Cadmea victoria

Кас легко, даже ласково дотрагивается пальцами до Сэмова лба. Ослепительный неестественный свет режет Дину глаза, бьет по зрительным нервам: наверно, так коллапсируют звезды в сверхновые — невозможная яркость. Кас-Сэм-нет-Кас-ублюдок-ублюдок-нет-Сэм. Клубок мыслей путается, нить истончается и рвется — остается только Сэм. Сэм-Сэм-Сэм. Дин подаётся к брату, обвивает руками в попытке защитить. Укрыть, уберечь. Бесполезно. Сэм дико кричит, выгибается дугой, словно поражённый столбняком, и Дин уже слышит сухой треск ломающихся костей, как вдруг всё прекращается — Сэм обмякает, мешком заваливаясь на руки брату. Дин бьёт его по щекам, зовет, трясёт за плечи, но всё бесполезно: Сэма нет. Он дышит: грудь вздымается ритмично и равномерно, сердце отстукивает ровный ритм. Брат словно спит. — Вернись! — шепчет Дин. — Вернись… Сэм не слышит — потерялся в собственном сознании, в своей слишком заумной голове. Грёбаные прятки. Дин думает, что вытащить брата с того света было бы проще, чем отыскать в лабиринте агонизирующих мыслей. *** Дин конечно догадывался — стена рухнет. Кас, по большому счёту, только всё приблизил, — но чтобы вот так… Никто из них не был к этому готов. Тогда казалось — хуже быть уже не может: Сэм не отличал реальность от галлюцинаций, не мог спать и… Иисусе. Дин бы предпочёл свихнуться вместе с ним, лишь бы понять, что происходит в голове у Сэма, лишь бы хоть отчасти забрать его боль себе. *** Но спустя время оказывается, что игры Люцифера с Сэмовыми мозгами — детские забавы, сродни возни в песочнице. Потому что сейчас наоборот, все чересчур реально. Сейчас — Сэм умирает, и на этот раз — Дин уверен — вернуть его уже не получится. *** Он щурится — ему в лицо светит солнце. Закат, всё вокруг расцвечено мягким золотисто-красным цветом. Дин точно уверен, что спит, но всё же на секунду позволяет себе усомниться: слишком чёткая и детальная картинка. Они в Канзасе, на одном из полей с пожухлой травой, выжженной солнцем до золотисто-жёлтого оттенка охры. Сэм сидит под деревом, на каком-то древнем ограждении. Возможно, это был мост, но сейчас явно никому нет до него дела. Как и до этого иссушенного поля. Сэм одной ногой упирается в землю, а другой — в поперечную металлическую перекладину. Лицо его расслаблено. Левой рукой он держится за перила, а в правой сжимает сердце. Вполне себе настоящее, человеческое. Крови нет: Сэм предусмотрительно закупорил его, как впрочем, и два других, в банку с формалином — канзасское пекло не способствует сохранности органов. *** Их с братом в то время мотало по стране, словно щепки в речном потоке: Альфы, Кэмпбеллы и очень живой дедушка-мать-его-Самюэль. Родственничек. Дин тогда одурел от того, что Сэм вернулся. Брат стал жёстче — Ад же, Клетка. Это вам не прогулка в магазин за пивом. Дин знал на собственной шкуре. Дин готов был простить брату все заскоки: и «я не хотел тебе мешать» длиною в год, и нож в лоб ребёнку, и подставу с вампирским гнездом. Да хоть чёрта лысого! Главное, что живой и рядом. Правда, как потом выяснилось, Сэмистости в Сэме-то не было — с душой вместе в клетке Люцифера осталась. И конечно Дин носом землю рыть начал, лишь бы всё исправить. Потому что не Сэм. Потому что не брат. Точка. Он вступил в игру и, чёрт побери, вернул Сэмову душу. Выиграл, чтобы тут же проиграть. Кас… дерьмово вышло, одним словом. *** Дин вспоминает, что на поле они пришли не просто так: у них дело — сумасшедшая ведьма, старая, как мир, беззубо-шепелявая, но от этого не менее опасная: заклятия она накладывала крайне умело. Прокляла строительный подряд, когда к ней пришли и, размахивая бумагами, объявили, что её дом подлежит сносу. Жаль, никто перед этим не выяснил, что бабуля — потомственная ведьма, а это значит: травки-муравки — да, приворотные зелья — да, кровавая месть — да. Чудненько. Но незнание не освобождает от ответственности, поэтому бригада огребла по полной — люди умирали от остановки сердца. По одному каждые три дня. К моменту, когда за дело взялись Винчестеры, погибло двое парней. Ведьма оказалась не в меру прыткой не то что для людей её возраста, но даже для них самих и долго гоняла братьев по полю. Они с Сэмом следуют отработанному и проверенному не одним поколением охотников алгоритму: убей ведьму — сожги ведьму. Да, и посолить не забудь. Аксиома. Но тут, в лучших традициях фильмов ужасов, что-то идёт не так: люди продолжают умирать, проклятье работает на полную. Приходится побегать ещё чутка. А потом еще немного. И ещё. Наконец-то Бобби выясняет, как эту хреновину можно снять: нужно сжечь сердца ведьминых жертв на месте её смерти, как обычно пробормотав заклинание на каком-то древнем языке и нарисовав кучу магических знаков вокруг. Делов-то, да только, чтобы снять заклятие, естественно, не хватает просто сердец: Бобби звонит и «радует» Дина тем, что им нужно достать засушенный Convallária majális — а по простому майский ландыш (1), который есть только у его старого приятеля Мэтью, в Небраске, за триста миль от покосившегося ведьминого домишки, стоящего посреди никому не нужного пшеничного поля. И это в июле, да по дикой жаре: 104 по Фаренгейту — на раскалённой сковороде и то прохладнее. Лето аномально жаркое и безветренное: полный штиль. Асфальт плавится, Детка плавится, Дин плавится и чувствует себя вконец измотанным. Они управляются к вечеру, проведя в дороге более пятнадцати часов. Дину вдруг приходит на ум, что именно в тот день, на заброшенном поле в Канзасе, он чётко осознал — с братом творится какая-то хрень. После их утомительного путешествия он выглядел так, словно не мотался весь день по жаре, а прогулялся до ближайшего супермаркета. *** Сэм сидит на гребаном ограждении, глядит будто сквозь него и сжимает сердце. Зашибись. Дину вдруг почему-то кажется, что брат должен быть старше. Внутри что-то сжимается, скручивается в тугой узел — и дыхание прерывается. — Я… — Дин пытается вытолкнуть из себя хоть слово, но выходит только это чёртово «я». Взгляд у брата становится более осмысленным. Сэм фокусируется на Дине и, чуть склонив голову набок, говорит: — Дин? — Сэм… — только и может выдохнуть Дин. — Я не… — Мне было двенадцать, помнишь? Я писал чёртово сообщение по истории Древней Греции. Битва за Фивы. Бесился ужасно. Мы у озера жили, и я купаться хотел. Как ты. Дин помнит, да, помнит, как шутливо подкалывал тогда еще действительно мелкого Сэма, а потом, в порыве необъяснимой заботы вдруг попросил рассказать, над чем же так упорно пыхтел младший. Сэм недоверчиво фыркнул, а потом, видя, что брат не отстанет, потёр переносицу и начал говорить. Дин сначала не вникал в его трёп, ведь гораздо приятнее думать о том, как на него смотрели девчонки из его нового класса, особенно та, блондиночка с непомерно большими для ее возраста буферами. Но Сэм так увлёченно расписывал поединок между Этеоклом и Полиником (2) за право владеть Фивами, что Дин постепенно втянулся: ему всегда нравились истории про войну, хоть отец мало рассказывал про Вьетнам. Сэм, видя, что брату интересно, говорил с жаром, чуть ли не сценку в лицах сыграл. Дин тогда сказал, что из Сэма получится актер погорелого театра, а тот рассмеялся, громко и так заразительно, что Дин не выдержал и тоже расхохотался. «А кто победил?» — спросил он, утерев выступившие на глазах слёзы. «Фивы. Но какой ценой, Дин… Ты вообще что ли ничего не понял?» — Сэм тут же надулся и снова зарылся в книгу. — Помнишь. — Сэм утвердительно кивает. — И ты опять сделаешь это, верно? Выиграешь любой ценой. — Сэм… — Дин подаётся к брату, но Сэм предостерегающе вытягивает перед собой руку, и Дин застывает на месте. Тень от дерева укрывает брата, Дин может различить лишь его силуэт. Дину кажется, что тьма укутывает, обнимает брата, ветки-руки тянутся к нему, словно ожившие скелеты, а Сэм не противится, напротив, позволяет им обнимать его. Сэм ластится, словно кот, а тьма гладит Сэма, и это так страшно. Тьма хочет забрать Сэма целиком — к себе, — а брат не сопротивляется. Нет, он хочет уйти. Все обрывается, резко, будто кончилась пленка — Сэм вновь просто сидит на дурацком ограждении посреди поля. Дин встряхивает головой, окончательно прогоняя иллюзорную тьму, наползающую на брата со спины, а Сэм, беспечно, словно большое яблоко, подкидывает сердце. Дину на мгновение кажется, что он сейчас поймает его и вонзится зубами в бледную, красно-серую плоть. — Так ты снова сделаешь это? — повторяет Сэм и вопросительно смотрит на него. — Как тогда, с душой? Дин долго молчит, сначала пытаясь понять, что Сэм имеет в виду, а потом обдумывая ответ. — Да, — наконец отвечает он, и в его голосе нет ни капли сомнения. — Да, Сэмми. Сэм тяжело вздыхает: — Кадмова победа… (3) — Ты простишь, — отвечает Дин, подавляя в себе липкое чувство неуверенности, — всегда прощал. Сэм хмыкает, прикусывает нижнюю губу, вновь смотрит словно сквозь брата: — Вопрос не в том, прощу ли я. — Он усмехается, едва заметно приподнимая уголки губ. — Это ведь не я даже, мы у тебя в голове, Дин. А значит… вопрос в том, простишь ли ты себя. — Сэм слезает с трубы, кладёт сердце на землю и делает шаг к брату. — Ты простишь? — Я не мог оставить тебя без души. — Дин сглатывает подкативший к горлу комок и упрямо продолжает: — Не мог, это не было тобой. Не было. А сейчас ты умираешь, и я не позволю тебе сделать это. Дойти до конца. Сэм внезапно оказывается невозможно близко. Он вскидывает руки и невесомо, подушечками пальцев, ведёт по щекам брата, лбу и скулам, словно слепой, изучает его лицо и шепчет: — Я не просил тебя возвращать мне её. Не просил. — Сэмми, — беспомощно выдыхает Дин, — без души… это ведь не жизнь… — Почему же? — ладони Сэма спускаются на шею, пальцы проходятся по горлу, ключицам и замирают на груди. Он в упор смотрит на брата. — Жизнь. Такая же, как без сердца, — говорит Сэм и мягко давит на Динову грудь. Дин чувствует, как рука с тихим хлюпаньем проваливается, не встречая сопротивления рёбер. Дин опускает взгляд и видит окровавленную дыру посредине средостения, чуть ближе к левому краю. — Видишь, — шепчет Сэм, — видишь… Я не твоя победа, я — твоё поражение, Дин. — Он сжимает Диново сердце в кулаке и резко дёргает на себя. *** Дина накрывает темнота, он кричит и чуть не падает с жёсткого больничного стула. В груди до сих пор отголосками пульсирует фантомная боль. Дин ещё долго не может успокоиться, трёт виски, нервно ерошит волосы и надолго зависает в туалете, опираясь руками на пахнущую хлоркой раковину и плеща в лицо холодной водой. Сэм умирает. Прогноз докторов, по большому счёту, сводится к фразе «можете начинать копать». Суки. Дин прикладывает замерзшие ладони к глазам. Простишь ли ты? Дин знает, что, независимо от того, простит ли он, или его, он уже сделал выбор. Ещё шесть лет назад в Колд Оаке, он уже сделал этот чёртов выбор, и собирается следовать своему решению до конца. Не оставляя себе времени на раздумья он, ориентируясь по указателям в больничных коридорах, идёт в часовню. Мне не нужно прощение, Сэмми. Ты знаешь, чего я хочу. *** Час спустя Дин холодно смотрит на того, кто лежит в круге горящего святого масла и едва заметно поднимает уголок губ. — Хочешь помочь? — требовательно спрашивает Дин. Да, это приказ — больше никаких просьб. — Представься! Мужчина медленно поднимается, внимательно смотрит на Дина и отвечает: — Иезекииль.