борджиа… Бери меня, брат, — Чезаре прикусывает кожу брата под подбородком, глухо вскрикивает от очередного его толчка. — Бери всего… твой… заставь забыть… остальных… Хуан отрывисто мотает головой, слушая Чезаре. Потом запечатывает его рот крепким, горчащим поцелуем, обхватывает ладонями лицо. — Мы отомстим, слышишь?.. Обещаю тебе… Им всё равно не досталось того, что мне сейчас — твоего желания, твоей страсти, твоего согласия… тебя настоящего… ты ведь настоящий сейчас… — Хуан шепчет эти слова — горячие, искренние, — вплавляется в тело брата. — Мой, теперь только мой… лучше, когда такое в семье… тебе ведь лучше так, а не искать кого-то… где-то, когда захочется?.. Братишка… да, заставлю забыть… заставлю, иди сюда… — Хуан подхватывает Чезаре под поясницу, вбивается в его нутро, не прекращая целовать, гладит отрывисто и исступленно. Он понимает, что не сможет изменить того, что случилось, что, может, не случись оно, они сейчас не лежали бы в объятиях друг друга, потные и обезумевшие; но они могут разделить друг с другом этот огонь, эти совсем не братские стоны, в то же время становясь кровной родней больше, чем когда-либо. — Чезаре… Чезаре… — Хуан… — эхом откликается Чезаре, лихорадочно скользит руками по телу брата, царапает его кожу, оставляя красные следы от ногтей. Хочется, чтобы следы остались на них обоих, чтобы они помнили всё время… пусть это безумное соитие и повторится очень скоро — да, да, он хочет, чтобы оно повторилось… — Да… да, отомстим… вдвоём… теперь мы вдвоём, теперь вместе… — он пылко отвечает на поцелуи брата, приоткрывает губы, позволяя Хуану вылизывать свой рот. — Лучше… лучше в семье… твой… я только с тобой такой, только сейчас, больше никто таким не видел… Я бы искал… наверно… но не хочу никого, только тебя… моего старшего брата… — Чезаре чуть приподнимается — застонав, потому что от этого движения Хуан входит в него ещё глубже, — и трётся напряжённой плотью о живот брата, давая ему почувствовать своё возбуждение. — И может… и к лучшему… что меня тогда… — он не думал, что скажет эти слова, но они вырываются сами, — иначе… иначе бы мы не… Чезаре не договаривает — только захлёбывается новым сладострастным стоном. — Может… а может, нет… но мы сейчас — вот такие… и я рад этому… тому, что ты со мной, не тому, что сделал Марко Антонио и те… другие… Хочу, чтобы ты знал… Я никогда не радовался… но с тобой хорошо… ты с ума сводишь… — Хуан говорит быстро и сбивчиво, словно боясь не успеть, будто ещё немного — и страсть лишит их дара речи. Поцелуи, вылизывание горячей кожи, глухие стоны от царапания ногтей, шлепки плоти о плоть, хриплые признания… они сплавляются в единое существо. Хуан опускает глаза, смотрит на напряжённую плоть Чезаре, легко пробегает по ней пальцами. — Приласкать тебя… Чезаре?.. Или позже?.. Хочу тебя ещё… — он ведёт бёдрами по кругу, вырывая у Чезаре вскрик. — Позже… чуть позже… — стонет Чезаре, снова вцепляется в плечи брата, вжимается затылком в мягкий мех шкуры. — Помучай… немного… ты ведь можешь… можешь долго, я знаю… — когда-то, когда соперничество между ними было менее острым, они время от времени ходили вместе в бордели — трахали девиц друг у друга на глазах, одних и тех же, по очереди… смеялись, хвастались друг перед другом мужской силой — и никто так и не почувствовал себя победителем… Таилось ли в них уже тогда кровосмесительное влечение, их общий грех? Чезаре помнит только, что им нравилось друг за другом наблюдать — и когда трахали шлюх, и когда отдыхали на шёлковых простынях дорогого борделя, обнажённые и потные, передавая друг другу графин с вином… нравилось вставлять девицам сразу же друг после друга, когда в них ещё не остыло семя предыдущего… Шутили, что их избранницам выпала двойная честь — принять двоих Борджиа — и шлюхи весело смеялись вместе с ними… Порой кто-то из них бездумно проводил ладонью по груди или бедру брата — и это было приятно… Возможно ли, что, сами того не осознавая, они возбуждались не только на девиц, но и друг на друга? Что уже тогда им в глубине души хотелось… хотелось… …Хуан резко двигает бёдрами — и Чезаре, не помня себя, стонет в голос. — Знаешь… — откликается Хуан с улыбкой, полной и страсти, и странной, несвойственной ему нежности. Снова горячо целует Чезаре в губы, уже припухшие от ласк, раскрытые, жаждущие. — И я тоже помню, каким ты был тогда… со шлюхами, когда мы вместе… — он помнит, как оттягивал девицу от брата, едва тот переставал вздрагивать от пережитого наслаждения, и тут же сам засаживал ей, обычно сзади, поставив на четвереньки, погружаясь в горячее податливое лоно, в свежее семя своего родного брата, чувствуя, как по телу проходит какая-то особенная дрожь удовольствия… которую он, впрочем, тогда не пытался себе объяснить, считая это ощущением единения и силы клана Борджиа. Среди их сбивающегося шумного дыхания и вскриков Чезаре чуткий слух Хуана различает посторонний звук. Шаги… шаги под дверью?.. Кто-то… Он зажимает брату рот широкой мозолистой ладонью, подавляя следующий стон. — Тихо… Чезаре, кажется, у нас непрошеные гости… Слышишь? — оба замирают, стараясь даже дышать тише, вслушиваются в едва различимые шорохи и потрескивание камина. Хуан весь напрягается, как перед прыжком; лишь слегка двигает бёдрами, и его брат давится сладким всхлипом. — Кому-то слишком интересно… прислуге или… отцу? — Хуан осторожно убирает руку и тут же прижимается губами к губам Чезаре, бесстыдно и с вызовом глубоко засовывая язык в его рот, вылизывая жадными движениями, крепче вжав в шкуру. Брат царапает спину Хуана, забившись под ним в удовольствии, но не издаёт почти не звука. Шаги, потоптавшись на месте, негромко удаляются, легко шуршит одежда по полу. Кто-то в длинной одежде… — В следующий раз выставлю охрану… Мигеля… — цедит сквозь зубы старший из сыновей Родриго. — Он не станет болтать, — Хуан смотрит в лицо брата. — А теперь постарайся потише, братишка, мне надо кое-что… — он снова зажимает Чезаре рот ладонью, приподнимается и несколько раз вбивается в тело брата короткими частыми толчками, словно давая выход впрыснутой в кровь опасности; потом сгребает изогнувшегося от острого наслаждения Чезаре и погружается в него уже медленно и глубоко, каждый раз входя до упора, покачивая бёдрами и выходя почти полностью. — Я сделаю всё, чтобы не пошли слухи… если это какая-та служанка, сверну ей шею. Хотя готов поклясться, я слышал шуршание парчи… дорогой парчи… — Охрану… выстави, да… — выдыхает Чезаре, пытаясь приглушить и голос, и стоны от толчков брата. — Нельзя… чтобы пошли слухи… чтобы отец узнал… увидел… такого он… не простит… У Чезаре мелькает злая, бесшабашная мысль — а пусть, пусть бы отец узнал… Что бы он тогда сделал — ведь не отрёкся же от обоих своих старших сыновей? От единственных, кто способен помочь ему укрепить власть семьи Борджиа — потому что Лукреция, несмотря на весь свой ум, остаётся женщиной, а от Джоффре никакого толку сейчас, и вряд ли будет намного больше, когда он вырастет? Отец всегда хотел, чтобы они с Хуаном перестали враждовать — а сейчас между ними мир, ведь так? И он сам отправил Чезаре заложником в Марино… к Марко Антонио, заклятому врагу… можно сказать — сам отдал на поругание, подтолкнул к древу, на котором рос запретный плод… — А пусть бы… пусть бы узнали все… — вырывается у Чезаре вслух, он коротко смеётся, тут же снова захлёбывается стоном, вскидывает руки брату на шею. — Нет, не слушай меня… нельзя, я знаю… наша тайна, наш грех… — его голос прерывается, и он снова прижимается ртом ко рту Хуана. — Тише, тише, глупенький… думай иногда о последствиях… хотя бы для твоего дурацкого сана… для Папы… для всей нашей семьи… — шепчет Хуан, покрывая лицо, шею, подбородок Чезаре поцелуями. — Конечно, нам не привыкать, но это будет немного чересчур, не находишь?.. Отец нас проклянёт… хотя отречётся навряд ли, он слишком долго шёл к этой власти, слишком много амбиций разобьётся вдребезги… у всех… но я всё равно от тебя не откажусь, от того, что есть, что сегодня случилось… не откажусь ложиться с тобой в одну постель, ласкать… трахать и шептать на ухо непристойности… — Хуан хрипло, приглушённо смеется. — Мы просто будем осторожнее… немного осторожнее, братишка… — Хуан погружается в брата всё более резкими толчками, не переставая жадно гладить его и целовать. — Сладкий… сладкий мой… не надо так опрометчиво рваться на клинок… если только это не мой клинок… — он красноречиво покачивает бёдрами, и Чезаре едва заглушает вскрик, уткнувшись в его плечо.  — На твой… на твой клинок буду… буду рваться… по рукоять насаживаться… — Чезаре крепче сжимает Хуана руками и ногами, притягивает ближе, сплавляется с ним. Как так вышло, что их любовь друг к другу начала по-настоящему проявляться только сейчас… став греховной, не братской — и в то же время более братской, чем когда бы то ни было? Что только сейчас они наконец свободно шутят друг с другом, не боясь подколов и насмешек, что даже в Хуане проснулись забота и ласка… что они готовы на всё, лишь бы продолжить и упрочить возникшую между ними связь, вновь слиться в наслаждении…  — По рукоять, да… так, молодец… — хрипло выдыхает Хуан, ещё больше распаляясь от слов брата, начиная вбиваться в него более короткими толчками, снова и снова раскрывая вмиг ставшее родным совсем не в плане кровных уз тело. Чезаре сладко вздрагивает под ним, податливо принимает каждое движение, гладит, и Хуан держит в ладонях его лицо.  — Мой заботливый старший брат, — говорит Чезаре и смеётся сквозь новый стон. Оглаживает спину брата, снова задерживает руки на ягодицах. — Поласкай меня… раз хочешь позаботиться…  — Поласкаю… иди сюда… — Хуан скользит рукой вниз, обхватывает прижатый к животу ствол Чезаре, сначала просто пробегая по нему пальцами, дразня; потом ласкает и трёт, даже не стараясь попасть в такт своих толчков. Чезаре, вжавшись лицом в плечо брата, подаётся ему в руку, требовательно и согласно застонав. Второй рукой Хуан обнимает Чезаре, прижимает к себе, массирует затылок, шепчет что-то непристойно-нежное, по-собачьи лижет его ухо. — Из тебя не хочется вынимать, брат… Какой же ты… с ума сводишь…  — Не вынимай… не вынимай… — бормочет Чезаре, сам уже не вполне сознавая, что произносят его губы. Язык Хуана, трахающий его ухо, посылает по всему телу горячие сладкие волны; ладонь брата жёсткая от упражнений с мечом — каким бы Хуан ни был бездарным полководцем, уроками фехтования он никогда не пренебрегал, — мозоли слегка царапают нежную кожу члена, и от этого возбуждение становится ещё сильнее. Чезаре чувствует, как его плоть сочится первыми каплями, как мышцы заднего прохода сжимаются, добавляя наслаждения брату. Он продолжает ласкать тело Хуана, царапает ногтями бедро, добавляя остроты удовольствию; роняет голову набок, давая больше доступа к своему уху.  — Сладко… — вырывается у Чезаре. — С тобой так сладко, Хуан… Почему… почему я раньше к тебе не пришёл… Хуан дразняще и ощутимо прикусывает мочку уха Чезаре, тут же зализывает её и продолжает трахать ухо языком.  — Не знаю… — отзывается он, продолжая ласкать брата, прогибается на нём, подставляясь ласкам, врезается в тело глубокими частыми толчками. — Но теперь я тебя не отдам… не отпущу… даже если отец проклянёт… плевать… Я хочу тебя, братишка… хочу вот так…такого… с тобой тоже сладко… очень… лучше чем с любой из девок в борделе… — он целует Чезаре в губы, словно сглаживая грубость своих слов, вновь возвращается к уху, целует местечко за ним. — Давай, братишка… хочу видеть, как ты кончаешь… хороший, сладкий… — Хуан теребит большим пальцем головку члена своего младшего брата, дразнит чувствительное отверстие. — Я бы… я бы трахнул каждое отверстие в твоем теле… — бормочет он сквозь рваные вздохи, тоже уже плохо соображая, что говорит.  — Трахнешь… каждое отверстие трахнешь… — отзывается Чезаре, берёт руку брата, демонстративно обхватывает губами сразу три пальца, вбирает их в рот до костяшек, жадно облизывает, дразнит языком тонкую кожу между ними, упиваясь своей порочностью и отзывчивостью Хуана. Извивается под тяжестью тела брата, толкается в его руку, насаживается на член до основания. — Я скоро… скоро, Хуан… ещё немного… не отдавай, не отпускай… — он обнимает Хуана, крепче вжимает в себя; на глазах выступают слёзы — кто бы мог подумать, что Хуан будет готов пойти против отца… ради него, Чезаре… даже если брат говорит это только в порыве страсти — всё равно… Но почему-то чувствуется — утолив страсть, Хуан, обычно не слишком склонный держать слово, не откажется от только что сказанного. И Чезаре — который сегодня, идя к брату, был готов на всё вплоть до унижения и насмешек — в порыве благодарности прижимается губами к виску Хуана. Хуан смотрит на брата — на то, как тот сосёт и полизывает его пальцы, откровенно, не стыдясь, словно делал это всегда, — завороженно, сощурив глаза, в которых плещется обжигающее желание. Издаёт короткий глубокий стон. Что-то колет в груди от всплеска ненависти к Марко Антонио и от щемящей тяги, страсти, нежности… сострадания — к брату. Он прижимается губами к уголку глаза Чезаре, к дрожащей там тёплой и солёной капле.  — Ну что ты, братишка… не надо… я здесь… не плачь… — Хуан шепчет так тихо, что кроме Чезаре никто не смог бы разобрать. Он не умеет утешать, и слова звучат неловко, но очень искренне. Хуан продолжает ритмично погружаться в тело брата, толчки становятся всё более короткими и отрывистыми, как и движения руки, ласкающей плоть Чезаре. — Не отпущу, не бойся… давай, братишка… ещё чуть-чуть… давай вместе…  — Да… да, ещё чуть-чуть… Хуан… брат!.. — непривычная нежность со стороны Хуана окатывает Чезаре горячей волной, наслаждение становится невыносимым — и младший Борджиа выгибается в сладчайшей судороге, вонзая ногти в плечи брата. Его семя сильными толчками выплёскивается в руку Хуана, пачкает животы их обоих; мелькает мысль, что надо бы дать Хуану отстраниться… но вместо этого Чезаре только соскальзывает ладонями на ягодицы брата и надавливает на них, крепче вжимая его в себя, в ставший ещё теснее пульсирующий жар.  — Давай… Хуан, давай… наполни меня… — бормочет Чезаре, откинув голову и глядя незрячими от пережитого экстаза глазами в потолок.  — Наполню… — вскрик Чезаре, пульсирующее вокруг мужской плоти тело, обжигающая нега, разливающаяся во взгляде брата, и его слова — слова, произнесённые в полузабытье страсти, но вместе с тем выражающие самое искреннее желание, — всё это доводит Хуана до края. Он выполняет просьбу брата — изливается в глубину разгорячённого тела, заполняя его своим семенем, изгибается, откинув голову с хриплым, почти животным стоном. Жаркая влага растекается по их соприкасающимся телам, которые не желают отпустить друг друга, Чезаре сладко всхлипывает под братом, знаменуя окончательное свершение их близости, их кровосмесительного греха. Хуан вдавливает Чезаре своим весом в шкуру, тяжело дышит, уткнувшись в его плечо, сгребает в охапку, всё еще не выходя из него. — Братишка… братишка… Чезаре обнимает Хуана, гладит влажную от пота спину, чувствуя, как медленно обмякает внутри член брата и горячее густое семя заполняет задний проход. Семя родного брата, его плоть… одна плоть, одна кровь… Они и впрямь сейчас — одна плоть, переплетение обнажённых тел, утопающее в мягком меху шкуры. Два зверя. Животная страсть. Можно ли согрешить, уподобившись зверям — невинным Божьим созданиям, как учит церковь? Однако не все самцы у зверей выбирают самок… и им нет дела до кровных уз… Чезаре касается губами виска Хуана и понимает, что ему следовало бы раскаяться в свершившемся — хотя бы ему, он князь церкви, и это он соблазнил брата, — но раскаяться не получается. По телу разливается сладкое блаженство, и даже тени воспоминаний о Марино отступили. Теперь он сам решает, с кем ложиться. Борджиа принадлежит Борджиа.  — Борджиа принадлежит Борджиа, — произносит Чезаре вслух, словно заклинание. Хуан приподнимает голову, и Чезаре, мазнув ладонью по потёкам ещё тёплого семени на своём животе, подносит испачканные пальцы к губам брата. Оближет? Или… или на такое — не пойдёт?.. Хуан смотрит на влажные пальцы брата, в шальные и одновременно наполненные блаженством глаза. Усмехается криво и измотанно.  — Ты решил причастить меня своим семенем, брат?.. — на щеках Чезаре вспыхивают алые пятна, наверняка он не подумал, что его жест можно расценить так. — Кардинал до мозга костей, хоть и говоришь, будто выбор отца тебе не нравится… — Хуан щурит глаза, пару мгновений молчит, потом непривычно аккуратно вбирает в рот поочерёдно каждый палец Чезаре, проходится губами от середины до самого кончика, выпускает с лёгким причмокивающим звуком, чувствуя пряный вкус семени родного брата. — Борджиа принадлежит Борджиа, — повторяет он, словно тоже даёт клятву. — Ты доволен? Я прошёл причастие? — и, дотянувшись до самого уха Чезаре, шепчет: — Ты вкусный, братишка… Правда, мне не с кем сравнить… но вкусный… — Одним движением бедёр Хуан выскальзывает из Чезаре, откидывается на спину на шкуре, глубоко дышит, потный и растрёпанный в отблесках потрескивающего в камине, уже чуть приглушённого огня. Потом поворачивает голову. — Ты не думай, что сейчас к себе вернешься… Не в таком виде… И не сегодня. Я хочу… хочу заснуть, чувствуя тебя, — последние слова он произносит почти неловко, словно признаваться в том, что ему сейчас важно физически ощущать присутствие брата, почти постыдно. Чезаре смотрит на него распахнутыми глазами, и Хуан берёт его за запястье. — Пошли в постель… Ты же не хочешь прямо тут спать…  — Нет… нет, тут — не хочу, — отвечает Чезаре и усмехается, глядя на брата со странным, непривычным выражением — благодарностью и любовью. Вопреки обыкновению, он даже не разозлился на упоминание о своём сане. По телу разливается сладкая нега, по бёдрам подтекает семя Хуана, задний проход пульсирует, всё ещё не в состоянии закрыться — и, несмотря на всю греховность свершившегося, Чезаре не покидает ощущение удивительной правильности, словно они сделали то, что должны были сделать уже давно. Кажется, и впрямь можно уснуть прямо здесь… но нет, лучше всё же перебраться в постель… Чезаре бросает быстрый взгляд на дверь — засов по-прежнему плотно задвинут. А раз никто не сможет войти — что такого в том, что они помирились, напились вдвоём и уснули в одних покоях? Отец всегда хотел их примирения… а на кровати Хуана свободно могут уснуть хоть пятеро — ничуть при этом друг друга не потревожив… Чезаре легко поднимается на ноги следом за братом — стройный, гибкий, на коже блестят капли пота и подсыхают следы семени… так же, как и у Хуана. Возможно, следовало бы хоть обтереться — но этого хочется меньше всего. Хочется, чтобы тело подольше хранило память о соитии — даже если следующее произойдёт наутро, в чём Чезаре практически уверен. — Знаешь, — он кладёт ладонь на грудь брата, придвигается вплотную, заглядывает в глаза, — я… я не ожидал, поначалу… Нет, я знал, что ты тоже меня хочешь, я чувствовал… Но думал — даю тебе козырь против себя, сможешь насмехаться ещё больше… а оттрахав, выгонишь, как попользованную шлюху… Прости, — добавляет он слово, которое они двое почти никогда не говорили друг другу. — Но я решил — пусть… пусть будет, как будет… даже если потом друг друга возненавидим… всё равно слишком хочу… А ты — ты не так… — Чезаре на мгновение умолкает, словно окончательно растеряв слова, и совсем тихо добавляет: — Спасибо. Он подаётся вперёд и прижимается губами к губам Хуана. Они хранят слабый солоноватый привкус — привкус его собственного семени — и Чезаре с улыбкой добавляет: — И да… причастие ты прошёл… Хуан слушает тихие, чуть сбивчивые слова брата, и понимает: расскажи ему кто-нибудь, что будет между ними, и, будучи чертовски зол на Чезаре, он бы решил, что смог бы так поступить — оттрахать, заставить стонать в кровосмесительных объятиях, не помня себе от страсти, а потом выставить за дверь, сунув в руки скомканные одежды. Но теперь, когда всё свершилось, когда это не всего лишь чьё-то предположение, фантазия или бред… теперь старший из братьев Борджиа понимает, что подобный расклад просто не пришёл ему в голову. Он бы в любом случае не выгнал Чезаре. Он хотел остаться с ним. Если бы тот ушёл, Хуан чувствовал бы себя так, будто внутрь ему плеснули ледяной воды. Чезаре тёплый — теплый и податливый, — бёдра ещё едва заметно дрожат от пережитого наслаждения, мышцы рельефно выделяются под кожей, взгляд в кои-то веки не ощетинившийся против всего мира, а такой, какой, вероятно, и подобает иметь кроткому кардиналу… без учёта прочих обстоятельств. Хуан накрывает ладонь брата на груди своей рукой. — Я не так. Пусть и сложно поверить… — он отвечает на поцелуй, полный неги и утолённого желания… которое, без сомнения, вспыхнет ещё не раз и снова потребует утоления. Улыбается, мычит в поцелуй. — Ну, хорошо… это было самое приятное причастие в моей жизни… Ложись… — и они почти одновременно берутся за край покрывала, откидывают его, вслед за ним одеяло, ныряют под тёплую тяжелую ткань. Чезаре вытягивается на спине, чуть приподняв голову, но Хуан тут же легко поворачивает его на бок, спиной к себе, вплавляет изгибами в собственные изгибы, прижимается пахом к ещё довольно горячим ягодицам, к влажной расщелине между ними, обнимает рукой поперёк груди. Губы сами находят маленькую впадинку почти сбоку загривка, где шея перетекает в спину, бежит к лопатке. Хуан щекочет это место дыханием. Они идеально подходят друг другу. Своими изгибами и линиями тела, своим выравнивающимся дыханием и биением сердца, которое Хуан чувствует под ладонью, лежащей на груди Чезаре. Сегодня они совершили двойной грех — кровосмешение и содомию… но Хуан давно не чувствовал такого покоя. Словно его вечно мятущейся душе позволили ненадолго прикорнуть в покачивающейся вечерней прохладе угасающего дня, прохладе, напоенной ароматом винограда и сена, совсем как когда они были детьми. — Братишка… — бормочет Хуан. — Мой младший брат… — Твой младший брат… — эхом откликается Чезаре, чуть ёрзает, притираясь к брату, прижимаясь к нему крепче. Изгиб в изгиб. Сон одолевает всё сильнее, веки наливаются свинцом; Чезаре чувствует напривычное умиротворение и понимает, что этой ночью впервые за долгое время его не будут терзать внутренние демоны. — Сегодня мне не будут сниться кошмары, — сонно говорит он и чувствует на своих губах улыбку. — Мой старший брат будет меня защищать… Чезаре Борджиа, пару раз чуть ли не в открытую обвинявший брата в трусости, никогда не сказал бы ему такого днём, — но говорит сейчас. Сейчас, когда между ними не осталось преград, зависти, неприязни… когда они более настоящие, чем когда бы то ни было. И пусть между ними вспыхнет ещё немало ссор — Чезаре знает, что связь, возникшая этим напоенным сладостью греха вечером, останется навсегда. — Буду… — бормочет Хуан. В нос ему лезет тёмный завиток волос. Чезаре убаюкивающе тёплый и ещё влажный… и Хуан, кажется, ещё никогда так быстро не засыпал после близости. — Утром… — уже почти засыпая, бормочет Чезаре, — если хочешь, попробую тебя на вкус… Я не умею… я не… в Марино — не… но я постараюсь… Сладкая волна омывает живот Хуана изнутри, когда брат заплетающимся от накатывающей дрёмы языком предлагает… Хуан выдыхает шумнее, мотнув головой. — Хочу… если ты тоже… неважно… не думай о Марино… — он трётся носом о лопатку брата, натягивает на них обоих повыше одеяло, обнимает крепче — словно защищая от внешнего мира, от прошлого и, может, от будущего. — Спи… — тепло, как же тепло обнимать Чезаре, он даже не подозревал. Сейчас ему хочется, чтобы утро и вовсе не наставало. Чтобы они лежали вот так до скончания веков. И занимались любовью, не расцепляя объятий. Он мог бы войти в Чезаре в этой позе… Мысли Хуана сонно путаются, набегая друг на друга, как волны, с которыми они любили играть в детстве, и вскоре его обволакивает блаженная темнота, бархатная, как итальянские ночи в самом начале лета. Кажется, Чезаре ещё что-то бормочет, прежде чем заснуть, но брат его уже не слышит. Тёплое дыхание Хуана согревает загривок Чезаре, выравнивается, становится размеренным и глубоким. Засыпали ли они хоть раз вместе — даже когда были детьми? Чезаре не помнит. Разве что пару раз… — Я хочу… — бормочет Чезаре непослушными губами в подушку, чувствуя дыхание брата и руку, обнимающую поперёк груди. Плоть Хуана, вжимающаяся ему между ягодиц, слегка напряжена, и Чезаре, уже засыпая, улыбается, чувствуя это — и собственное, такое же несильное, возбуждение. Утром… Всё утром. Чезаре уютнее зарывается щекой в подушку и вслед за Хуаном проваливается в бархатную черноту сна. Где они по-прежнему ощущают тепло друг друга.