ф.o.l.

Весна — отвратительная пора. Славу плющит, как мартовскую кошку. Гена загоняется все круче и чаще и думает, что все-таки пора объявить Славе, что, по ее, Гениному, скромному мнению, если люди живут в одной квартире и трахаются, то они априори встречаются, — а если нет, то пусть Слава идет лесом. И Гена почти решается — а потом Слава съебывает из дома к какой-то бабе, и страх того, что Карелина с радостью упорхнет в тур по сосновым борам, пересиливает и заставляет молчать. Ну, еще Гена почти уверена: уйди Слава в лес, она и там найдет, с кем потрахаться, что уж тут. Хоть с русалками тамошними. По крайней мере, одну недорусалку Слава уже ебет. И зовут ее Аня. Не, вообще то, что Слава трахается с Светло, это, конечно, ожидаемо — Светло-то тощая, как глиста ебучая, не то что Гена, — но от этого не менее, а то и более неприятно. Нет, не так. Мерзко, противно, гадко, обидно, Слава, сука, чтоб ты сдохла со своими ужимками и вечным недоебом. Сама Слава всегда была не то чтобы прям тощей, но довольно-таки жилистой. Ни сантиметра лишнего, в общем-то. И Гену все более чем устраивало. Вот только сама Гена Славу, кажется, нет. Или просто кажется. Или просто нет. Взгляд Карелиной, когда она возвращается рано утром, потирая шею в красных пятнах-бусинах, заставляет течь — крышу. Гена пьет крепкий карамельный чай, стараясь не поднимать глаз, но Слава пялится беззастенчиво — и безразлично. И Гене хватает одного короткого взгляда в ее сторону, чтобы понять, о чем или о ком думает Карелина. Светло. Худая Аня Светло. Наверное, от того, что дезоморфином стабильно ширяется, но факта наличия худобы никто не отменял. Гена принимает и понимает кого угодно и с кем угодно — да даже с ней. Они не встречаются, это ничего не значит. Просто это бьет чуть больнее предыдущих. Больнее Славиной снисходительной улыбочки, обращенной к ней за ужином. Больнее, чем когда Слава треплет ее за щеки. Больнее, чем Славино «не надевай мою толстовку, растянешь!» и «очень тяжело быть сверху, когда ты весишь больше меня, знаешь ли». Но то, что Слава заходит в туалет и застает Гену блюющей над унитазом, — больнее всего. И ее «смысл покупать на тебя еду, если ты все равно ее выблевываешь» и «че, силы воли не срываться не хватает, да, Геночка? Когда бисаком закидываться начнешь? Или на гербалайф перейдешь?» — то, что заставляет Гену подолгу стоять перед зеркалом и задумываться о том, что, в общем-то, дезоморфин это не так уж и плохо. Вот Светло колется и ничего. Ну и что, что кожа зеленая и еле-еле ноги таскает? Зато худая. И вообще, Слава же ее ебет. А Слава — это главное. Хрупкие мечты с каждым днем теряющей надежду стать такой же хрупкой Гены рушатся Славиным «ты со своими загонами совсем с катушек съехала, мы с Кохой у Ани перекантуемся пока, оке?» И Гене хочется вздернуться. Очень хочется. Но возникающая на пороге Аня со спортивной сумкой под мышкой застает ее, отчаянно пытающуюся завязать петлю по инструкциям в интернете, смеется и показывает, как правильно. А потом говорит, что Слава — нет, не волнуется, волнение — не ее прерогатива, — говорит, что Славе некомфортно, и спрашивает, пробовала ли она прозак. Гена не пробовала и Гена в душе не ебет, что это. Светло вновь смеется:  — Антидепрессант, ну и жрать хотеться не будет, — а потом поясняет: — Перестанешь блевать — Слава вернется, она просто такой хуйни не любит. Молчит, задумчиво покусывая кончик пальца, и совсем не в тему добавляет: — А вообще не меняйся для других, меняйся для себя. Славе насрать в любом случае. Слава возвращается дней через семь. Смотрит на испуганно-обрадованную Гену и молча плюхается на диван, нащупывая под собою пульт от телевизора. И Гена почему-то встает, берет куртку и, почти что оправдываясь — непонятно только перед кем, Славе похуй, да и не должно быть не похуй — лопочет что-то типа «я на минутку», выскакивает на лестничную клетку и несется к Светло. И там, прижимая к груди линяющую Коху, уже просит: «достань». Светло непонимающе жмурится, скребет отросшими ногтями вены на сгибе локтя и, смеясь, интересуется: — Чего достать? Гена мнется на пороге, мучительно краснея. — Ну, этот, прозак. Светло вновь неприятно смеется, и кожа у нее и впрямь отливает чем-то зеленоватым, а сама она начинает казаться все более похожей на русалку из старых русских сказок. — У меня получше кое-что есть, будешь? Гена мнется, но соглашается, даже не уточняя, что это за «получше». Светло сует ей в руки пакетик с несколькими хуево завернутыми в обыкновенную бумагу леденцами и вполне серьезно говорит: — Больше трех за раз не принимай, передознешься, там четверть грамма в каждой. Деньги потом через Славу передашь. Гена подсаживается конкретно. Скачет с кетамина на кодеин, гасясь коделаком и пенталгином. Слава регулярно таскается к Ане и регулярно что-то приносит. Гене уже даже похуй на то, что Карелина вся в засосах, хотя они с ней уже наверное с месяц не трахались. Гене уже даже похуй на свой вес — спизженные у Славы джинсы складками собираются между ног и едва держатся на последнем отверстии ремня. У Гены стремительно желтеет кожа, дрожат и синеют пальцы и почти что настоящие кумары. А еще почти что настоящее отсутствие настоящего. И будущего, если все продолжится в таком же духе. Но пугает все пока только в перспективе. А вот реально Гене становится страшно, когда она закидывается и очухивается от холода в ванной. Одежда неприятно липнет к телу. Возвышающаяся с душем над ней Слава безэмоционально поливает ее ледяной водой и, не дожидаясь вопроса, поясняет: — Ты валялась на полу в луже блевоты. Ковер висит на балконе. Хэ зэ, выветрится ли. Выкинем наверное. Струи неприятно бьют почти в лицо. Гена морщится, мямлит «спасибо» и пытается встать. Слава выключает душ и съебывает из комнаты. Гена вываливается из ванной, выходит в их спальню-гостиную, воняющую кисляком и чем-то чайным. Кодеиновых конфет не осталось, а на полу валяется пустая пачка из-под пенталгина. — Ты не идешь? — спрашивает Гена, когда Слава почему-то остается дома, хотя обычно на ночь уходит к Светло. Слава морщится. — Нет. Надоело. Она совсем с катушек слетела. Сидит по часу на кровати, пялит куда-то в стену и молчит. Комнату соседнюю сдавать начала. Совсем, кажись, сторчится скоро. Ну нахуй. А я еще рядом окажусь, приплетут. Срань какая-то. — Слав, — Гена, наконец-то, решается и, мучительно хватаясь за колени, спрашивает: — Я толстая была, Слав? Слава окидывает ее оценивающим взглядом. — Ты глиста. Дерганная торчащая анорексичка, которая, того и гляди, тоже загнется. И страшная. Жри больше, не хочу с школьным скелетом трахаться. — Нет, а была? — Гена пожимает под себя ноги, кутаясь в прожженное покрывало. — Толстая была, а, Слав? — Ну полная ты была, Ген, не еби мозги, — закатывает глаза Карелина. — Можно было и схуднуть чутка, но сейчас это, блять, ничего не значит. Ты пойди в зеркало на себя глянь, копия ебучей Анечки Светло. Можешь взять себе фамилию Темно, будете по притонам вместе шляться, за оригинальность лишний грамм отвалят. — Это должна была быть шутка? — скептически щурится Гена. Слава передергивает плечами. — Это лайфхак для таких приебнутых, как ты. Чтобы не пришлось медальки прадеда в переходе толкать. — Слав, — Гена шмыгает носом и, поджимая трясущиеся губы, тянется к Карелиной, сопливо-дрожаще надрываясь. — Сла-а-авочка... — Ну чо те? — кривится Карелина, безуспешно пытаясь отцепить пальцы Гены от ее любимой толстовки. — Ген, хули ты ко мне лезешь? Так, вот не надо мне тут сырость разводить. Люблю, когда у девочек не щечки мокрые, а… Блять, Ген, ну растянешь же толстовку! Ебучая толстовка летит на кресло. Пальцы Славы лезут под Генину домашнюю майку, по-хозяйски сжимая теплую грудь. — Знаешь, анекдот есть такой, — шепчет она на ухо Фарафоновой, большим пальцем будто бы пытаясь вдавить напряженный сосок куда-то внутрь, и, смешно сюсюкая, говорит Гене на ухо: — Ржевский, зачем Вы мои лопатки щупаете? — Грудь ищу-с. — Так грудь же спереди! — Я там уже искал-с. — Не смешно же, Слав. — Гена смущенно — они слишком долго не трахались, отвыкла уже — снимает со Славы футболку и пытается расстегнуть совершенно ненужный — че ей в нем, свою 75b носить? — лифчик. Слава фырчит и бьет по руке Гену, пытающуюся одернуть свою так старательно задираемую Карелиной майку.  — Ты чо, мать, охуела? Не надо мне тут. Хочу смотреть и буду смотреть, мне на твои, блять, — Слава не договаривает, — похуй мне, короче. На загоны, во! Вспомнила. Ген, ты заебала, харэ реветь, — она грубовато отирает лицо Гены ладонью и смотрит как-то не по-карелински серьезно. Гена пытается выдавить улыбку и захлебывается в соплях и истеричных рыданиях. Карелина даже не морщится — хотя Гена знает, что она всей душой слезы ненавидит: что свои, что чужие. Фарафонова тычется мокрым лицом Славе в шею и пялится на ее затвердевшие от холода соски. Слава фыркает и, горестно вздыхая, бурчит «потрахались, блять» и пытается натянуть футболку, со смешком отвечая на немое возмущение хмурящейся Гены: — Ты определись сначала: плакать будем или ебаться. — Она по-хозяйски шлепает Гену по ляжке. — Вставай, я чаю хочу. — Иди ты лесом, — бормочет Фарафонова, одергивая футболку. Слава ржет. — Была-была, не понравилось. — Гена скептически приподнимает бровь и Карелина, хитро прищурившись, со смешком поясняет: — Русалочки лесные уж больно ебанутые и страшные. Гена шокированно замирает посреди комнаты и, провожая взглядом уходящую Славу, начинает твердо верить, что Карелина — телепат. Или ведьма. Или просто сучка. А потом, слыша запах своего карамельного чая, идет на кухню — и долго и задумчиво пялится на холодильник. На обратной стороне листка с диетой красуется надпись «крокодилы-анорексики — ван лув».