ВОЗВРАЩЕНИЕ

Картина мира стремительно разваливается на отдельные составляющие, логические связи расползаются, словно гнилые нити, факты бессмысленными фантиками разлетаются по охваченным пожаром чертогам – Шерлок прижимает к пылающему лбу ледяную ладонь, но защитить разум от атакующего его огненного вихря эмоций не получается. Изумление, стыд, гнев, обида, растерянность сливаются воедино, раскаленным кузнечным молотом ударяя по сердцу. Тяжкое, пугающее, невыносимо болезненное разочарование совершенно выбивает почву из-под ног, и в попытке ухватиться за что-нибудь более надежное и менее обманчивое, чем чувства, детектив изо всех сил концентрируется на том, чтобы создать новые логические связи взамен утраченных. Джон сказал, что все понял в тот вечер, когда первый раз поцеловал его на диване. Шерлок отчаянно мотает головой, не давая себе вновь отвлечься на сантименты. Понял, когда поцеловал. Поцеловал и понял. Понял… потому что поцеловал?.. Чушь. Не сходится. Не может быть. Бессмысленно… – Ты не все знаешь… – тихо произносит Джон, вновь с пристальным вниманием глядя на друга. Само собой разумеется… Шерлок кривит губы, желая изобразить презрительную усмешку. Неизвестный, а следовательно, неучтенный факт – и вся цепочка выводов оказалась неверной. Он ошибся. Воспринял происходящее в неправильном свете. Выставил себя идиотом. Злость снова накатывает обжигающим валом, оскорбленное самолюбие заставляет высокомерно приподнять бровь. – Дело в том, что я… – Уотсон замолкает, сглатывает, и, облизнув губы, продолжает обреченным тоном, – …уже целовал тебя прежде. Под коленями слабеет. Холмс делает четыре нетвердых шага к кровати и плюхается на нее. Уже целовал. Конечно. Так и есть. Невероятное, но единственное логическое объяснение. Вот только согласиться с ним значит признать провалы в собственной памяти. Джон никогда, никогда не целовал его прежде. Он никогда даже близко не был к тому, что Шерлок мог бы назвать поцелуем. Детектив зажмуривается, картины прошлой жизни – жизни с Джоном – пестрой лентой скользят перед его внутренним взором, и обнаружить истину оказывается неожиданно просто. – Ирен Адлер… – сдавленным шепотом озвучивает он очевидное. – Да… – Джон неловко улыбается, явно впечатленный скоростью разоблачения. В его глазах расцветает знакомое восхищение, но сейчас оно вызывает лишь прилив отравляющей горечи, Шерлок морщится – и улыбка исчезает с лица доктора Уотсона. – Ты прав, это было в тот день, когда она вколола тебе наркотик, – теперь Джон смотрит виновато и с вызовом одновременно. – Я привез тебя домой, ты был практически без сознания, а я… – он на мгновение отворачивается, – …я был зол. На нее. На себя. На тебя. Я… ревновал. Их взгляды встречаются, и Холмс вздрагивает от разбегающихся по телу мурашек. – Ты был не в себе, бормотал какую-то ерунду, и я… не удержался, – доктор Уотсон пожимает плечами. – Воспользовался твоим бессознательным состоянием, – отчеканивает он твердо, и у детектива не возникает сомнений: несмотря на признание неэтичности своего поступка, Джон не собирается жалеть о содеянном. – Естественно, ты ничего не запомнил. Шерлок так близок к тому, чтобы истерически расхохотаться, что ему приходится зажимать себе рот ладонью. Он… запомнил. Он отлично помнит то странное, теплое, тревожаще интимное ощущение, с которым он очнулся в тот день, очнулся… и позвал Джона прежде, чем вообще сообразил, где он и что с ним случилось. А потом он связал это ощущение с ней… Идиот. – Так что… когда я в тот вечер напился и… – доктор Уотсон опускает взгляд и страдальчески сдвигает брови, – сам понимаешь, можно подделать внешность, можно изменить голос, но… – Вкус и запах подделать невозможно, – резко перебивает его Шерлок. Джон кивает, и в комнате повисает тягостное молчание. Теперь, когда с пробелом в фактическом материале покончено, Холмсу больше нечем заслониться от больно жалящей душу обиды. – Почему тогда… – начинает он, стараясь удержаться, но не удерживаясь от обвиняющей интонации, – …ты не признался сразу? Зачем притворялся? Зачем позволил притворяться мне? Пару секунд доктор Уотсон удивленно моргает, затем его лицо приобретает ожесточенное выражение. – Это была твоя игра, Шерлок, – напоминает он раздраженно. – Я лишь подыгрывал. И потом… – взгляд Джона внезапно загорается гневом. – Ты держал меня в неведении три года! Вот оно. В груди давит так, что невозможно сделать ни вдоха, ни выдоха, и слова удается произнести вопреки всем законам физиологии: – Так… это… была… месть?.. – О, господи, нет!!! – кричит Джон. Холмс верит сразу и безоговорочно, испытываемое облегчение настолько же велико, насколько мучительным было владевшее им подозрение, и только поэтому он совершает ошибку – улыбается... Уотсон бледнеет. – Тебе смешно, да?.. Тебе смешно?!! – он неожиданно бросается вперед и, вцепившись растерявшемуся Шерлоку в плечи, яростно его встряхивает. – Ты хоть представляешь, что я испытал в тот момент?!! В одну секунду обнаружить, что ты… ты… жив… – гневный взор заволакивает влажным, Джон судорожно выдыхает, отпускает детектива и медленно выпрямляется. – Это действительно очень смешно… – с горькой усмешкой соглашается он. – Я оказался четырежды идиотом… – Джон… – Четырежды идиотом!!! – доктор Уотсон растопыривает пятерню и начинает загибать пальцы. – Во-первых, я позволил тебе обмануть меня три года назад. Во-вторых, не поверил тебе, когда ты вернулся и рассказал-таки правду. В-третьих, снова поверил, когда ты меня опять обманул. И в-четвертых… – его голос срывается, и фраза остается незавершенной. – И в-четвертых?.. – тоскливым эхом откликается Шерлок. – И в-четвертых… – едва слышно повторяет Джон и вдруг в сдающемся жесте поднимает вверх обе руки. – Ладно! Я смалодушничал! Струсил, потому что умудрился открыть тебе то, что никогда открывать не был намерен! «Не был намерен…» Холмса снова бросает в жар, и он недовольно бормочет, страдая от иррациональности одолевшей его ревнивой досады: – Не понимаю, зачем тебе вообще понадобилось прятать от меня… свои чувства… раньше… Джон склоняет голову на бок, щурится, недоуменно его разглядывая. – Затем, что раньше ты не отвечал мне взаимностью, и я вряд ли бы мог оставаться твоим… соседом, зная, что ты знаешь, что порой все, о чем я способен думать, сидя с тобой за одним столом, это о том, как нагнуть тебя над ним. Грубость действует отрезвляюще, детектив зарывается пальцами в кудри, чуть ли не на ощупь пытаясь найти выход из лабиринта чрезмерно запутавшихся отношений. – То есть ты не мог признаться, что узнал меня, потому что тогда тебе пришлось бы уйти?.. Уотсон трет ладонями лицо, отдувается и присаживается на кровать рядом с Шерлоком. – Не знаю, как я не сошел с ума тогда ночью… – он невесело усмехается. – Таким несчастным придурком себя чувствовал… Таким счастливым несчастным придурком… Сердце, определенно, самая раздражающая часть тела, имеющая обыкновение при случае биться совсем не там, где ей положено, и Холмс обхватывает горло в попытке обуздать вышедший из повиновения орган. – Я не мог остаться, не мог уехать, я совершенно не понимал, что происходит, что это за идиотский спектакль с Яном Сигерсоном… – доктор Уотсон, опустив голову, поглаживает ладонями колени. – Да я и сейчас этого не понимаю… От страха, что он ничего не сумеет объяснить, у Шерлока начинает шуметь в ушах, но Джон пока не требует никаких объяснений, он хочет объяснить сам. – Я трижды начинал собирать вещи, а потом… – Уотсон сцепляет руки в замок, костяшки пальцев белеют от напряжения, – потом вдруг подумал, что поцеловал-то я не Шерлока, а Яна. И… в общем… я решил подождать… посмотреть, как ты поведешь себя… теперь… когда все про меня понял. Не знаю, на что я надеялся. Я жутко боялся тебя увидеть и… хотел этого больше всего на свете. Шерлок слушает, не шевелясь, замерев каждой клеточкой своего тела, перестав ощущать даже трепыхающееся в горле сердце. – Так что я едва заставил себя выйти к тебе на следующее утро… а ты… ты сидел там в гостиной, и… – Джон тяжело вздыхает, пробираясь сквозь словесные дебри и мучительные воспоминания, – оказалось, что ты… что… ничего не изменилось… и это… черт тебя задери, Шерлок, оказалось, что это невыносимо – смотреть на тебя, зная, что ты мне лжешь! Холмсу очень хочется сказать, что для него лгать тоже было невыносимо, но мысли так и не облекаются в слова, и он продолжает безнадежно молчать, уставившись в пространство перед собой. Уотсон оборачивается к нему и вдруг накрывает его руку ладонью. – Я же почти возненавидел тебя, понимаешь? Как только вспомню эти уроки… Ну, вот скажи, какого хрена, какого твою мать тысячу раз гребаного хрена тебе понадобились уроки?!! – он ждет, замерев, а Шерлок и рад бы ответить, вот только логически вразумительного ответа на данный вопрос не существует, а прикосновение Джона лишает детектива последних сил. – Я прятался от тебя потом всю неделю… – Уотсон отстраняется, убирая руку, и Холмс сразу чувствует себя обездоленным. – Боялся, что не удержусь… ударю. Джон встает, нервно ходит по комнате, затем вновь останавливается перед Шерлоком. – Да я едва не набросился на тебя в тот вечер, когда ты заявился ко мне, весь такой… до смерти на себя похожий, и принялся плести о том, что Майкрофт хочет проверить, хорошо ли ты научился притворяться. Научился притворяться. Это ты-то!!! До краев наполненный упреком тон внезапно выводит детектива из ступора. – Ну, знаешь! Кто бы говорил! – парирует он, почти радуясь возможности возмутиться. – Никогда не думал, что ты настолько хороший притворщик. Джон пропускает претензию мимо ушей, наклоняется, с мольбой глядя Холмсу в лицо. – Скажи, ведь это из-за Майкрофта, правда?.. Это он ради своих целей подговорил тебя устроить представление?.. Соблазн свалить все на старшего брата огромен, детали новой легенды моментально рождаются в окрыленном надеждой сознании, складываясь в вполне верибельную картинку, Шерлок открывает рот и… выдохнув, отрицательно качает головой. Одной ложью нельзя исправить другую, а третьей – две предыдущие… Доктор Уотсон на несколько секунд закрывает глаза, горбится, ежится, как от озноба. – В ту ночь я в четвертый раз собрал свои вещи… – продолжает он удрученно. – Но утром решил поехать с тобой, подумал, что, может, в участке разберусь, что к чему. Пойму, наконец, что за игру ты затеял… – в контексте всего, что им пришлось пережить, слово «игра» воспринимается неуместным до оскорбительности, но крыть Шерлоку нечем. – Однако в результате еще больше запутался – не смог определить, знают ли там, знают ли по-настоящему, что ты – это ты… – Знают… – что-либо скрывать теперь глупо. – Все знают. Знали. Кроме… – Черт! – Джон с размаху ударяет по стене кулаком. – Гребаный идиот! – Послушай… – Шерлок торопится отвлечь друга от бессмысленного самоуничижения. – Я ведь почти выдал себя тогда в участке… – Представь себе, я заметил… – Уотсон смотрит в пол, голос звучит глухо. – Когда Донован ляпнула про дедукцию, я… обрадовался. Подумал, что тебе будет трудно удержаться от соблазна поставить ее на место. Хотел посмотреть, как ты станешь выкручиваться… – Посмотрел?.. – в груди снова змеиным клубком копошатся боль, обида и горечь. – Посмотрел, – Джон поднимает взгляд, его губы подрагивают, уши алеют. – Вот только когда ты… растерялся, я вдруг осознал – пусть я не знаю, в чем суть твоей новой игры, пусть совершенно не понимаю ее правил, пусть даже мне в ней отведена роль последнего идиота… Детектив пытается подняться с кровати, но ноги не слушаются, Уотсон инстинктивно шагает ближе, и, словно хватаясь за спасательный круг, Холмс обнимает его за пояс, утыкаясь лицом в живот. – Пусть даже ты сделал из меня идиота… – ладонь Джона мягко ложится ему на затылок. – Я все равно не могу позволить тебе проиграть... Шерлок прижимается теснее, отчаянно желая, чтобы их разговор на этом закончился. Уотсон молчит, ласково перебирая его волосы, затем аккуратно надавливает на плечо, заставляя отстраниться. – Ты чуть до инфаркта меня не довел своим поцелуем, – сообщает он с грустной улыбкой. – Я боялся, что это тоже часть игры, что тебе зачем-то нужно, чтобы я переспал с твоим двойником, и ты решил воспользоваться моей слабостью… – А сейчас?.. – Что? – Сейчас ты этого не боишься?.. – Нет, – серьезно отвечает Джон и делает шаг назад, вновь увеличивая расстояние между ними. – Я знаю, что это не так. Но все равно хотел бы понять, что же это была за государственная необходимость… – Не было никакой государственной необходимости… – предельная бессмысленность собственного обмана режет по живому, в кровь раздирая сознание, и детектив шепчет главное, будучи не в состоянии вдаваться в подробности: – Все из-за тебя… – Из-за меня?! – ошеломленно и чуть ли не по слогам переспрашивает доктор Уотсон и вдруг опускается перед Шерлоком на колени, с изумлением заглядывая ему в глаза. – Из-за меня?.. Шерлок, так это из-за того, что я тебе не поверил?.. Приподняв брови, он недоверчиво хмыкает, и Холмса внезапно охватывает злость. – Между прочим, тогда, три года назад, я спасал твою жизнь! Джон поджимает губы, раздумывая, затем осторожно берет Шерлока за руки. – Я знаю, – веско говорит он, поглаживая ледяные кисти детектива. – Вот только я предпочел бы сто раз умереть, чем один раз пережить твою смерть… – синий взор темнеет, наполняясь страданием. – Черт возьми, Шерлок, я любил тебя, и я тебя потерял! В носу невыносимо щекочет, детектив морщит переносицу, моргает, отводя взгляд. – Я же дал тебе подсказку… – бормочет он, используя последнюю возможность оправдаться. – Перед тем, как прыгнуть, я сказал тебе, что это трюк… Доктор Уотсон безмолвствует, глядя на него с непонятным, а потому тревожащим выражением, и, наконец, устало вздыхает: – Я тоже дал тебе подсказку… – сердце мгновенно сбивается с ритма, потому что догадка вспыхивает в сознании чуть раньше, чем Джон произносит вслух конец фразы: – Я назвал тебя твоим именем, когда мы первый раз занимались любовью… Слепец... Чертов слепец… Доктор Уотсон бережно соединяет его ладони, прижимает их к своим губам, согревая дыханием. – Ты сказал, что хочешь быть со мной, кем бы ты для меня ни был… – напоминает он с мягкой полуулыбкой. – Что ж, а я люблю тебя, как бы ты себя ни называл… Шерлок позволяет себя поцеловать, находясь в состоянии странного оцепенения. Готовность Джона начать все сначала не вызывает сомнений, но вместо ожидаемого облегчения детектив почему-то ощущает досаду. Он по-прежнему чувствует себя обманутым, и мерзкое послевкусие вранья, пусть эмоционально оправданного и логически обоснованного, но от этого не менее угнетающего, отравляет надежду на будущее, лишая уверенности, и сам озадаченный собственными ощущениями, Холмс легонько отталкивает прильнувшего к его губам доктора Уотсона. – Джон… подожди… Джон, я, кажется… Джон… – он ловит полный непонимания взгляд, запинается, осознавая серьезность вероятных последствий, но притворяться снова – выше его сил, и Шерлок продолжает упрямо и жалобно: – Джон, по-моему, я не могу простить… Он смотрит в сторону, не желая видеть, как постепенно застывает лицо доктора Уотсона. Тот поднимается с колен, засовывает руки в карманы джинсов. – Ты не можешь простить… – он кивает сам себе. – Ясно… * * * Десять минут… – думает Шерлок. – Десять минут понадобится Джону, чтобы собрать свои вещи. Джону хватает семи. Уже на выходе из комнаты, держа в руках спортивную сумку, он на мгновение оборачивается: – Твои вещи в коробке под кроватью. Когда внизу хлопает входная дверь, Холмс нагибается, вытаскивает из-под кровати картонный короб. Под аккуратно свернутым синим халатом обнаруживаются ноутбук, череп, кружка и фото в рамке, то самое, сделанное на месте преступления. Шерлок берет в руки фото, разглядывает, потом бросает обратно в коробку. Навзничь валится на постель и, уставившись в испещренный трещинами потолок, горько усмехается: – С возвращением…