***
Воздух здесь всегда пахнет сырой землей, озоном и свежескошенной травой вне зависимости от сезона дождей — такой специальный оазис вечной промозглости. Яманака всей душой ненавидит этот запах, но ей, как назло, чаще всего выпадает именно эта дорога. Шикамару каждый раз удивляется: как же, флористка ведь, должна бы озоном дышать как кислородом! А только девушка морщит свой хорошенький, идеально припудренный носик, будто они не в лесу, а на серных гейзерах. — И как тебя вообще угораздило стать ниндзя? — как-то невзначай спрашивает её Шикамару, когда они приближаются к месту назначения для выполнения очередной миссии. Он не хочет ее обидеть. Он вообще никогда не ставит своей целью кого-то обидеть, и Ино это прекрасно понимает, поэтому часто не находится с ответом. Он прав, он практически всегда во всем прав. С ним невозможно спорить: он не то, что знает все наперед, но даже не напрягается, когда с ходу выдает все стратегические хитросплетения противника. Может, поэтому Наруто всегда безоговорочно принимал его авторитет. — Я-то ладно, а вот как ты со своей беспробудной ленью первым из нас стал Чунином, меня до сих пор удивляет. Колкость — ее, пожалуй, единственное неотъемлемое оружие: Ино ядовита, как королевская кобра, по крайней мере, она старается всех в этом убедить, и только лишь на Шикамару это не действует, никогда не действовало. Он ухмыляется, и с силой отталкивается от широкой мощной ветки, ускоряясь, на ходу доставая неизменную пачку сигарет, на ходу же и прикуривая. Через пару часов со слегка отстающей Яманакой он достигает нужной деревни. — Тут сиди, — коротко бросает он ей, не оставляя даже возможности ответить. Впрочем, Ино и не возражает: секретность превыше всего. — Нужна будешь — позову. Спустя часы изнурительного поединка, он возвращается к ней с переломом руки, тремя не то сломанными, не то треснувшими ребрами, весь в глубоких кровоточащих ранах, с полосным шрамом на щеке. Ино невольно вздрагивает. Она всегда боится этого: однажды он зайдет так далеко, что уже не вернется, а она не сможет ему помочь. Шикамару болезненно кривится, когда она, уложив его у основания одной из самых толстых веток, что смогла найти, с хрустом вставляет вывихнутое плечо обратно в сустав; он беззвучно кричит, когда она точными, расчетливыми, почти ощутимо холодными пассами, выводит узор исцеляющего дзютцу, заставляя его в крошево размолотые кости снова срастаться, да еще и с такой скоростью. Пот струится по его лицу, и Ино даже слышит скрежет его зубов, когда она заставляет рваные раны затягиваться. Наконец, она садится напротив него максимально близко, аккуратно приподнимает его голову за подбородок и исследует саднящую, слегка позеленевшую рану на щеке. Яд! — пронзает ее, как громом, страшная догадка, и она понимает, что времени совсем мало, а силы и без того на исходе. Шикамару напоминает ей беззащитного олененка. Здесь, на границе с Кири-но-Сато, он доверяет ей даже больше, чем самому себе. Сейчас она могла бы убить его, если бы захотела, и он не сказал бы ей ни слова. Потому что вот он — Шикамару — весь в ее власти, такой неприкрытый собственным эго, такой далекий и одновременно катастрофически близкий — гордый олененок, живущий в лесу, но неизменно возвращающийся к кем-то заботливо пополняемой кормушке. — Я тут, с тобой, — шепчет Яманака, не давая горькому комку слез вырваться наружу. — Все будет хорошо, — успокаивает она не столько Шикамару, сколько саму себя, стараясь вложить в эти слова как можно больше оптимизма. Она даже расплывается в дежурной улыбке, но он сразу распознает в ней защитную реакцию. «Бесполезно, — думает она. — Этот стервец знает меня лучше, чем я сама.» Ино перестает. Ино собирается с силами и снова что-то чертит в воздухе, выпуская на волю чакру туманно-зеленого цвета, сконцентрировав ее на пальцах правой руки. «Я справлюсь!» — думает она — и неспешно, со всей аккуратностью, на которую способна, проводит пальцами по его щеке: рана неохотно приобретает темно-вишневый цвет, но затягиваться не спешит. Ветер усиливается, мешая проводить и без того ювелирную работу, заставляя Яманаку мысленно заламывать руки: яд уходит крайне медленно, тягуче, как карамель меж половинками разломленной конфеты, — у Ино попросту не хватает сил залечить рану до конца, вынуждая признать: либо оставить, как есть и бежать в укрытие, либо оба не вернутся домой — выбор за ней. За размышлениями она не сразу замечает, как Шикамару улыбается. Он впервые за многие месяцы действительно ей улыбается, и Ино становится страшно — неужели это конец?! Он благодарно смотрит мутным взглядом в ее глаза, и словно бы растекается по дереву, теряя сознание. — Нужно уходить, — решает она, кажется, на время поменявшись с ним ролями: сегодня ей уберегать его, отбиваться, умирать, но защищать любой ценой — только так, и никак иначе, только путем Шикамару, с детства делающим то же самое для нее. Слегка пошатываясь, она встает на ноги, глубоко вдыхая столь ненавистный воздух. Ее руки по локоть в крови, равно как и форма — она пропиталась насквозь его кровью его запахом, им самим. Яманака помогает ему подняться и, закинув руку Шикамару себе за спину, взваливает его на плечо, чтобы добраться до ближайшего поселения — ему нужен покой. Спустя пару часов утомительного и, по большей части, бессмысленного поиска, она все же находит убежище — старый, давно заброшенный амбар, покосившийся, с огромными прорехами, небрежно забитыми трухлявыми уже досками. Посреди поля они как на ладони, но остается только надеяться, что здесь их искать не станут. Лишь бы не пошел дождь, да не затопил бы их через ветхую крышу; лишь бы переждать ночь, а там уже Шикамару придет в себя и можно будет возвращаться в Коноху. В крайнем случае, ей придется одной отправиться за помощью, оставив Шикамару здесь — но Ино не хочет думать о крайних случаях. Только не сейчас, не когда на руках у нее он — едва дышащий, истекающий кровью, пропитанной горьким ядом. Уже внутри Ино замечает у дальней стены полу разорванные мешки с зерном, сочащимся оттуда, словно тонкие ручейки с горных вершин. Из этого вполне можно сделать некое подобие лежанки — не так уж плохо в сложившихся обстоятельствах. Яманака приободряется. Через некоторое время ее напарник растягивается на импровизированной кровати, впадая в забытье, и девушка, наконец, получает пару минут передышки, такой необходимой ей сейчас: развести костерок, приготовить нужное снадобье — и верить, что поможет. Спящий Шикамару пахнет кедровыми шишками, осенними листьями и сладковато-приторным табачным дымом — так обыкновенно, так знакомо, и даже вплетающийся запах крови кажется уже привычным. В какой момент случилось так, что запах крови перестал удивлять ее? Он ранен и ослаблен, но столь безмятежен, что у Ино начинает щемить в груди; сбившийся на бок хвостик и вылезшие пряди, прилипшие ко лбу, только усугубляют картину — совсем другой, беззащитный, Шикамару, но настоящий и все еще живой. Яманака в очередной раз сглатывает подступившие к горлу слезы — не здесь, не сегодня; она должна быть сильной. Справившись с чувствами, девушка несмело касается его, боясь причинить лишнюю боль и вырвать его из хрупкого забытья — но раны нужно обработать, и именно сейчас, пока мазь еще свежая и горячая. Нара лежит: веки сомкнуты, ладони расслаблены, и он даже не вздрагивает, пока Ино наносит мазь. Яманака тушит костер, перебинтовывает раны Шикамару, а затем тихонько пристраивается рядом, кладет голову ему на плечо, и невольно проводит пальцами по его слегка подрагивающей яремной венке. «Только бы продержаться, — думает она, прислушиваясь к его прерывистому, хриплому дыханию, обессиленно проваливаясь в сон. — Только бы не потерять тебя, Шикамару». Она спит тревожно, то и дело просыпаясь от его стонов: проверяет пульс, температуру, и общее состояние — выходит ли яд, затягиваются ли раны? Шикамару бредит. Шикамару бредит так сильно, что пот из него выходит ведрами, а все, что он говорит столь бессвязно, бессмысленно, что Ино впадает в отчаяние, меняя ему повязки каждые полчаса, прижимая его к сердцу настолько близко, насколько это вообще возможно: она уже не сдерживает слезы — все равно он не увидит, а она не простит себе его смерти. — Ино, — шепчет он в забытье, перемежая ее имя с абсолютно бессмысленными словами. ¬– Ино… цветы… беги… Так жарко… Кто выключил свет?.. Ино? Не уходи, не оставляй меня одного… Ино… Ино… Ино… — Ино, ты похожа на черничный пирожок! — говорит он снова, терзаемый очередным видением. Яманака наклоняется ближе, чтобы поцеловать его в лоб — температура, кажется, спадает. Это движение пробуждает Шикамару, и он хватает девушку за руку, притягивая к себе еще ближе, заставляя упасть ему на грудь. — Шикамару, — испуганно шепчет она, пытаясь высвободиться, не навредив ему. Не успевает: Шикамару целует её, крепко прижимая к себе, словно бы хватаясь за нее, как за спасительную тростиночку, единственную во всем мире, способную помочь ему не заблудиться в тенистых аллеях лабиринтов смерти. Ино моментально вскипает: жар его тела, ее вспыхнувшие краской щеки, близость — невольная, немыслимая, невозможная… Что он делает? Почему? Может ли она позволить ему так себя вести? Меж тем Шикамару отстраняется, ослабляя хватку — и вот она снова на свободе, но так ли это хорошо и правильно, если он снова теряет сознание и лишь изредка бормочет что-то бессвязное? Он все еще зовет ее, но чаще просто неразборчиво кричит — кажется, он вновь и вновь бросается в атаку на невидимого врага, такого нереального, что впору забыть, кем на самом деле является он сам. Яманака мысленно мечется между «правильно» и «хорошо»: оставить все как есть и надеяться, что эти стоны не приманят врагов, либо позволить Шикамару сделать то, от чего он хотя бы будет молчать? Очередной воинственный клич выводит ее из мыслей и она, махнув на все рукой — ай, была-не была, — осторожно касается его губ своими. Робкий поцелуй перерастает в нечто большее, когда он отвечает ей взаимностью, проводя языком по её нёбу. Он открывает глаза, и в этот миг Ино замечает в его взгляде предельную ясность мыслей, словно бы это не он всего минуту назад метался в агонической истерике. — Если бы я не знал, что целую тебя, Яманака, то решил бы, что мне снится черничный пирожок. И теперь я проснулся, а ты и впрямь — пирожок! — Идиот! — выдает взбешенная Ино, вскакивая, и только силой воли останавливает себя, чтоб не дать ему затрещину. Он хватает ее за запястье и по-детски наивно просит: — Можно я тебя укушу? Яманака не понимает, плакать ей или смеяться: она запуталась в том, что происходит. Она так сильно хочет, чтоб он поправился, что сейчас, кажется, даже готова дать ему съесть себя живьем. На ее хорошеньком, почти кукольном личике, отражается такое многообразие эмоций, что Шикамару на мгновение становится ее жаль. Ее мысли мечутся, словно стаи птиц, застигнутых врасплох потоками штормового ветра: он нездорово бледен и анемично слаб, но что-то такое есть в его болезненной надломленности, в изможденной остроте его скул, что Яманаке хочется исследовать его не только взглядом, из раза в раз возвращающим ее мысли к восхищению его мертвецкой красотой, но попробовать на вкус — каково это, быть Нарой? «Каково это, быть Нарой?» — спрашивает она себя, в отчаянии впиваясь в его губы и целуя их как в последний раз. Шикамару по-прежнему пахнет кедровыми шишками, осенними листьями и табачным дымом. Ино больше не чувствует запаха его крови — она сама кровь. Она не помнит, в какой момент перестает отдавать себе отчет в том, что делает: его и без того в клочья порванная рубашка летит прочь, за ней же следует ее жилет, блуза и нарукавники… Он приподнимается на локтях, подаваясь вперед, подставляясь под ее острые, как бритва поцелуи, под ее обжигающе горячие объятия, под ее, словно вспоротую кунаем, нежность. Она не выдерживает и стягивает дурацкую резиночку с его волос — так, ей кажется, он совсем потеряет остатки своей строгости — и зарываясь в тонкие мягкие пряди своими длинными полупрозрачными пальцами, прячет лицо, вдыхая его аромат. Он целует ее нежную персиковую кожу, ловит взглядом обнаженные, слегка покатые плечи, отмечая про себя, что такие, как Ино, редко принадлежат кому-то одному — слишком притягательны, вдохновляющи, но нерушимо стальны. Он, как и обещал, прикусывает ее лоснящуюся кожу у основания шеи и, слизывая выступившие капельки пота, оставляет там след от засоса, будто бы клеймя своей личной печатью. Зерно, на котором они лежат, начинает характерно осыпаться, путаясь в их волосах, и немного покалывает обнаженную плоть. Яманака не замечает, как оказывается под ним, но уже ни о чем не жалеет: сказал бы ей кто пару дней назад, что она будет принадлежать Шикамару, рассмеялась бы в лицо, да еще бы пальцем у виска покрутила — совсем что ли? Но сегодня, сейчас… Это настолько правильно, настолько естественно и гармонично, что ей хочется, чтоб это длилось вечно, так что она до крови закусывает губу и приглушенно протяжно стонет, надеясь, что ее голос звучит не громче мышиного писка. Он доводит ее до безумства, сжигает изнутри, заставляет желать его снова и снова, и так до скончания веков: только он, она и этот момент, вечно. «Не будь он таким лентяем, я бы, пожалуй, сказала, что люблю его», — думает Ино, когда Шикамару блаженно падает рядом с ней, тяжело и хрипло дышит, а потом обнимает девушку, бездумно накручивая на палец прядь её белоснежных волос. Время перестает существовать, и они оба обессиленно проваливаются в коварно подстерегающий сон, такой несвоевременный, опасный — в амбаре этом с прохудившейся крышей, в тишине, которую так страшно разорвать неверным словом, но вместе с тем, совершенно необходимый им обоим, выжатым, до ломоты в суставах уставшим, и — живым, главное, что живым… Наутро, Ино просыпается в одиночестве — он давно встал и пакует вещи. Она неохотно подмечает, что они оба находятся во вполне удовлетворительной форме, так что теперь можно спокойно отправляться домой. Обратный путь проходит в гробовом молчании: то ли оттого, что обоим стыдно, то ли оттого, что все необходимое уже было сказано друг другу ночью — так или иначе, на сердце становится как-то тяжело и вязко — должно ли это было случиться?***
— Все в порядке? — спрашивает он Сакуру, помогая ей подняться. — Да, просто царапина, — улыбается та в ответ. Боль в ноге не утихает, а разгорается с еще большей силой, хотя Сакура отчаянно пытается ее игнорировать, не вспомнив даже, что рядом Ино, которая вполне могла бы исцелить вывихнутую ногу за пару минут. — Может, все-таки… — встревает Яманака, но Сакура обрывает ее на полуслове — ей хочется поскорее уйти отсюда, она и так отстала, потеряла его, хотя вот же, всего секунду назад он был рядом, кажется… Ее плавающий взгляд вновь устремляется куда-то в пространство и уже через пару шагов розововолосая куноичи вновь оступается. — Нет, так дело не пойдет! — заявляет Шикамару и берет девушку под руку, собираясь проводить до центрального парка. Сакура, в общем-то, не сопротивляется. Сакуре все равно. Ино отчего-то замирает на месте, похолодев еще сильней — есть ли в этом мире кто-то, кому будет ее не хватать, вот так же сильно, как ей сейчас Шикамару, когда он уходит вместе с ее подругой ли, соперницей, и бросает лишь усталый взгляд через плечо: идешь, мол? И Яманака идет. Но не потому, что очень хочет, а потому, что не видит другого пути: всегда быть в чьей-то тени, стараться что-то сделать, но заранее знать, что тебя никогда не выберут первой, что у тебя вроде бы талант, но тебе всегда чуть-чуть чего-то не хватает. Так ведь было всегда, с чего она взяла, что у нее есть шанс на счастливое будущее? Ночное небо полнится серебряными звездами, отражая лунный свет на водную гладь. Ветер кочует сквозь ветви деревьев, убаюкивая последних запоздалых пташек в их хрупкой родной обители. Она всегда любила ночь за то, что в ней можно скрыться от чужих глаз: не нужно быть агрессивной и во всеоружии — ночью она — маленькая девочка Ино, все так же восхищающаяся ароматами прекрасных цветов гортензии, космеи, глицинии и ликориса; по-прежнему мечтающая однажды выйти замуж за самого красивого мальчика деревни; и по-прежнему же желающая однажды, да-да, непременно, однажды стать величайшей ниндзя страны, обойдя Сакуру на этом поприще. Она так сильно погружается в свои размышления, что не замечает, как толпа относит ее от друзей настолько далеко, что кричать не имеет смысла — они и так не заметили ее отсутствия. «Почему это так больно?» — думает Ино, прижимая руку к груди. Побелевшие костяшки пальцев тут же обжигает ледяным ветром, но она не осознает этого — там, внутри, этот ветер давно уже опустошил сады ее души: облетели листья с ее персиковых деревьев, попадали щедрые плоды, и разбившись о скалистую почву ее каменного плато, подгнили, явив миру свою светло-молочную мякоть. Ино кажется, что она разучилась чувствовать: приди к ней однажды Саске, она бы не задумываясь переспала с ним, просто так, от скуки. Может быть, он даже был бы ей идеальной парой: такой же холодный, непробиваемый, безразличный, но ей давно надоело бороться за него — а смысл? Если это любовь — одна должна быть обоюдоострой, до темноты в глазах, до дрожи в коленях, до пресловутых бабочек в животе, которые в этом случае своими мертвыми телами выстлали им два разных пути. Сакура почему-то не сдается. Сакура упорно лезет на рожон, напарываясь на его острые, словно пики, взгляды, вспарывающие ее чувства вновь и вновь, и Ино отчаянно пытается понять, зачем. Зачем изматывать себя этим, отвергая даже самые ничтожные шансы быть счастливой — пусть не с ним, но с кем-то другим? Да хоть с тем же Наруто, без ума влюбленным в нее ещё с детских лет. Он вырос, возмужал, поумнел. Он сильнее Саске, он сильнее всех шиноби деревни вместе взятых, так почему нет? Ино теряет нить своих рассуждений, мыслями постоянно возвращаясь к всепоглощающему чувству одиночества и тоски по чему-то невысказанному. В ушах стоит звон от шума праздничной толпы; идеально уложенные волосы трепещут на ветру, а она невидяще бредет вперед.Я твоя манеки-неко,
Почему-то взбредает ей в голову строчка из старого стихотворения.Я молюсь на небеса. Не молись на человека, Не качайся на весах.
Ино ступает по кромке между водой и землей, по выложенной каменной россыпью дорожке, раскинув руки в стороны, балансируя на грани.Я твоя температура, Боли в сонной голове. Что такое «мирно», «хмуро», Что такое «страх», «навек» —
Слегка покачиваясь, она на ходу поджигает свечку в небесном фонарике, и отпускает его в высокое безграничное ночное небо, так и манящее взлететь ввысь подальше от всего этого гомона и суеты.Ты забудешь в такт со мною И уснёшь под чудеса. Я твоя манеки-неко, Я качаюсь на весах.
Она вскидывает голову и наблюдает, какой причудливый узор складывается из тысячи тысяч запущенных сегодня фонариков, даже задумывается — а, может, это что-то значит? Но делая новый шаг, она оступается и уже на полдороге к воде, понимает, что падает, а вечер, и без того печальный, будет безнадежно загублен — какая бы у нее в душе не творилась драма, но падать в озеро на людях, значит, окончательно запятнать остатки своего достоинства. Ино закрывает глаза, готовясь отдать свое тело почти черным, таинственным водам, но проваливается во что-то мягкое и пушистое, а затем резко меняет траекторию — кто-то хватает ее за запястье и рывком тянет назад, выбивая из легких воздух. Она не сразу приходит в себя, а когда понимает, что происходит, обнаруживает себя сидящей на радостно виляющем хвостом Акамару в объятьях Кибы. — С-спасибо, — приглушенно выдавливает она из себя, на автомате теребя пса за загривок. Эту привычку она выработала несколько месяцев назад, когда Киба совершенно случайно оказался для нее самым родным человеком на земле, в том самом месте, где никто за ней не пришел. — Спасибо, но ты не должен… — продолжает она, пытаясь совладать с эмоциями и бегущими по телу мурашками: но кто она такая, чтоб контролировать биологию? Он прикладывает палец к губам и улыбается, снимает куртку и набрасывает ее на плечи окончательно замерзшей девушке.***
Такие миссии ей не в новинку: настигнуть, обезвредить, отчитаться перед хозяином, вернуться — все до смешного просто. Лист, Песок, Туман, Звезда — любые местности, любые направления, всё всегда без проблем. Ино любит свою работу. Нет, Ино любит свое призвание. Но Ино страшно не любит холод. Холод почему-то любит Ино. — Эй, Яманака! — задорно кричит Киба, не переставая притом бежать наперегонки со своей здоровущей лохматой псиной. — Ты бы застегнула куртку, а то ведь снег — простудишься ненароком. — Что б ты понимал?! — огрызается Ино, но куртку послушно застегивает, да еще и капюшон по самые глаза натягивает — разве охота ей признавать, что она снова поставила красоту превыше здоровья? Пушистые снежные хлопья падают с неба все чаще и чаще, липнут к волосам, слепят глаза, укрывают плотным воздушным покровом мерзлую почву запредельных земель — и до самого горизонта, докуда хватает взгляда, лежат сугробы: огромные, сверкающие, отливающие голубизной. Идти сложно: ноги то и дело проваливаются под тонкую корку снега, и можно было бы, конечно, воспользоваться контролем чакры и попросту идти по насту, не оставляя на нем даже следов, но Киба резонно замечает, что силы им понадобятся в бою — Яманака поддерживает: путь только начался и идти еще не одну версту. Морозный воздух почему-то пахнет хвоей и мандаринами, как на Рождество, и Ино трясет головой, пытаясь прогнать теплые воспоминания из детства — им сражаться сегодня, а не подарки получать. Кроме того, не замечает она ни единой ели или сосны в округе — никак попала уже под чьё-то ниндзютцу и не заметила даже? — Киба? — осторожно спрашивает она, в надежде, что не придется ему все объяснять, как потрясающе могущественному идиоту Наруто, последняя миссия с которым могла бы закончиться весьма тихо и мирно, если бы он не выдал их местоположение, заваривая рамен из пакетика. Киба, по счастью, оказывается куда более сообразительным напарником, да к тому же, обладающим во сто крат более сильным обонянием, чем кто бы то ни было другой из её знакомых. Он только синхронно с Акамару понимающе кивает и кратко отвечает: — Нет, но меня это тоже сбивает с толку. Ледяная корка под ногами предательски хрустит, заставляя Яманаку недоумевать еще сильнее: замерзшее озеро она должна была бы заметить, пусть и под толщей снега, но все-таки. «Что за…?» — проскальзывает мысль у нее в голове, но Акамару призывно гавкает, вынуждая девушку теснее подвинуться к ним с Кибой — ему лучше знать, он в детстве в этих местах не одну зиму прожил, тренируя выносливость и обоняние. Метель, как назло, только усиливается: дует пронизывающий насквозь ветер, а движения сковывает морозом. Остановиться бы хоть на пару минут, найти другой путь, более удобный — но в такую погоду это слишком рискованно. С обеих сторон их окружают горные хребты с седыми вершинами, напоминающие усталых путников — будто бы те прилегли отдохнуть на минутку, но остались на века, погруженные в безмятежный бесконечный сон. Вокруг все такое одинаковое, что, если бы не Киба с Акамару, Ино давно бы заплутала, не имея ни малейшего представления, в какую сторону идти. «Шикамару здесь бы понравилось, — думает Ино. — Как раз в его стиле: все такое тихое, однообразное, белое…» — Берегись! — слышит она от Кибы, но не успевает сконцентрироваться и пропускает первый удар в предплечье. Ближний бой не приносит желаемого результата: кунаи и сюрикены заканчиваются быстрее, чем появляются враги. — Почему ты… — начинает Ино вопрос и не договаривает, сама же на него отвечая: «мандарины». Киба просто не мог почуять, что что-то не так. Его способность сыграла с ним злую шутку. Она использует Катон против словно бы из ниоткуда взявшегося противника, боковым зрением отмечая, что Киба уже обездвижил двоих других Гацугой. И все бы неплохо, только противники прибывают и прибывают, плавно смещая планку превосходства в свою сторону. Пусть не качеством, но количеством они рано или поздно одолеют их, и Ино пытается разработать хитроумный план, задаваясь вопросом: «а что бы на ее месте сделал Шикамару?» Шикамару использовал бы теневое дзютцу, Ино бы перенесла во врагов свое сознание и все — противник повержен. Но что делать сейчас? Она застряла посреди огромной ледяной пустыни со зверем, который, безусловно, хорош, но не сможет защитить ее бессознательное тело, пока она будет валяться тряпичной куклой, выделывая фокусы с чужим сознанием. Врагов ее дилемма совершенно не волнует: их так много, что они напоминают Яманаке рисовые зерна, высыпающиеся из падающей пиалы и хаотично разлетающиеся по полу. Между тем, Киба продолжает яростно сражаться, но даже при своей бешеной скорости реакции не успевает отразить все удары, получая рваную рану в живот, что уж говорить о самой Яманаке? По белоснежным искрящимся сугробам крупными брусничными ягодами разлетаются брызги алой крови, пропитывая изнанку этого обманчиво-безмятежного места жизненной силой Инудзуки. Акамару озлобленно рычит, закрывая тело хозяина собой и отбиваясь от ниндзя, посягнувших на него. Время идет надоедливо медленно, а мысли в голове отказываются собраться во что-то мало-мальски разумное, тараканами разбегаясь по темным уголками подсознания. «Шинраншин-но-Дзютцу», — решает Яманака, понимая, что страшно рискует, но несколько кровоточащих ран — не такая уж большая цена, если на кону стоит жизнь напарника. Шестнадцать человек кряду — что-то на грани фантастики. Такого она не делала никогда и вряд ли сможет однажды повторить. Обездвижены, сломлены, повержены. Кажется, все… Кажется, все: нет больше ни сил, ни надежды, и она мысленно готовится отправиться на тот свет где-то в Ками забытой снежной пустоши, практически на границе миров, безвестным воином, с честью павшим в бою. Но внутренний голос подсказывает: «ты будешь жить». Как ни странно, Ино действительно живет — об этом ей с завидным упорством напоминают саднящие раны, покрытые толстым слоем инея. Ино открывает глаза и обнаруживает себя плашмя растянувшейся на ледяной земле, припорошенной снежными хлопьями возле бесчувственного тела Кибы. Сердце подбитой птицей падает в груди, а в голове застревает мысль: «только бы живой!» Руки и ноги отказываются двигаться: потому ли, что Ино обессилена или просто психосоматика, а только совладать с собой у нее получается лишь долгие три минуты спустя. — Киба? — дрожащим голосом зовет она, переворачивая его с живота на спину. Акамару протяжно скулит, заставляя сердце Яманаки разрываться на части. — Нет-нет-нет, пожалуйста! Словно бы ломая непослушные, закоченевшие на морозе пальцы, она пытается вывести в звенящем воздухе узор исцеляющего дзютцу. Чакра в ней едва теплится, и Ино старательно направляет ее в бессознательное тело Кибы, как мантру мысленно повторяя «не умирай! не умирай! не умирай!» Минут через двадцать он, наконец, приходит в себя, давая понять остекленевшей Яманаке, что все-таки жив. Умудряется улыбнуться даже и выдавить сквозь струящуюся изо рта кровь «спасибо», а затем вновь отключается, и в этот момент Ино окончательно понимает — никто за ними не придет. Не будет никакого как по волшебству явившегося Наруто, не будет спасителя-Шикамару, не будет даже Сакуры, способной залечить любую рану, практически воскресить из мёртвых. Никого, кроме них самих, чей исход уже практически предрешен. На ватных ногах она сутуло встает с земли и подзывает к себе Акамару, последними частичками чакры сплетаясь с его разумом — нужно добраться до деревни любым способом, доставить туда Кибу и обязательно показать его людям. Опечаленный пес покорно ложится у ее заиндевевших ног, покоряясь воле Яманаки. В другой раз Ино бы улыбнулась — вон, даже животные не в состоянии устоять перед ее неземным обаянием. Но сейчас она просто снимает с себя порванную в нескольких местах куртку и укутывает в нее побелевшего Кибу, насилу взваливая его тело на спину Акамару. — Веди! — приказывает Яманака псу, и они двигаются с места вперед в одинаковом во всех направлениях пространстве, просто потому что нужно куда-то идти. Минуты, часы, а может, дни утомительного пути — Ино потеряла счет времени — не приносят с собой ничего, кроме жгучей боли и плавно тающей надежды. Она не уверена даже, что они хоть немного продвинулись — их с Акамару следы с завидным усердием заметает снегом, как только они делают новый шаг, словно это иллюзия или чей-то страшный сон. О реальности напоминает только бешеная усталость и бесконечная дорога, которая будучи сном, непременно сменилась бы на что-то более приятное и не такое монотонное. Будь Яманака одна, она бы давно уже сдалась: просто легла бы лицом в снег и погрузилась в лимб… И уснула бы, не задумываясь — её ничто уже тут не держит, а миссия — да Каге с ней с миссией, мало ли на свете достойных шиноби, способных без потерь и переживаний выполнить ее. Но в этой морозной пустоте как-то внезапно на нее накатывает осознание — она создана для того, чтобы заботиться о других: о Сакуре, Шикамару, теперь еще и о Кибе… Снова и снова проваливаясь в глубокие сугробы, скользя по вновь образовывающимся наледям, Ино истерически гонит прочь из своего сознания одну навязчивую, паразитирующую мысль: есть ли кто-то, кто позаботится о ней? Глаза у Ино предательски слипаются, и в кровь стесанные колени с ладонями уже не болят — все тело превратилось в гигантскую глыбу льда, и она лишь мысленно молит Акамару: «спаси его», не без иронии отмечая, как по венам растекается умиротворение и спокойствие, наконец, стирая грань между ее внутренним миром и ей самой. «Я не хочу умирать», — смежая веки, в последний раз думает она и проваливается в такое сладкое, вожделенное забытье. Когда она возвращается в сознание, то не спешит открывать глаза: боится, что ее тело обманывает разум — здесь тепло, сухо и почти даже не больно. Если это рай, то она его не заслуживает. Однако беспокойство о Кибе все же пересиливает, так что она заставляет себя открыть глаза и принять ситуацию такой, какая она есть. Сказать проще, чем сделать: Ино вдруг понимает, что лежит на деревянном полу под теплой двусторонней шкурой, и мех ласкает ее обнаженную кожу. Киба рядом, и тоже обнажен: они, определенно, в чьем-то гостеприимном доме, и их головы покоятся у загривка Акамару, дремлющего подле очага. Из мебели в комнате лишь некое подобие комода да маленький столик, на котором располагаются несколько сильно пахнущих лекарственных растворов в низеньких пиалах, пара баночек с неизвестной жидкостью и чистые бинты. Из кухни, щекоча ноздри, доносится приятный запах свежеприготовленного супа, заставляя желудок Ино скрутиться в голодном спазме. «Жива», — заключает она, когда несмело привстает на локте и ощущает пронизывающую все тело боль. Кое-как сев на колени и плотнее прижав к груди сползающий мех, она нагибается к Кибе, концентрируя чакру, чтобы проверить, насколько серьезные у него ранения. К своему изумлению Ино замечает, как тот открывает глаза, чем невольно заставляет ее внезапно навернувшиеся слезы слететь с ресниц. — Как ты? — спрашивает она, забывая обо всем и свозь всхлипы улыбается, утирая слезы рукой. — Жить буду, — по-собачьи прищурившись, улыбается Киба в ответ. — Я так… — начинает Ино, но мысль формируется сложно, натяжно, так что она пытается снова: — Я думала, ты уже… И Акамару… Мы так долго шли, что… И я даже не помню, как оказалась здесь! Но главное, ты… О, Киба, ты… Яманака окончательно путается в словах, таких чужеродных и бессмысленных здесь. Она вся переполнена эмоциями и какими-то животными инстинктами, словно бы заразилась этим от Инудзуки. Ей хочется объясниться, но она не понимает, как сделать это так, чтобы сразу — и ёмко, и доступно, и правильно. Поэтому бросив все глупые попытки соорудить неустойчивую конструкцию из ломаных слов, она нежно касается ладонью его щеки и мягко целует в губы, вкладывая в этот поцелуй все тревоги, радости и желания, которые терзают ее душу. Киба отвечает ей: поначалу в некотором смятении, но потом даже пытается привстать и притянуть ее к себе — и тут же морщится: раны отзываются страшной болью, и он со стоном опускается обратно на шкуры. Яманака исступленно молчит. Яманака смотрит в темные, бездонные глаза Инудзуки и завороженно наблюдает, как в них отражаются всполохи рыжего пламени на мирно потрескивающих в камине дровах, которые иногда опасно достигают бревенчатого потолка. Киба первым нарушает повисшую тишину. Его голос — всего на полтона выше шепота — заполняет собой все пространство и странно обволакивает тело Ино, словно увлекая её за собой в прошлое, рисует такую правдоподобную картинку. — Когда мне было десять, отец впервые привез меня в этот дом к тетке-травнице и сказал, что пока я не научусь контролю чакры, домой не вернусь. Тогда мне казалось, я застрял здесь навечно и даже сверхчувствительный нос Акамару не мог помочь мне выяснить хотя бы в какой стороне находится Коноха. Мы не раз пытались сбежать, доводили себя до изнеможения, выбирая все новые и новые дороги, сбивали в кровь руки и ноги, замерзая до беспамятства, но неизменно просыпались здесь, у травницы Арису, заботливо выхаживающей нас своими волшебными снадобьями. На какое-то время он вновь замолкает, переводя затуманенный воспоминаниями взгляд с языков огненного пламени на хрупкую, всю в царапинах Ино. — Вчера, когда я открыл глаза, я подумал, что все-таки умер: так здесь было уютно и спокойно. Но мне никогда бы не пришло в голову, что мой персональный рай — дом тетушки Арису. Киба слегка шевелится, пытаясь устроиться поудобней и пододвигает ослабленную руку, сплетая свои пальцы с пальцами Ино. — Чуть позже я увидел ее саму, заботливо приготавливающую какую-то мазь — мои раны к тому времени были уже густо покрыты этим составом. Тогда я спросил её: «где Ино?» и она ответила: «эта заботливая девочка почти насмерть замерзла, и сейчас ей нужна помощь даже больше, чем тебе». По спине Ино стремительно проносится холодок: она смутно подозревала что-то такое, но не думала, что может проваляться без сознания почти сутки в то время, как Кибе нужна была ее помощь. Она же ниндзя-медик! Как такое могло случиться? По углам комнаты причудливо пляшут тени, словно бы вводя в транс — эти силуэты пугают Ино, как в детстве, вновь напоминая о ее беспомощности в борьбе за место под солнцем. Тем временем в комнату заходит тетушка Арису, заставляя Ино по привычке по-лисьи подобраться: спину — прямо, голову — высоко, ноги — подогнуть. В по-старушечьи морщинистых руках женщина несет две пиалы с горячим, потрясающе пахнущим супом, и довольно улыбается, когда обнаруживает, что оба ее подопечных пришли в чувства. Ино смотрит на старушку со смесью безграничного уважения и трепета, благодаря за подношение и отпаивая им едва живого Инудзуку, лишь после этого позволяя и себе пригубить живительной жидкости. Наказав им обоим строго следить за здоровьем друг друга, удовлетворенная травница откланивается, разрешая им пожить в этом доме до полнейшего выздоровления. — Покажи мне, — не просит, а скорее приказывает Яманака, когда слышит, как стихают в прихожей шаги и захлопывается входная дверь. Она знает — сегодня им уже никто не помешает, сегодня они останутся одни, и если она не вылечит его, то непременно отправится в бездну следом, не сумев вернуться домой той Ино, которой была прежде. Киба колеблется, но в конечном итоге позволяет девушке осмотреть себя, ведь прежде всего она — ирьенин. Мучительно долго Ино медитирует над его телом, будто бы вновь вспоминая, как пропускать через себя потоки чакры. Спустя секунду, Инудзука будет реветь от боли, когда Ино резко откроет глаза и выплеснет на него поток чистой энергии, сверлом впивающейся в его разорванный живот и заставляющей внутренности словно бы обугливаться, отмирать, а тело — выращивать новые органы и такни. Но сейчас такая, с закрытыми глазами, распущенными волосами, с отражающимся от ее почти нагого тела огнем, Яманака кажется Кибе беззащитной и нежной, словно лепесток розы. Ему нестерпимо хочется ее обнять, прижать к себе и никому никогда не отдавать. Дикий рев вырывается из его груди, и Киба радугой выгибается в агоническом припадке, когда края его раны стягиваются к центру, напоминая пласты раскаленного намагниченного металла. Возрожденный, словно птица феникс из пепла, Инудзука предстает перед Ино диким свободолюбивым зверем. Его животные инстинкты сейчас предельно обострены — он как оголенный нерв — и ему кажется, что Яманака специально дразнит его своей поразительной женственностью, красотой и ароматом, что вынуждает его без лишних раздумий просто поддаться искушению и попробовать ее на вкус: шелковистые волосы, лоснящуюся кожу, натренированное битвами тело. Ино трепетно прижимает к груди пушистую шкурку, все еще не до конца решаясь на то, чего им обоим нестерпимо хочется, но все-таки позволяет ему подарить себе частичку так рьяно искомого ею тепла, плавно сдаваясь под напором его поцелуев. Ино закрывает глаза и растворяется в чувствах и таинственных ночных запахах. Инудзука пахнет свободой: пшеничными полями, грозовым воздухом, океанским бризом… Она чувствует его характерный собачий привкус на губах, но продолжая целовать его, полностью растворяется в ощущениях и запахах, против обыкновения сдерживаясь, даже когда ее соски холодит застывающая слюна. Киба решителен и инициативен, его мягкие пальцы исследуют все впадинки на ее теле настолько нежно, что она тает под его прикосновениями, практически сразу позволяя ему проникнуть в себя. Она ощущает себя потерянной и сломанной куклой, которую по счастливой случайности нашли где-то на задворках и почему-то внезапно полюбили. Ино уже не сдерживается: она стонет так громко и самозабвенно, что срывается на крик, змеящейся лентой извиваясь в его то ли пальцах, то ли упругих звериных лапах; отдает ему всю себя без остатка и ей, наконец, кажется, что где-то там, глубоко внутри ее льдами скованной души, зарождается что-то теплое, доброе и по-кошачьи урчащее. — Я … тебя… — срывается с ее губ, когда она впивается ногтями в податливую кожу на спине Кибы, в очередной раз погибая от блаженства. Кто придумывает испытывать ее на прочность, такую стеклянную, опасно рассыпчатую? Почему нельзя позволить ей быть для кого-то смыслом? Яманака потеряла себя уже давно и не ищет пути назад, она лишь блеклой тенью остается рядом с близкими, по утрам натягивая на лицо фарфоровые маски веселья и беззаботности. Кто-то когда-то сказал ей, что быть шиноби — значит, отвергнуть все, что тебе так дорого: семью, друзей, любовь… Быть стальной и не пытаться искать своего счастья, а иначе какой из тебя ниндзя — так, плохая подделка. Он ласково целует ее в закрытые веки и укрывает меховой накидкой, прижимаясь ее к своему разгоряченному телу. Этой ночью они спят спокойно и сладко, позволив себе исчезнуть в царстве Морфея до первых солнечных лучей. Поутру Яманака залечивает свои раны, помогает по хозяйству и отпаивает все еще ослабшего Кибу отварами трав Арису. Ночью — этой и следующей — они снова вместе, сердце к сердцу, кожа к коже, обнажая друг перед другом не только тела, но и души. — Здесь, в этих северных долинах, невозможно выжить без любви, — как-то скажет ей Киба, и Ино, потупив взгляд, спрячет слезы за крепкими объятьями. Пройдет несколько дней, и они все-таки вернутся в Коноху, отчитаются перед Цунаде об успешном выполнении миссии и столь длинной задержке, но ни с кем не обмолвятся и словом о том, что было там, в запредельных землях.***
— Потрясающе пахнешь, — говорит он, вскидывая голову к небу. Сегодняшняя ночь богата на сюрпризы, и Ино хочется верить, что хоть один из них окажется приятным. — Я не специально, — отшучивается Яманака, кладя голову ему на плечо, разрешая себе, наконец, забыть о всех правилах. Может, он послан сюда не просто так? Может, Киба — именно тот, кто предначертан ей звездами? Ино болтает ногами в воздухе и смотрит на омут, в который только что едва не провалилась, и интересуется: — Как ты заметил меня? Киба улыбается и, словно бы извиняясь, чешет затылок. — Да это не я, это Акамару. Ино переводит взгляд на огромного лохматого пса, который служит сейчас ей и печкой, и скамейкой одновременно. «Так вот, на что… на кого, я упала», — думает блондинка, вспоминая, как тепло ей спалось когда-то рядом с ним в заснеженной деревне». — Мы гуляли тут с Тамаке и… — продолжает Киба и запинается. Он забыл рассказать Ино, что познакомился с девушкой уже после их миссии и теперь они вроде как вместе. В воздухе повисает напряженная тишина, атмосфера накаляется, а к Ино вновь возвращается состояние внутренней мерзлоты. Она выпрямляется и встает с Акамару, немного отходя в сторону. — Извини, — произносит она, одаривая парня лучшей улыбкой, на которую способна. — Я не знала и не хотела вас тревожить. — Нет, ничего! — бодро заявляет Киба и как-то неожиданно становится серьезным. — Я хотел поговорить о той ночи… Ночах… — запинаясь, начинает он. — Это было … — Это было жизненно важно, — перебивает его Ино. — И нам было хорошо, потому что тогда мы были необходимы друг другу. Но сейчас пришло время жить дальше, и ты не обязан быть со мной из жалости или предрассудков. Ей очень хочется добавить: «… или потому, что я люблю тебя», но она вовремя останавливается, потому что больше не знает, что такое любовь. Потому что больше не знает, любила ли она хоть когда-нибудь по-настоящему. Хоть кого-нибудь. Она смахивает выступившие на глазах слезы, пряча их за лучезарной улыбкой, присаживается на корточки и треплет довольного Акамару за ухом, обнимая эту прекрасную псину, словно бы прощаясь через нее с Кибой. — Все нормально, — наконец, произносит она. — Вы противоположности, которые рано или поздно должны были притянуться, и она твоя манеки-неко. Я так рада за тебя, Киба, правда! В конечном счете она обнимает и его — ей кажется, что так будет правильно, ведь однажды они были самыми близкими друг другу людьми, и это было очень важно, по крайней мере, тогда. — Мы всегда будем хорошими друзьями, — шепчет она ему на ухо, — я не забуду тебя. Ветер словно бы ослабевает, а воздух вокруг них начинает накаляться от жара разведенных ритуальных костров мукаэ-би. Девушка стягивает с себя куртку Кибы и возвращает обратно, искренне поблагодарив. Как-то незаметно праздник разрастается за их спинами: жизнь пылает в объятиях смерти, закручивая несостоявшуюся пару в водоворот традиционного танца, относя друг от друга. Ино умиротворенно кивает обеспокоенному Кибе, мол, иди, все в порядке, — и позволяет себе раствориться в потоке непрерывной оглушающей музыки и четком, почти гипнотическом ритме. Танец заканчивается — и Ино возвращается к реальности: в двух шагах от нее стоит Шикамару, прислонившись к дереву, и неотрывно смотрит на Сакуру, которая спускает на воду фонарик, уже едва теплящийся. Та что-то невнятно бормочет, упоминая иногда смутно знакомые Яманаке имена — видимо, молится. Почти бесшумно Ино подходит к ним, стараясь сделать вид, что ничего вовсе-то и не произошло — она всегда была рядом, следуя по пятам скользящей тенью, да только не успевает: мгновенно вскакивая, Харуно бросается куда-то в толпу, обронив лишь звонкое «Саске-кун!» Нара и Яманака синхронно оборачивают головы в ее сторону, и от этого оба же расплываются в улыбке, думая: да кто ж ее теперь остановит, такую самоотверженную, пылающую, влюбленную… Нет больше смысла бежать за ней, стараясь помочь, понять, простить… Нет больше смысла делать хоть что-то. Ино уже который раз за вечер вскидывает голову к небу, словно ища там ответы на свои невысказанные вопросы, и почти слышит, как недосягаемые звезды звонко хихикают, отражаясь в ее глазах, и плещутся там, как в бездонном колодце. Такой холодный Шикамару в эти минуты кажется ей столь же недосягаемым, как эти мерцающие звезды, но тот против ожидания со спины заключает ее в свои объятья. Оцепеневшая Яманака боится вдохнуть — не то, что поверить в случившееся. — Эта война, — как бы нехотя начинает он, выпуская изо рта облачка сигаретного дыма, и Ино завороженно наблюдает за тем, как они плывут по воздуху, через мгновение умирая. — Эта война не оставит нам ничего, Яманака. Может быть, завтра меня уже не станет… Ино протестующе вздрагивает, ощущая, как рушится хрупкая магия мгновения — только не сейчас, зачем он снова все портит? Но он невозмутимо продолжает: — Я бы не хотел, чтобы ты это видела. Ино мертвой хваткой впивается в его до боли родную руку и даже не замечает, что оставляет на его коже кровавые полулунные царапины. Только недавно успокоившееся сердце снова истерично рвется наружу, заставляя Ино говорить ледяным, бесчувственным голосом: — Знаешь, Шика, я все думаю: когда мы умрем, будет ли здесь кто-то по нам скучать? Ее вопрос пронзает густой, кипящий от праздника воздух острой стрелой, и между ними вдруг повисает тишина: молчит Ино, молчит и Шикамару, не то размышляя о будущем, не то ожидая продолжения. — Когда ты умрешь, — наконец, нарушает молчание она, — ты обязательно станешь огромным синим небом. Я вскину к тебе голову и непременно увижу, как где-то там твоя сигарета ночным светлячком мерцает, указывая мне дорогу к дому. Шикамару теснее прижимает ее к себе, надеясь сломить этот обжигающий холод в ее льющихся неумолимым потоком истины словах. Но Яманака монотонно продолжает, словно бы не душу обнажает, а говорит о чем-то таком само собой разумеющемся: — Ты будешь таким прекрасным и безмятежным в своем существовании, что твои облака будут напоминать скорее сахарную вату, которую ты так любил в детстве. А еще, Шикамару, я точно знаю, что даже тогда ты будешь защищать меня, как делал это при жизни. Порыв северного ветра раздувает ее челку, скрывая полные боли и отчаяния глаза, но Ино по-прежнему четко тасуя слова, как колоду карт, выкладывает их судьбоносным пасьянсом: — Если бы я могла выбирать, то после смерти очень бы хотела стать звездами, чтобы укрывать тебя по ночам, когда ты будешь спать… ведь ни на что больше мой потерянный дух не будет способен… Шикамару не выдерживает, и его показная надменность словно бы дает трещину, медленно, но верно рассыпаясь, как старый глиняный горшок, заставляя его резко возразить окаменевшей Яманаке, а затем мягко, осторожно продолжить: — Если узор созвездий подобен луку тугому, а череда жизней душных — тетиве неразрывной, то дух твой, наверно, подобен стреле, каленой в пламени тысячи Солнц! Ино откидывает голову ему на плечо и заглядывает в глаза, словно надеясь убедиться в правдивости его слов, но вместо этого прямо в парке получает от него до дрожи искренний поцелуй, длящийся, как ей кажется, бесконечно долго. В пестрой, разноликой толпе все сливается в одно яркое нечеткое пятно и теперь уже даже духам, спешащим хоть на время домой, не угадать, кто здесь что делал, кто о чем говорил, и кто с кем целовался. Детский смех, танцы, музыка и молитвы, неко, кицуне, речные и воздушные духи — все это некогда вызывало в душе Ино восторг. Восторг от того, что она и все ее близкие просто существуют здесь и сейчас в этом огромном, таком необычном, таинственном мире. Это сидит в ней настолько глубоко, что, когда она вновь смотрит вокруг глазами ребенка, ей кажется, что она захлебнулась воздухом. Шикамару берет ее за руку, такую испуганную и потерянную в этом всепоглощающем одиночестве, и возвращает к жизни, увлекая за собой, калейдоскопом расплескивая вариативность ночи, сквозь разномастно-безликую толпу, чтоб привести в дом клана Нара не напарницей уже, но невестой.