Царская милость

Пресытившись пиром, Иоанн поднял любимого холопа из-за стола. Как клещами, стиснул запястья Басманова, будто тот вырывался. Утащил в опочивальню, усадил к себе на колени. Огладил мягкие кудри, круглый зад, жестко сжал тонкую талию. Федька не противился, но был вялым - словно мешок соломы, а не лихой опричник был в руках царя. Когда государь пожелал подарить ему поцелуй, Басманов отдернулся от лобзаний. Иоанн по-хозяйски схватил строптивого за подбородок, повернул к себе лицом, впился взглядом. - Глаза у тебя бегают, Басманов. Не люб ты мне такой. Что нынче, как царевна Несмеяна? Али кручинишься о ком? - стал расспрашивать царь, будто в неведении. - Пил мало, не шутил совсем. Не сладок больше мой мед? А ведь последняя это наша ночь с тобой, соколик мой. - Нет, - мотнул головой Федька. - Нет? – царь скинул любимца с колен, Басманов сразу вскочил, как изворотливая дикая кошка. - Не будет у нас с тобой ночи, - вскинул голову Федька, сверкнул злобно глазищами, отступил к двери. - Побежишь - назад приволокут, знаешь ведь, - напомнил Иоанн. - Ломаясь, думаешь добиться своего? Что ж, давай поломаем тебя, коли охота. Рассказали мне добрые люди, что ты про меня говорил, как Кощеем обзывал... По лицу государя бродила опасная шальная улыбка, предвестница пыток и казней, хорошо Басманову знакомая. - Знаю и о том, куда ты жену и отпрысков схоронил, - от этих слов царя Федор вздрогнул всем телом, побелел, как полотно. - Зело мне любопытно, что ты можешь супротив меня сделать, Басманов? Али хочешь, чтобы я холопов кликнул, и они тебя держали? Хочешь, Ваську крикну? Да, давай крикнем Грязного. Думаешь, не знаю про ваши с ним шашни за моей спиной, не доложили мне люди верные? А ты не верен мне, Басманов. Жрешь из моих рук, а даешь другим, нехорошо. Видно, кол тебе милее царской любви? Глаза Иоанна почернели, словно омуты, стали незнакомыми. Федька почувствовал, как идет ко дну, будто не было пяти лет плечом к плечу. - Ваня, не надо его, никого не надо. Я все сделаю, что прикажешь. Прошу тебя, Ваня, - Федор упал на колени перед царем, подполз к нему, схватил за ногу, как щенок, потерся лицом. Федька не знал, правда или шутка, что государь проведал, где фаворит скрыл свою семью. Но Васька-то совсем рядом, храпит на лавке, упившись. - И сразу сдался! - всплеснул руками царь как будто разочарованно. - А не надо мне твоей милости, поздно! Сразу по-хорошему нужно своего государя слушаться. Пусть Василий постелет постельку нам. - Прости. Не губи. Государь мой, солнышко мое ясное! - взмолился Федор с пола, вся гордость слетела, как не бывало, глаза сделались влажные, блестящие, покорные. Полное повиновение всегда государя смягчало. - Почему же ты про меня думаешь, что я буду губить? Что вы все из меня душегуба делаете? - отпихнул царь полюбовника ногой, за которую тот хватался, ударил в живот. - Хочешь - скоморохам отдай, - затараторил Басманов, отдышавшись после пинка. То была любимая царева угроза. Лучше скоморохам, чем с таким Иваном, чужим, темным, жутким. - О, какой жертвенный! Не замечал этого прежде за тобой, соколик мой. И ведь не лукавишь! - произнес царь с досадой, крикнул зычно. - Впускайте! В опочивальню втолкнули Грязного, и они остались втроем. Кафтан на Ваське был мятый, шапку он где-то потерял, глаза сонные, он смотрел непонимающе. Царь огладил бороду, хищно прищурился, кивнул в сторону Федьки. - Раздень-ка его, Васютка. Грязной быстро все понял. Не по испытующему взгляду царя, по дрожащим Федькиным губам. Казалось, у того сейчас слезы хлынут градом от бессилия. Басманов запрокинул голову вверх, загоняя предательские капли обратно. Только одна просочилась и поползла по виску. У Васьки зубы застучали, как от лютого мороза. Пальцы не гнулись, когда он начал раздевать Федора. В голове не было ни одной мысли, думать было страшно. Никогда прежде он не раздевал Федьку, все время так обходились. Федор из одежи сам выворачивался, не давал неуклюжему полюбовнику наряды портить. Только с кушаком Грязной провозился целую вечность, боясь даже дышать. Господи, что же дальше будет? Знал Васька, что Басманова-старшего утром схватили, кинули в застенки. Видел, как царь на пиру Федьку нарочно ласкает, ничего не стыдится, проверяет любимца. - Вот медведь! Басманов, помоги ему! А ты, Василий, перстни снимай. Может, пальцы ломать буду, - веселился государь. Васька как в бреду стаскивал кольца с Федькиных узких пальцев, и они катились по полу, не мог он их удержать, руки тряслись. - Медведь и есть, - комментировал Иоанн как будто беззлобно, от чего в душе просыпалась дурацкая вера, что ничего страшного случиться не может. Грязной пытался перехватить взгляд Федора, что тот думает, но Федька смотрел только на царя. Отчаянными просящими глазами, какие бывают у людей в Храмах, когда они молятся Христу, и речь идет о жизни и смерти. Свечи позади него освещали Федькину густую шапку волос, словно у того над головой был нимб, Иоанн тоже это заметил. - Красив? - спросил царь довольно, Грязной быстро кивнул. - А теперь держи Басманова, чтоб не вырвался. Сердце Васьки ухнуло куда-то вниз и припадочно забилось. Голый Федька лег спиной на постель, развел ноги, закинул руки вверх и стал ждать. На ватных ногах Грязной обошел кровать, перегнулся через спинку, осторожно сомкнул пальцы на запястьях товарища. - Я пошутить с вами хочу, - улыбнулся Иоанн. - Хочу проверить вашу любовь к государю. Смотри, Василий, коли скажешь или сделаешь что неразумное, не прощу! Кто противится Власти - тот противится Богу! А грехи ваши вы знаете, бесы. Васька хорошо знал шутки царя, сам не раз в них участвовал. Лил горящие щи на головы, воровал чужих жен, разыскивал медвежатников. Если развеселится государь, может быть, отпустит, хоть бы так и было, Господи. Иоанн взял посох, взвесил в руке, оперся коленом на кровать, развел стройные ноги Басманова пошире, вцепился в одно бедро. Любимый посох, из кости единорога, с богатыми каменьями на рукоятке. Федька смотрел глазами, полными паники, как Иван направляет жезл в него. Васька не сразу сообразил, что задумал Иоанн. А, когда увидел, как рукоятка входит в Федькино тело, невольно вздохнул от облегчения, что царь насилует фаворита не острым концом, окованным железом. Все равно кровь потекла сразу. Иоанн двигал жезлом в каком-то злом упоении. Рубины, сапфиры, изумруды раздирали Басманова изнутри. Выгнувшись дугой, Федька кричал нечеловеческим голосом, кровь в жилах стыла, Васька тоже кричал, только про себя. Грязному пришлось с силой держать Басманова взаправду. Тот бился на жезле, как насаженный на саблю ворон. Вены на худых руках чуть ли не лопались от напряжения. Васька все ждал, когда тот потеряет сознание, но Федор был сильным. Грязному хотелось отвернуться, чтобы эта картина не впечатывалась ему в память, как клеймо, только он не мог так предать Федьку. В золотом одеянии царь, как столб огня, вздымался над своими опричниками, казался Ваське Адским пламенем. Черные хмурые брови - будто Дьявол распростер крыла над Архангелом, чьи крылья выдраны с мясом, а руки заломлены над головой. У Федьки лицо узкое и белое, с огромными васильковыми глазами, как на иконах. Потому и любит его царь, потому и пощадит, уговаривал себя Васька. В голове не укладывалось, как можно так любить, а потом так ненавидеть, как можно так с Федькой. Широко раскрытые, синие глаза не помутнели от боли, наоборот, были чистыми, будто омытыми, каких Васька никогда у Федора прежде не видел. - Не слишком ли глубоко? - остановился Иоанн. - Нет, государь. Благодарю, государь, - прохрипел Федька, голос сорван, все лицо мокрое от слез и пота. - А ты думал, любиться с тобой буду, бесенок? - усмехнулся царь. - Прости за мое скудоумие, государь! Ничего не было на Федьке, кроме тройчатой янтарной сережки - оберега, который подарил ему суеверный Васька от злых чар, от болезней, от гибели в сражении. В любом бою Басманов был как заговоренный, ни царапины на нем не оставалось, а вот от царя Васькины чудо-камни не спасали. В мрачных покоях, пахнущих Федькиной кровью, бесполезный задорный огонек только травил душу. Что обманка на болоте, которая заводит путника в трясину. Бежать, надо было бежать, пока была возможность. Но сбегали они только в укромные уголки, где Ваське было так срамно и сладко красть Федьку у государя. И лучше, чем кто-либо другой, Грязной знал, что бежать Басманов не собирался, свято верил, что не отразим, Васька сам в это верил, и вот как все обернулось. Сам он виноват, сам. Грязной пытался понять, на сколько глубоко проник посох, три кулака точно, это еще не смерть, но уже близко к ней. От ужаса все внутри у него заледенело и как-то опустело, будто никогда не было ни голубого неба, ни зеленой травы, ни журчащих ручьев, ни теплого хлеба, а только тьма одна, все хорошее забылось в одночасье. Хотелось схватиться за нательный крестик, не переставая креститься. Васька держал Басманова за руки, крепко сцепил их пальцы. Я с тобой, я тебя не брошу, все пройдет, только не прекословь ему, упрямый, глупый, хороший. Крови было очень много, вся постель пропиталась, будто из ковша плеснули, словно Федька лежал на алом платке. Грязной не мог даже представить, какую боль тот испытывает. Не должен человек, его Федька терпеть такую. Нож для трапез на поясе... Басманов, как почувствовал, посмотрел на него снизу вверх ясно, твердо, сурово: "Не смей!" Глубокая поперечная морщина рассекла белый лоб. - На меня смотри! – дернул царь Федьку за смоляные кудри с несколькими серебряными нитями седых волос, только сейчас Васька их заметил. - Всегда только на тебя, государь, - шептал Басманов. Этот его грудной низкий шепот, слова будто из черного бархата, был способен у любого душу украсть. - Бес и бесово отродье. Все предатели, - ласково погладил Иван страдальческое лицо Басманова, оставил рукоятку посоха внутри полюбовника, устроился на животе рядом, не боясь запачкаться в крови. - Пощебечи мне еще, соколик мой. Ваське вдруг показалось, что Федька не дышит. Ставшие пустыми глаза смотрят в потолок, ни ресничка не шелохнется, в лице ни кровинки не осталось. Грязной перепугано тряхнул Басманова, тот вскрикнул и начал моргать, будто терял сознание вот так, с открытыми глазами. - Ну? – нетерпеливо понукал Иоанн. Скажи ему все, что он хочет, не губи себя, отцу ты этим не поможешь. "Феденька, Феденька, Феденька", - молился Васька. Только Федор ничего не мог сказать, не находил слов для царя даже лживых. Любил ли он Ивана? Может быть, когда-то любил. Любил быть царским фаворитом, власть над прочими - с любого голова летела, кто Федьке был не угоден. Любил, что царь ему все поверял, сам царь по нему сох. И грозил, что не совладает с собой, если Басманов ему изменит. Сам он виноват, сам. - Не Бог ты, чтобы тебя пуще отца любить, - тихо, спокойно сказал Басманов, сил у него осталось только на правду. - Никогда не любил твои руки костлявые, как у Кощея. Синяки всегда после тебя. Лучше пусть Иван убьет его посохом сейчас в Васькиных руках, чем погибать на колу под улюлюканье толпы. Царь будто прочел его мысли, ухмыльнулся хитро, ткнул указательным пальцем в Федькин лоб. - Быстрой смерти захотел? Умный, лихой, красивый ты был, Федька. За это не казню тебя. В монастырь сошлю грехи отмаливать. Басманов обреченно застонал, предвидя новые забавы царя, сколько еще продлится пытка? Грязной шумно выдохнул, авось удастся устроить побег, только не казнь. - Бредит он, водицы бы ему, - заступился Васька и получил такую оплеуху, что щека расцвела маком. - Не суйся, псина! - царь выдернул посох из Басманова, швырнул в Грязного, тот успел увернуться, Иоанн рассмеялся. - Ну, довольно пошутил я с вами сегодня. Пшли вон отсюда! Васька быстро замотал Федора в простыню, потом в кафтан и вынес, как ребенка, прижимая к себе, словно сокровище. Они сбегут... Царь тоже вышел из опочивальни, отыскал в зале среди спящих вповалку Малюту, растолкал сапогом. - Басманова и Грязного схватить. За измену. Василия только попугать, через три дня отпустить, послужит еще. Федьку - к отцу... Не уродуй, лицо не попорть. Звонко запел светлый утренний колокол. Удовлетворенный, государь пошел почивать.