Лимонные леденцы и следы от пуль

…а только «The Wall» по кругу и ты распятый, разорванный, расщепленный, разобранный раскровленный, вырванный из утробы, ты настоящий, ты — из мяса, костей и тканей. там где нас когда-то окончательно потеряли. Marla

У Питера очередной леденец перекатывается во рту, у Пьетро спортивная толстовка в дырках от пуль: неровных, обрамленных бурыми подтеками вместо кружева. Нервозность их роднит, она же натягивает между нити — тонкие и острые, что могут разрезать пополам, если налетишь неосторожно на такую, и окраситься в судьбоносный алый. Пьетро переводит взгляд с Питера на собственные дрожащие руки: под ногтями залегли полоски крупной графитно-серой пыли, и уместным вдруг кажется поменяться цветом волос — это седое серебро вписалось бы в образ мертвого, вылезшего из могилы, куда лучше выбеленных прядей. *** Он находит Пьетро во вторник. Холодный вечер хватает за руку, тащит подальше от опостылевшей комнаты, матери, утешающейся порцией дешёвого виски и ощущения собственного неконтролируемого падения. Бежать — это здорово, но только если знаешь, к чему бежишь. Питер не знает. Ветер собирается резиновым комком в районе желудка: предчувствием, напряжением в преддверии чего-то… страшного? странного? Говорят, не существует ни демонов, ни призраков, что монстров творят генетические сбои и причуды, что, впрочем, не делает их менее пугающими для большинства. Скорее наоборот. Он знает, кем считают таких как он, как его отец, но понятия не имеет, что делать с таким знанием: пулей, не убившей, но застрявшей свинцовым напоминанием где-то в теле. От ощущение своей чуждости остается одно сомнительное спасение — бежать. Скорость льется в горло безумным бурлящим энергетиком; кажется, вот-вот захлебнешься почти насмерть. Но это «почти» и есть та самая тончайшая грань, пляска на которой дает ощущение жизни. Иллюзию жизни? Что ж, пока суррогат был столь хорош, что от подлинника не отличить, Питер был согласен и на него. Бег вел его долго, долго даже по меркам спидстера, и привел куда-то, на обломки, дышащие пылью и безнадегой. Бетонная плита, на которую Питер бессильно опустился, холодит суставы. Всюду сплошные обломки, искореженные, вырванные из плоти позвонки чудовищ, убитых другими чудовищами. Ему сидеть среди них, устало привалившись к ближайшей стене, чей-то гонец, отлитый из серебра, устроился в гигантской пасти, не чувствуя страха. Впрочем, бояться мертвых чудовищ, когда хватает живых — та еще глупость. Он не знает, как оказался здесь, где это «здесь» вообще… Город, будто бы разрушенный не бомбежкой, а танцующими богами, забывшимися в своей силе. Высочайшие стены, построенные людьми, когда-нибудь также опадут вниз, картами со стершимися мастями и, возможно, отец Питера, сам Питер или кто-то из его детей с ледяными глазами и волосами металлического цвета, будут танцевать там — на руинах человеческого мира. Питеру не хочется танцевать, ему хочется включить музыку так громко, чтобы та сломала что-то внутри, стала внутренним кровотечением и частью самого кровотока, чтобы насильственно оборвала эту тишину, от которой ни убежать, ни выбросить на бегу. Присутствие кого-то (кого там быть не может) за плечом ощущает настолько запоздало и настолько реально, что хочется сплюнуть вкус собственно крови. Настолько реально, насколько может быть лишь смерть. Питер почему-то опускает глаза, вместо того, чтоб обернуться: почти уверен, что увидит дыру на месте сердца. Ему становится холодно… У человека остекленевшие глаза, волосы, словно меловой пылью присыпанные и запекшаяся кровь на груди — красные цветы, проросшие из легких. Нужно что-то спросить, узнать, нужна ли помощь (какая глупость, но только это и приходит в голову, нелепая реплика «Ты в порядке» тому, у кого уже губы серые, мертвячьи), попытаться спасти… Но у Питера слова замерзшими шариками ртути скатываются в горло, ему кажется, сейчас упадет на колени и вытолкнет слова с судорогами и желчью из пустого желудка. Пальцы касаются скулы, холодные, как тот самый бетон, как скальпель, что вскроет голову, чтобы вытащить из нее то, что Питер не может сказать. Чужая хватка на рукаве куртки не пугает, как должна бы по-хорошему (вот только ничего хорошего из этого момента вычленить не получается), а обнадеживает немного. Недо-мертвец пару раз моргает, заставляя завороженно следить за тем, как с побелевших ресниц осыпается пыль. Питер не бежит уже, только продолжает прижимать к себе тело, каким-то чудом еще живое, но время все равно чувствуется загустевшим, невыносимо-медленным. Страшно, как в первый раз, когда все вокруг стало картинкой их телевизора, и некому было сказать, что сам Питер зажал паузу. Ему хочется очнуться далеко отсюда, с мокрыми щеками и заложенным носом от слез, но с облегчением, потому что мир снова стал нормальным. То что было позволительно в шесть лет, сейчас вызовет лишь отвращение к себе. В шесть лет можно решить, что это мир сошел с ума. Теперь же приходится признать — ненормален тут только сам Питер. Он тяжело втягивает воздух в легкие, тот будто неохотно позволяет дышать собой, и закидывает человека на плечо, пока тот не издает и стона. Где-то Питер слышал, что мертвые или валяющиеся в отключке становятся тяжелыми, настолько, что иногда унести их почти невозможно даже на пару метров в сторону. Его ноша почему-то удивительно легкая, словно призрака на спину взвалил, а не парня крупнее себя, да еще и безвольного, как мешок с мукой. Чужое дыхание слабо щекочет, обнадеживая. О куда менее радостном ощущении того, как твоя одежда пропитывается чужой кровью, лучше пока не задумываться. О том, почему кровь течет так быстро — тоже. Куда актуальней, конечно, вопрос, зачем вообще ввязываться во все это странное и наверняка опасное дело — просто так в людей не стреляют, а в хороших и безобидных парней уж точно не всаживают несколько обойм крупного калибра — но и эти мысли пришлось закинуть куда-то в неопределенное «потом». Питер бросает раненого на свою кровать, вместо того, чтобы аккуратно опустить — но реагирует на это разве что сама кровать, громким и неприятным скрипом. Пожалуй, мать этажом ниже, может решить, что сын, наконец, кого-то привел домой, если она не слишком пьяна, конечно. Любопытно, что ее расстроит больше — пол гостя или его близкое к трупу состояние. Впрочем, если ей и было когда-то дело до странностей и пристрастий своих детей, она это тщательно скрывала. И, пожалуй, это все, что Максимовы могли желать от родителей. Ну, кроме того, чтобы один из них так и оставался запертым в пластиковой тюрьме глубоко под землей. Когда понимаешь, что ни всемогущий бог, ни почти такой же отец не придут решать твои проблемы, жизнь становится капельку холодней, зато обретает какую-то недостижимую раньше ясность. Например, сейчас Питер не бормочет обращений к всевышнему, скорее хочется крыть матом себя и того почти-мертвеца, которого он притащил в дом. Но в то же время нечто ледяное, иглой прошившее голову от виска до виска, притупляло панику. Болезненная сосредоточенность. Только странная мысль о том, как к месту в хаосе его комнаты приходится изрешеченное тело, отдаленно тревожит. Среди всех ворованных игрушек, мятых коробок из-под сладостей и предметов, изначальное назначение которых теперь останется загадкой, раненый парень смотрелся… не безумно? Хотя нет, не безумием было бы бросить его там, где увидел. Питер прикусывает костяшки стиснутого кулака, давясь смешком. Черт, он ведь даже больных котят домой никогда не таскал, а тут такое… Игла внутри черепной — металлический поручень зимой, в который цепляешься не чувствуя уже ни холода, ни собственной кожи. Пара дерганных вдохов, и на третий Питер уже возле постели с охапкой бинтов, обезболивающего и всего, что успел смести с полок ближайшей аптеки. Сейчас чуть ли не первый раз, когда его совесть покорно молчит. Впрочем, затыкать ее Питер научился с ловкостью профессионального преступника, а не мелкого воришки от скуки «мне силу некуда девать». Фоном, там же где оказались все остальные, не связанные с извлечением пуль и наложением повязок, вертится по кругу мысль: если Питер не совсем идиот (в чем сомнения, конечно, уже имеются), то человек, заляпавший кровью все простыни — куда больший источник проблем, чем магазинная кража. Другая, обреченно-наплевательская мысль, правда, подсказывает, что даже выброси сейчас «пациента» в окно, от проблем уже не избавишься. То, что он по-прежнему способен убежать от практически чего угодно, почему-то в голову не приходит. *** От рук, касающихся лба, пахнет лимонными леденцами. Неправильность происходящего липнет на Пьетро, как взмокшие волосы ко лбу. Откуда-то он знает, чувствует обрывом (разрывом) внутри: случилось то, от чего надо было бежать до последнего, до разорванных легких… Долгие-долгие минуты он почти уверен — это смерть все-таки выиграла в догонялки. Потому что это пустое, не кровоточащее даже, не больное, но какое-то восково-ненастоящее на месте сердца — чем еще оно может быть? — Очнулся, мутант? Ощущение чужой ладони пропадает с кожи, но еще несколько секунд Пьетро не отвечает на вопрос и глаз не открывает. Ему не хочется знать, на что похожа загробная жизнь. Ему банально страшно, и комок едкой тошноты в горле никак не желает исчезать. И все, что получается выдавить из себя, окунаясь в реальность, это еле-еле вопросительное, сухое: — Мутант?.. Парень с серо-седыми волосами безучастно дергает плечами: мол, дело, конечно, твое — но мы ведь оба понимаем, что к чему? На мертвого или работающего на загробный мир он походит мало. Разве что в аду униформа — футболки с логотипами Пинк Флойда и выражение лица «мне плевать на все». Пьетро проводит рукой по волосам, то ли проверяя, на месте ли еще голова, то ли заполняя тишину, прервавшую столь содержательный диалог. Назвавший его странным словечком «мутант» повторяет этот жест… Нет, отражает. Не умышленно, как мим или насмешник, скорее зеркалом, вдруг осознавшим себя. Настороженность между ними теперь можно резать ножом. — Ты телепат? — он вроде бы смотрит на Пьетро, но умудряется избегать взгляда глаза в глаза. — Что? — Те-ле-пат, — тщательно (и, кажется, несколько издевательски) артикулируя повторяет парень, — Ну, знаешь, вся лабуда с чтением мыслей и залезанием в чужие головы. — Это у вас стандартный вопрос при знакомстве? Про имя спрашивать недостаточно креативно? — А те, кто в тебя стреляли, тоже сначала познакомились? Словесный пинг-понг внезапно прекращается. Пьетро будто окунули резко в ледяную воду; зубы сами собой стукнули друг о друга. Может, мысли о смерти не столь уж бредовы?.. Он не чувствует себя плохо, скорее никак… Разве что в «никак» не должно быть этой назойливой тревоги. Будто затянувшееся дежа вю, когда все не можешь понять, что именно не так. В и без того небольшой комнате Пьетро становится физически трудно вдохнуть. Бетонную плиту опустили на грудь, и теперь ее вес чуть больше с каждым судорожным сокращением легких. Как приступ внезапной клаустрофобии, внезапный удар по голове… Или осознание чего-то, от чего разум пытался тебя защищаться до последнего. Игра, в которой проигрываешь, когда вспоминаешь о ней. — Питер, — парень протягивает руку, но отвечать на его приветствие, очевидно, не торопятся. То ли злая, то ли просто неуместная на мертвенно-бледном лице ухмылка, взгляд сквозь — его собеседник словно и не здесь. Почему-то задаваться вопросом «а где же тогда?» необъяснимо жутко. — Пьетро. И Питер давится смешком, когда леденая, как выхоложенный за ночь бетон ладонь отвечает на его рукопожатие. Он смотрит в запавшие глаза, под которыми все еще видится залегшая слоем серого грима пыль, и не может пошутить насчет их имен. Им обоим до дрожи не смешно. *** Он находит Пьетро в прошлый вторник. Это будто играть в паззл из кусочков зеркала — в конце концов, ты ведь отлично знаешь, что увидишь в итоге. И тем не менее, до тех пор, пока последний фрагмент не встанет на место, остановится нельзя. Пьетро кутается в тяжелое лоскутное одеяло, неосознанно ощупывая грубые швы, которые в пору бы пришлись на его собственной коже. Он слушает и говорит, хотя последнее в разы тяжелее: каждый раз требуется сдвигать тяжеленную плиту, чтобы извлекать из тумана в голове порцию слов. В словах есть подобие магии, каждый высказанный эпизод из жизни, за который Пьетро борется, будто отталкивает пустоту на пару шагов. Но не слишком далеко. Питер кажется спокойным, суммируя в голове точки совпадений, которых у них двоих куда больше чем различий. Он принимает Пьетро, то ли как должное, то ли как панацею от тоски. В нем, испачканном кровью и пылью, он мог бы найти потерянного давным-давно (как в тех странных сказках) брата, но находит скорее себя. Другого себя, разумеется. Стыки мозаики дробят, шрамируют отражение до еле-еле узнаваемого. Пьетро тяжело говорить о своей сестре, немеет горло, словно наглотался лидокаина на приеме у врача. Не говорить о ней тоже нельзя — вся его жизнь сводится к ощущению второго сердца под боком. «…сводилась» — хочется поправить Питеру, но он давит в себе эту жестокость, хотя выкорчевать окончательно не может. Милая девочка в розовом, с тем же именем, с похожими волосами и тонкими пальцами — не та сестра, которую Пьетро потерял под завалами. Даже не ее версия из прошлого, параллельной реальности… Просто там, где раньше была связь — теперь глухая стена. Остается говорить, проговаривать истории своей жизни, будто так их получится сделать хоть на толику вещественней, пока очередной леденец отстукивает о зубы Питера. *** Им снятся одни сны, вернее — одни и те же кошмары Пьетро, потому что ничего другого для него больше нет. Только этот серый туманный кошмар, ставший достаточно реальным, чтоб ты осознавал, но не достаточно, чтоб сумел проснуться. И да… Питер. Еще у него был Питер. Не было ничего странного проснуться однажды ранним утром до рассвета и почувствовать вкус лимонных леденцов на губах. Зрачки Питера влажно блестят в сумраке и, кажется, он хочет придвинуться ближе. Пьетро останавливает его, в долю секунды выставляя руку перед собой. Его пальцы, замершие точно над чужим сердцем, еще холоднее прежнего. И в этом они оба тоже не видят ничего странного. — Мне было любопытно, — все, что говорит Питер. Больше они к этой теме не возвращаются. Дальше все сползает в какой-то туман, и они блуждают в нем, пока еще рядом друг с другом. Общие сны, спутанные в клубок истории. Питер все чаще видит бурые разводы, проступающие на любой футболке, пока Пьетро говорит. Все чаще это уже не истории из той, другой жизни, а нечто сумбурное и пугающее. Жуткие сказки без смысла, на один мотив, но этот мотив Питер узнает и убивает в себе желание обернуться. Пьетро говорит о Питере, о его страхах и мыслях, об одиночестве, скуке, приступах клептомании — говорит так, будто рассказывает о себе. Они теряются, они потеряны, и сложно уже сказать, кто же кого отыскал. Пыль и кровь засели под ногтями у обоих. Однажды кто-то из них — Питер точно знает — окончательно исчезнет в тумане. Он уже не уверен, кто именно это будет. -…я нашел тебя во вторник. Знаешь, тогда мне как никогда хотелось сбежать от всего мира… — Пьетро задумчиво тянется к леденцу, брошенному меж складок одеяла. От руки на постели остается пыльный след. Питер кивает не в такт. На его футболке логотип Пинк Флойд расплывается багровыми подтеками.