Endless song

Изуродованные пальцы на белом фоне. Пляшущий огонек сигареты. Пронзительный смех. Тошнота. Ты смотришь пристально и иногда щуришься, пытаешься восстановить стремительно расползающуюся картину реальности. Стряхиваешь пепел прямо на пол, стараешься не утонуть. Этот потолок, тяжелый и давящий, так же глухо молчащий, как потолок больничной палаты, танцует перед глазами, и танец его кажется почти безумным. Таким же безумным, как мир. Контуры плывут и смываются, а мыслям тесно. Ты чувствуешь, как они изгибаются, скользят, переплетаясь своими тонкими телами. Путают. Выбраться бы из собственной кожи, из этой жалкой оболочки, пригибающей к земле. Отстранить. Себя. Что ты пытаешься найти там, Уэйд, в кривом рисунке из потрескавшихся линий и позвонков слепящего белого монстра? Тебе не чудится осуждение в его молчании, нет. В этом гуле на самой границе. Его не возможно услышать, но только почувствовать. Может быть, смысл. Все гадаешь, проклят ты или, может, может быть, есть еще…вероятность. Оборвать это никчемное что-то. Очнуться за пределами стен, впитать в себя тишину. Но Они. Они не позволят. Не сегодня, сегодня ты уже опрокинут. Опрокинут и пуст. Ты — вакуум, и яркие быстрые мотыльки-образы заполняют тебя, перекрывая действительность. Они не должны там быть. Не теперь. Теперь это не твое. Это не ты. Слишком по-человечески. Осознавать. Холод и лед. Так кристально чисто. Чисто и гадко. И страшно. Когда ты в последний раз боялся? Боялся по-настоящему? Может, пару ночей назад, когда Питти, славный, правильный малыш Питти, полез светить своей тощей задницей в самый центр очередной благородной миссии Мстителей. Ничего благородного. Месиво из человеческих тел и запах крови. Знакомый, въевшийся. Слишком стойкий. Слишком громкие крики. Слишком опасно для того, чей мир еще не пошатнулся. Нет. Теперь, вот сейчас, ты боишься за себя. И это не постыдный страх труса. Это абсолютный ужас, который плещется в тебе и захлестывает волнами, топит и глумясь, отпускает. Оставляет отплевывающимся на берегу собственной облеванной постели — тебя. Таким жалким, хватающим воздух. Так жадно. Так кто же ты? Ты же. Кто. Ты? Взгляд скользит от окна к разъебанному комоду без правой дверцы, тени мажутся черной тушью в углах комнаты, а этот мелкий монстр так бесстыдно, зазывно обнажает гору оружия. Голую, мерзлую сталь. Он влечет, притягивает к себе. — Возьми, Уэйд ну, — это же игра, нажми на курок, успокой себя. Шепотом, ядом — подними нож, проведи по лезвию. Руки трясутся. Все еще. Снова переводишь взгляд на хмурящийся потолок. Дыра в твоей грудной клетке обжигает ознобом и жаром. Выстрелить, вынести бы этого осуждающего ублюдка, прострелить насквозь. Ты — наблюдатель. Тебя оттеснили в сторону так давно, скрутили по рукам и ногам, и все что можешь теперь — это следить… за тем, как жизнь летит с обрыва, а сам ты стоишь в стороне и делаешь затяжку. И еще одну. И еще. Ты охотник. Был. Есть. Уже пару вечностей как, а еще иногда ты — отвратное создание, ошибка, стоишь на коленях и молишь идолов перестать рвать тебя на куски. Ты добыча. Очередная сигарета догорает до фильтра, а сила омывает, сращивает жалкие клочья того, что когда-то называлось человеческим телом. Но кое-что еще осталось. Ты поедешь к нему. Обожжешься его поцелуями, забудешься в нем, сгоришь, а наутро — начнешь другую жизнь. — Да, да. Новую, — вторят тебе голоса. Где все будет так правильно. Так, как не было никогда. — Омерзительно правильно, — хихикают приторно. — Очень примерно. Едкий дым змеится по комнате, желчь горчит на языке, а удушливый запах жженой плоти переполняет легкие. Все, что тебе нужно сейчас — вдохнуть. Свободно. Толстовка, джинсы, ключи и дорога, дорога…. Только бы он не устал, только бы не по горло, как ты. Он — твоя стальная сердцевина, твое созидание, твое лучшее. Чистота и решимость. И героизм, так много чести и честности, что ты иногда захлебываешься, если смотришь ему в глаза, и пьешь, пьешь и не можешь напиться отчаянной смелостью. Дышишь этой другой жизнью, цепляешься за нее, как клещ, чтобы окончательно не. Тебе ведь нужно это. Он. Так нужен. А Паучок доверчивый, молодой, все льнет, все отдает и отдает, как будто сам без дна. А ты живешь борьбой. Грязным гнусным боем с самим собой и тем, что называется миром — и конца не будет. Но когда ты смотришь на него, срываешь, сцеловываешь его улыбку, берешь все, что можешь, именно тогда тебе кажется, что ты выигрываешь. Еще одна битва, и у тебя есть силы продолжать. Теплая кожа, пряно-мускусный запах волос, сонный голос, мягкий шепот. И они затихают. Замирают, перестают волновать, а все, что занимает тебя — искры смеха в его глазах. Сохранить это, не дать заслонить туманом безумия. Потому что тогда ты останешься один. Один на один с собой. И нет битвы страшнее и напраснее этой. Глупый, глупый мальчик. Почему ты мой. — Да, почему-почему-почему, — раскаты криком, громом в голове. Дребезжат. Этот нестерпимый визг переходящий в фальцет. Они никогда не умолкают, снова и снова ехидничают, смеются, и ты говоришь им заткнутся, рычишь, но они не слушают никогда и продолжают. Туман. Удариться бы головой о стальную стену вагона метро и говорить, говорить, всегда пробовать, лишь бы заглушить. Лишь бы не слушать. Эти люди смотрят странно, а кто-то отшатывается. Всегда отшатываются. У тебя были лучшие дни. В твоем существовании. Но именно сегодня, почему сегодня — твои звери выбрались наружу и воют так громко, так оглушительно громко. Он песнь песней твоих. Положи меня, как печать, на сердце твое… Вдох. Станция. Эти черные сутки никогда нельзя предвидеть. Дни, когда старый кто-то выползает изнутри и царапает, царапает, требует, стонет, просит остановиться, и никогда, никогда ты не выдерживал долго. Просто брал оружие и бежал…Так быстро, будто действительно думал, что сможешь. Сбежать. А потом только алый, ярко алый и темнота. Дверь, длинный выдох. Ты стучишь, стучишь и стучишь и зовешь, а потом просто выносишь ее, а в квартире пусто. Глухо пусто. Мучительно пусто. Оглушительно. Пусто. Снова. Он опять кого-то спасает. Кого он спасает, когда единственный, кто нуждается в помощи, здесь. Ты кричишь. Такой эгоист. — Ты эгоист-эгоист-эгоист, — вторят, мурчат голоса. А ногти скользят, вскрывают мокрые борозды по коже шеи, щек, кажется, до кости погружаясь, освобождая плоть, освобождая суть. Отвратительную, порочную суть. Твоя черта — его порог. Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь, — бегущая строка перерезает безумие. Холод и тяжесть пистолета трезвят на мгновение. И ты снимаешь маску, потому что только он может, только перед ним обнажить, снять защиту — правильно. Руки дрожат, а дуло так удобно, привычно ласкает висок. Он найдет, он поймет, он позаботится. А главное, будет рядом, когда ты откроешь глаза для новой битвы. И ты жмешь на курок.