weltschmerz

Один из самых больших мироновских страхов — то, что Ваня случайно назовет его чужим именем. Мелочь, да, но дьявол в деталях. Такое вполне возможно, да и Ваня, в принципе, имеет на это полное право: Мирон знает, что между ними ничего не было и быть не может, все негласно оговорено сотню раз минимум. Но Мирону от этого не легче и вряд ли станет. Он срывается после короткого «приеду» и семерки вместо вопросительного знака. Чуть ли не сразу отвечает «давай» и долго лежит лицом в подушку, почти что рыдая. Или рыдая, но без слез, тут уж не поймешь: плакать в полном смысле, так, чтоб прям до тяжелых всхлипов и покрасневших блестящих глаз, он еще давно разучился. Ваня приезжает улыбающийся. Смеется зачем-то и с порога лезет к Мирону. Мирон даже почти что радуется, но, касаясь Ваниного лица руками, пальцами натыкается на липко-стянуто-сухую кожу, неровными полосками прорезающую щеки, и понимает, что радоваться-то нечему. — Иди сюда, — Ваня слегка сгибает колени, просовывает руки ему под мышки и, без особого труда приподнимая — Мирон, сука, тощий, как ебаный пиздец, — прижимает к стене. Мирон больно бьется лопатками об обтянутый тонкими обоями бетон и цепляется за Ванины плечи, чувствуя, как его пальцы давят на ребра чуть пониже сердца. Руки у Вани мягкие. Очень. Все с внутренней стороны изрезанные-израненные тонкими ниточками-полосами. Мирон где-то читал, что такие линии называются «линиями стресса». Мол, чем больше их на пальцах, тем сильнее человек, как оказывается, нервничает. Мирону совсем не хочется, чтобы Ваня — почти что его Ваня — нервничал, но сделать он ничего не может, не тот он человек и вряд ли этим самым «тем» станет. — Тебе холодно что ли? — Ваня цепляет зубами кожу чуть выше кадыка и, когда Федоров мелко-мелко мотает головой из стороны в сторону, добавляет: — Трясешься весь. — Вань, ящасупаду, Вань, — задыхаясь, лопочет Мирон, параллельно пытаясь стянуть с Евстигнеева куртку. Тот кивает, как можно осторожнее — и все равно и без того дрожащие ноги Мирона разъезжаются — ставит его на пол и, снимая куртку, цепляется за мироновские колени, опускаясь на прожженный в трех местах линолеум. Лихорадочно стягивает с Федорова домашние спортивки и кусает за бок. А потом берет в рот, старательно втягивая щеки и помогая себе рукой. И Мирон смотрит на него сверху вниз, ловит взгляд — и понимает, что там не он. Де-факто, это хуже, чем если бы Ваня сказал, но Мирон слишком привык, так что факты опускаются и заменяются теорией, надуманной и бесполезной. Отчасти именно поэтому Мирон не любит, когда сверху и глаза в глаза. Если быть точнее, когда с Ваней сверху. А еще Мирон не любит, когда в него кончают. И тут уже со всеми. И каждый раз приходится напоминать об этом сквозь рвущиеся наружу полустоны-полувдохи. — Вань, — Мирон прикусывает колесо фортуны, — Вань, Ваньваньваньвань… Надрывное «не в меня, Вань» застревает где-то внутри. Пальцы сжимаются на чужом плече. Евстигнеев подхватывает его под коленки, начинает ему надрачивать и долбится чуть ли не в простату. Мирон охает-ахает, запрокидывает голову и чувствует, как ногу, словно в давно минувшие пятнадцать, начинает сводить судорогой. Ваня чуть резче ведет рукой. Сука. Евстигнеев почти что падает на него. Мирон ясно чувствует тепло вытекающей из него спермы, цепляет взглядом вытирающего о простынку руку Ваню, сводит колени вместе и, наконец, закрывает глаза. Сука. Просто сука. Не имя нарицательное — состояние души. Ваня тяжело дышит. Жмурится, запрокидывая голову, откидывает налипшие на лоб пряди и садится на кровати. Вставая, набрасывает на Мирона подвернувшееся под руку наполовину свалявшееся в один большой комок одеяло. А потом натягивает джинсы на голое тело, вытряхивает из куртки сигареты и зажигалку и сваливает на балкон. Мирон провожает взглядом ямки на светлой, вечно незагорелой пояснице и долго лежит, прикрыв лицо ладонями. — Мир, сигареты есть? У меня сломанная. — Там, на, этой, как ее, кухне глянь. Ваня кивает, морщится от холода и неприятно-пусто-тепло улыбается, когда Мирон специально свешивает руку с дивана, чтобы Евстигнеев, проходя мимо, ее своим коленом задел. Мирон в ответ тоже улыбается — хитро и немного вымученно: дрожь внутри никуда не девается, и сердце пару раз мучительно покалывает. Приходится дождаться, пока Ваня выйдет из комнаты, сесть, нащупать на стуле рядом с диваном корвалол в таблетках и, не разжевывая и не запивая, проглотить. Конечно, корвалол дрожь не уберет. Но уж лучше так, чем желто-белыми капсулками нажраться, а потом овощем ходить. Искусственно-хорошего настроения хочется только тогда, когда от неискусственно-хуевого хочется вздернуться, но это редко. — Нихуя. — Ваня разочарованно хмурится. Мирон поджимает губы и трет щеки холодными пальцами. — Тогда нету, извини, братан. Евстигнеев отмахивается и вновь исчезает на балконе. Мирон прикрывает глаза и мнет одеяло в руках, пытаясь в уме сосчитать удары, кажется, запинающегося сердца. Сует в рот еще пару таблеток и наконец, решаясь, встает. — Нормально? — Мирон специально — знает, что Ваня этого не любит, — прижимает свою холодную ладонь к евстигнеевской пояснице. Тот запоздало передергивает плечами, часто-часто моргает и, доставая из пачки сломанную — и последнюю — сигарету, надрывно-ангинно-ларингитно сипит: — Нормально. Федоров с подозрением косится на трясущийся в татуированных руках обломок сигареты, но кивает. Ему тоже нормально. Ходить больно, мешок мышц, изображаемый перевернутой залупой, запинается и болит, плюс вскрыться хочется, но так-то нормально. Ваня морщится, на вопросительный взгляд Мирона кивая на полубычок, мол, новые какие-то купил, горько, ебать-пиздец. Вопрос колет язык похуже осколка того стеклянного стакана, чей край тогда, давно еще, разбился прямо во рту, неприятно захрустев меж трясущимися от спидов зубами. Мирон будто бы вновь чувствует вкус крови во рту и, кривясь, почти что сплевывает. — Я завтра зайду, окей? — Ваня нервно покусывает фильтр. — А смысл? Тебе ж от этого все равно не легче, — вздыхает Мирон. Ваня фырчит, потирая запястье. — Ну и похуй. Нахуй-похуй, — Евстигнеев почти что вымученно смеется. Мирон прикрывает глаза. — Может, ты ему просто скажешь? — в свою очередь почти что просит он. Ваня вновь смеется. — Ты настолько устал со мной трахаться, да? Может, хочешь перенять инициативу на себя? Будешь по четным, а я — по нечетным, м? — Мирон думает о том, что если начнет ебать Евстигнеева, то окончательно слетит, и мотает головой. Ваня морщит нос и отворачивается. — Ну ты пидр однако. — От пидора слышу, — парирует Мирон. Ваня вяло улыбается. — Вань, я серьезно. — Мир, ты издеваешься? — устало-раздраженно вздыхает Евстигнеев. — Да он меня нахуй пошлет, если не въебет еще. — Ссыкло, — презрительно-сочувственно выплевывает Мирон, отворачиваясь. Ваня некрасиво кривится, саркастически смеясь. — Ты это мне типа, да? — он глубоко затягивается и, морщась, поджимает губы. — Ну-ну. Мирону не очень хочется это спрашивать и еще больше не хочется знать, что вообще значит эта пантомима, — догадывается и так, хули уж тут, — но он, пусть и фальшиво, но спрашивает, не поворачиваясь: — Ты это к чему? Сердце простреливает очередная вспышка боли. Ваня неприятно хихикает. — А ты не ссыкло? Чет ты все советуешь, мол, скажи, скажи, а сам-то, — Ваня корчится и показывает кавычки пальцами, — сам-то «ему» так за столько времени и не сказал. — Ничего же — (у нас) — не изменится? — скорее спрашивает, нежели утверждает Мирон. Ваня, глядящий куда-то вниз, поворачивается — и смотрит долгим, почти что осязаемым взглядом. А потом улыбается и выкидывает окурок. — Нет. Не изменится. — Он хлопает Мирона по плечу. — Вот там точно так же. Всекаешь? Мирон всекает. Но от этого опять, сука, не легче. Ваня достает вторую половину сигареты — ту, что без фильтра. — Вы-то с ним, — Мирон шумно втягивает воздух носом. — Вы-то с ним не трахаетесь. — Если ты «ему» скажешь, то и вы с ним тоже не будете. — Ваня сбивает пепел и смотрит, чуть наклонив голову. — Ну же. Скажи. Ты же не ссыкло, Миро. У Мирона душа внутри мечется. Бьется о стены сознания и надрывно, совсем не по-звериному человечно, воет. Мирон бы тоже завыл, если бы мог. Дело не в количестве ебли, не в качестве актов — дело в личности, что за ними. И тут дьявол опять ныкается по деталям. Потому что оба они с Ваней — личности те еще, да и не совсем та личность Мирон. А возможно, и совсем не та. — Ну, Мирон, давай. — Евстигнеев дергает уголком губ. — Скажешь? Мирон долго смотрит на него — так, что почти в упор, — и отворачивается. Ваня коротко смеется и тушит сигарету. — То-то же. Балконная дверь за ним закрывается. Мирон прижимается лбом к стеклу и болезненно морщится — мечущаяся внутри черепной коробки душа молотит кулачками прямо по вискам. Зачем-то касается щек и с удивлением смотрит на влажные пальцы. Дьявол кокетливо выглядывает из-за поворота, что-то шепчет о резиньяции и приглашает на мазурку. Сердце опять будто сосулькой насквозь продырявило. Федоров дергает балконную дверь и смотрит в спину сидящего на кровати Вани. — Ну че, еще раз? — Ваня оборачивается и криво усмехается. Мирон проглатывает то, что хотел сказать «ему», и кивает.