* * *
Первый раз, когда Максимус навлек на себя гнев своего нового хозяина, тем самым не сумев избежать сурового наказания, произошел через несколько месяцев после того, как его отдали Августу в услужение. Максимус всегда держался настороже, особенно вначале, не зная, чего от него ждать, и старался лишний раз не впадать в немилость у господина. Август был тихим и спокойным, но в этом спокойствии крылась какая-то тревожащая хищная опасность. Максимуса поселили в домике для рабов вместе с остальными, но потом Август захотел, чтобы он жил в небольшой комнате рядом с его покоями, и тогда у него появилась возможность лучше его узнать. Августин Аврелий вел замкнутый образ жизни: у него почти не было друзей и знакомых и он нечасто выбирался куда-то, даже чтобы развлечься на стрельбищах или игрищах с другими, такими же, как он, юными патрициями, проводившими свои дни в праздности и роскоши. Вместо этого Август целыми днями читал или играл сам с собой в латрункули, вечерами гулял по городу, часами упражнялся с оружием, а иногда брал в руки кифару. И играл так, что от звуков прекрасной мелодии, извлекаемых искусными пальцами из инструмента, почему-то на сердце тяжелым грузом ложилась печаль. Может быть, потому, что молодой хозяин все время проводил в одиночестве, хотя, наблюдая за ним, Максимус не мог сказать, что ему это в тягость. Слуги ходили по дому на цыпочках и старались не попадаться ему на глаза, ведь суета вокруг выводила его из себя, поэтому Август был предоставлен сам себе сутками напролет. Но в те редкие моменты, когда он все же вынужден был общаться с людьми, проявлялась его нетерпимость к ним. Максимус заметил одну черту его характера, которая одновременно и восхищала его, и вызывала недоумение: юноша не делал различий между илотами и равными ему по положению патрициями — и к тем, и к другим относился с холодным терпением. Только в его понимании терпение сильно отличалось от того, что под этим словом понимали другие люди. Август был жесток, беспощаден и скор на расправу с рабами и плебеями, если несчастные чем-то его раздражали, но еще более презрительное пренебрежение испытывал к патрициям. Как-то раз к нему без предупреждения нагрянул некий почтенный, судя по богатой одежде, господин. Аврелий как раз прохлаждался в терме, когда Максимус доложил, что к нему пришли, и даже не подумал прервать водные процедуры, заставив того прождать почти полчаса. Потом все-таки вышел в одной лишь простыне, обмотанной вокруг тела на манер тоги, и ледяным тоном заявил, что гостей не ждал. Даже не поинтересовавшись целью визита, юноша выставил благородного гостя за дверь. К счастью, таких инцидентов было немного и все патриции, ставшие жертвой тяжелого характера Аврелия, не спешили с жалобами к царю. Наверное, потому, что Август был сыном самого Децима, а тот числился в фаворитах у Леонидиона. Обязанности бывшего гладиатора оказались нехитрыми. Август захотел его в личное услужение, а персональным рабам обычно даровались небольшие привилегии, и самая замечательная из них — на взгляд самого Максимуса — заключалась в том, что он не был обязан подчиняться никому, кроме своего хозяина. Таких рабов отличали серьги-гвоздики в левом ухе. Максимус тоже получил свою сережку в первый же день: Август собственноручно проколол ему ухо острой, раскаленной докрасна иглой и вдел в мочку гвоздик с самым настоящим сапфиром. Так недавний воин спартанской армии теперь должен был везде сопровождать юного господина, готовить воду для умывания, присутствовать при трапезах и вообще выполнять все то, чем, как правило, занимались женщины-рабыни. Почему Август хотел, чтобы в таких делах ему прислуживал именно бывший гладиатор? Этот вопрос вызывал у Максимуса недоумение. Он бы еще понял, если бы его определили для уличных работ: физическая сила и выносливость могли пригодиться в хозяйстве. Но очень скоро Максимус осознал простую истину: ждать от нового господина чего-то предсказуемого лучше не стоит. Во-первых, Август терпеть не мог женщин. В доме почти не было рабынь, всего три, да и те старались не попадаться на глаза сыну Децима. Убирались тихо и быстро, пока Августин отсутствовал или отдыхал в одной из дальних комнат. До Максимуса ему прислуживал пожилой илот по имени Дий, которого теперь отправили присматривать за освещением. Хозяйство у Августа было не особенно большим, похоже, он просто решил отделиться от отца и купил себе просторный домус в окраинной части города. Во-вторых, Максимус сразу смекнул: Августу просто доставлял удовольствие сам факт, что в служанках у него здоровенный вояка с перекошенной мордой, все тело которого испещрено боевыми рубцами, из-за чего поначалу думал, что его новый господин — просто капризный, избалованный мальчишка. Август очень любил заставлять его делать совершенно унизительные для воина вещи, например массировать ему ноги, мыть его, прислуживать за завтраком и ужином, расчесывать ему волосы, будто рабыня какая, и тому подобное. Но постепенно Максимус начал понимать, что это не просто блажь патриция и способ развлечься, чтобы избавиться от скуки. Август никогда не скучал, нет. Сначала считал, что ему чудится, будто господину приятны прикосновения его грубых мозолистых рук, что ждет он от него какой-то реакции всякий раз, когда поддевает, дразнит или ехидничает, когда сам словно невзначай дотрагивается и всегда так внезапно, что невозможно не вздрогнуть. Августу вообще нравилось трогать своего слугу, особенно прослеживать кончиками пальцев рваные нити шрамов. И тогда Максимус снова сделал ошибочный вывод: посчитал Августина просто зарвавшимся, привыкшим к роскоши, изнеженным патрицием, охочим до плотских утех. Но время шло, а господин не предпринял ни единой попытки затащить его в кровать, хотя все так же дразнил легчайшими внезапными прикосновениями и взглядами. Ничего не менялось. Как-то Максимусу, сопровождавшему Августа всюду, довелось стать невольным зрителем его тренировок, и тогда бывший гладиатор зауважал господина. Ведь казавшийся таким изнеженным и слабосильным, что не сможет поднять и меча, Августин Аврелий меж тем искусно обращался с многими видами оружия. Особенно хорошо ему давались сети ретиариев и хлысты, а чтобы орудовать сетью, что утяжелена навесными гирями или «колесами», необходима очень хорошая сноровка и выносливость. Максимус держался теперь с господином настороже пуще прежнего, постоянно ощущая себя так, словно ходит по лезвию бритвы, и напряжение между ними потихоньку нарастало, пока однажды не выплеснулось в первое наказание. Это произошло совершенно неожиданно для обоих. Вернувшись с вечерней прогулки по городу, юноша захотел отдохнуть в перистиле возле писцины. Чтобы попасть во внутренний дворик, где располагался атриум, нужно было пройти через анфиладу жилых комнат для гостей. Когда они пересекали их, то застали в одних покоях молоденькую смазливую рабыню. Максимус знал ее — эту девушку звали Лувия. Пару раз они даже встречались под покровом ночи и неплохо развлеклись. Лувия ему нравилась: она была веселой, мягкой и очень отзывчивой в постели, и, судя по этому, он привлекал ее не меньше. — Что ты здесь делаешь? — Васильковые глаза Аврелия тут же опасно потемнели и раздраженно сощурились, стоило ему увидеть девушку. Лувия как раз чистила дорогой фарфоровый сервиз, но, услышав голос хозяина за спиной, да еще столь близко, так перепугалась, что выронила из рук вазу. Осколки брызнули во все стороны, задев не только рабыню, но и лодыжку Августа: на бронзовой коже сразу выступили капли крови. Юноша даже не поморщился, но в синих глазах стали сгущаться предгрозовые тучи, предвещая бурю. В одно мгновение он лишился самообладания и разозлился, ведь не зря сын Децима был известен своей вспыльчивостью и женоненавистничеством. Лувия, наверное, от страха окоченела, иначе как еще можно было объяснить тот факт, что она не бросилась на колени в первый же миг, горячо умоляя о прощении? — Неуклюжая маленькая дура, — злобно прошипел Август, делая к ней шаг. — Я тебя собственноручно высеку, глупая ты гусыня! И он уже собрался было схватить ее за волосы, чтобы отволочь на задний дворик, но Максимус преградил ему путь, шагнув между ним и Лувией. — Господин, пожалуйста, — тихо произнес он. — Не троньте ее. — Что? — На секунду Август даже застыл, удивленный тем, что собственный раб ему перечит. Глаза цвета эгейского моря недоверчиво впились в лицо мужчины. — Ты смееш-ш-шь ее защищать, Максимус? — Я молю вас о снисхождении, господин. — Максимус не отвел взгляда, просто встал на колени и склонил голову, сцепив руки за спиной. — Если вы желаете — высеките меня, только не трогайте девушку. И с этого момента в юношу словно вселился дух эринии. Он был так зол, что дрожали пальцы — это заметил даже Максимус. — Во двор, — рявкнул Август и свирепо уставился на служанку. — А ты… — прорычал он, — прочь с моих глаз. Максимус поднялся и пошел куда велели. Он впервые опускался на колени возле столба для наказаний, но появившийся господин голосом, полным ледяной ярости, приказал встать к стене и упереться в нее руками. А спустя несколько минут Максимус понял почему. Кнут, который Август всегда брал с собой, выходя из дома, со зловещим громким свистом рассек воздух и с силой опустился на спину. Было больно, так сильно, что едва не подкосились ноги, а руки подогнулись. Вряд ли бы он смог удержаться и стоять прямо, если бы не стена — такова была сила ударов. Аврелий нанес ему двадцать ударов, рассекая кожу едва ли не до кости, по крайней мере так казалось в тот момент рабу. Максимус слышал его прерывистое, чуть хриплое дыхание. Несмотря на боль, туманящую разум и сжигавшую тело, он очень остро ощущал присутствие Августа за спиной. Удары были сильными, но чистыми — через месяц от них не осталось даже шрамов. Как так получилось, Максимус не знал, но зато на собственной шкуре убедился в том, что рука у его хозяина, несмотря на женоподобную внешность, очень тяжелая и твердая. Уже через две недели он оправился достаточно, чтобы снова вернуться к своим прямым обязанностям: на нем все как на собаке заживало, да и сказывалось мастерство Августа. И тогда узнал, что Лувию Август продал едва ли не за бесценок кому-то из своих друзей. Вел господин себя так, словно ничего и не было, и относился к своему рабу по-прежнему. Лишь однажды, когда тот мыл ему ноги, сидя подле на коленях, как бы невзначай равнодушно уронил: — Следующая «ливия», в которую ты засунешь свой член, Максимус, лишится рук, ног, языка и глаз. Августин намеренно исказил имя служанки, давая понять, что заинтересован в личной жизни своего раба настолько, что взял на себя труд вообще узнать имя той обреченной, которая посмела раздвинуть для него ноги. И Максимус принял это к сведению. Больше Максимус не рисковал спать ни с кем из домашних рабынь, намотав себе на ус, что господин очень ревнив, даже если не собирается брать его на свое ложе.Часть 2
23 апреля 2017 г. в 18:30
Жизнь гладиатора проста и безыскусна: он побеждал на Арене и иногда получал за это жалованье. В отличие от других — профессиональных — бойцов, Максимиллиан вышел из самых низов спартанского общества. Гладиаторами обычно становились либо физически выносливые и сильные рабы, военнопленные например, либо свободные граждане, которые сами поступали в гладиаторские школы и лагеря, проходили специальное обучение и затем выступали на Арене, за каждую победу получая жалование и привилегии, которые росли по мере числа одержанных ими побед.
Но у Максимуса не было даже свободы, не говоря уже о каких-то привилегиях. Он родился рабом и всю жизнь провел в кандалах. Его мать, обычная шлюха из илотов, продала его еще в детстве высокому патрицию, который оказался легионерским воином, занимавшим чин полемарха. Первый хозяин сделал Максимуса своим оруженосцем и брал с собой во многие сражения. Потом и вовсе определил в свою мору. Так Максимиллиан стал гоплитом — тяжеловооруженным пехотинцем. Потом господина убили, а его самого отправили на Арену. Тогда ему исполнилось только двадцать лет. Может быть, если бы у Максимуса не было за плечами военного опыта, то в первом же бою на Арене его бы убили, ведь выпустили на убой, как мясо, против профессиональных гладиаторов на потеху публике. Но он выстоял, тем самым заслужив себе несколько поблажек. Сначала это была просто отдельная комнатка, в которой можно уединиться, а затем ему стали выдавать стабильное жалование, которое росло вместе с его известностью на Арене.
Но желанная свобода оставалась все такой же недосягаемой, как бы он к ней ни стремился. Чтобы завоевать себе статус вольноотпущенника, нужно получить одобрение царя, которому и принадлежала Арена, а это как минимум означало стать постоянным ее чемпионом. Да и то не факт, что царь захочет отпустить такого гладиатора. И хотя Максимус знал, что, даже если получит статус полноправного спартиата, все равно останется на Арене, потому что больше ничего другого и не умеет, — ведь в том, чтобы сражаться свободным и сражаться рабом, была для него огромная разница — для Леонидиона это вряд ли имело какое-то значение.
Этой размеренной жизни настал конец, когда однажды, впервые за семь лет, гладиатор Максимиллиан был сокрушен. События того дня врезались ему в память очень живо, до сих пор в ушах гремел лютый рев трибун, жаждущих хлеба и зрелищ, смазанными пятнами белели бесстрастные лица патрициев, свысока смотревших на него — коленопреклоненного и поверженного, оглушенного своим поражением. Он видел, как поднялся со своего места царь Леонидион — ведь в его руках была жизнь побежденного воина.
И казалось, каждое мгновение становится одной маленькой вечностью, пока кулак с поднятым вверх большим пальцем опускается вниз. Максимус не мог поверить, что, один лишь раз оступившись, он теперь обречен на гибель, хотя ему доводилось быть свидетелем подобного едва ли не каждый день. Семь лет его побед для царя — ничто, как и его никчемное рабское существование. Перед глазами от слепящего солнца поплыли оранжевые круги и отчего-то резко затошнило, но он все равно не отводил взгляда от человека, почему-то распоряжавшегося его жизнью в этот момент. Внезапно к царю подошел чей-то раб и почтительно зашептал что-то на ухо.
И палец остался поднятым.
— За свои бесчисленные победы на Арене гладиатор Максимиллиан заслужил жизнь, — громко произнес Леонидион. — И я присуждаю его в качестве раба своему военачальнику Дециму Аврелию.
Проследив за направлением его взгляда, побежденный гладиатор увидел в ложе неподалеку седого матерого вояку, по одному виду которого можно было судить о несметном количестве проведенных схваток. Рядом с ним сидел юноша, наверное, его сын, красота которого ослепила Максимуса так же, как солнечные лучи. Только, в отличие от них, холодная и неприступная, как снега в землях Гипербореев, она совсем не согревала. Взгляд синих глаз, в которых стынут осколки льда, острый, пронзительный и тяжелый, резанул по Максимусу холодным лезвием.
Так Максимиллиан перестал быть гладиатором и попал в рабство к сыну Децима — Августу Флорентию.