Он и его кот

Ничего не возвращается. Интересно, а Хьо ещё жив? Если жив, то он, наверняка, сейчас очень ленивый, спокойный и всё такой же тощий. И, наверное, грустный. Чунхон грустно усмехается своим мыслям и комкает очередной лист тонкой бумаги. Всё равно эскиз испорчен этими дурацкими каплями. Неаккуратные кляксы растеклись ровно по верхней части классического платья, и трёхчасовая работа над кружевом на рукавах благополучно похоронена. И чёрт с ним, с этим платьем, всё равно было не то, совсем не то. - Всё работаешь? – тихо спрашивает Чоноп, обходя заваленный эскизами стол и рассматривая. - Домой не идёшь? Чунхон мотает головой и кивает на стопку едва начатых рисунков. Он смотрит на листы с какой-то тоской, снимая с запястья резинку и завязывая отросшие уже почти по плечи волосы в неопрятный хвост. - Тут останешься? – тихо спрашивает Чоноп, встав напротив и уперевшись руками в стол. - Может, уже переедешь тогда? Чего на квартиру тратиться? Чоноп, конечно, совсем не злой. И никогда не издевается. Он просто переживает за друга, просто переживает. - Диван, - глухо говорит Чунхон и опять мотает головой, сбрасывая густую чёлку на глаза. - Диван, - эхом повторяет Чоноп и невесело усмехается. У Чунхона дома есть диван. Ничего особенного, у всех такая штука есть, но Чунхон привязан к этому нехитрому предмету мебели, как к живому существу. Котёночку там, или крыске. Диван большой, небесно-синий и его решительно негде ставить в мастерской. А так бы он с удовольствием сюда перебрался. Хотя и его крохотная квартирка не особо отличается от рабочего места: решительно всё завалено листами, красками, карандашами и лоскутками. Во все мягкие поверхности воткнуты булавки и иголки, повсюду развешаны лампочки на прищепках. - Я поеду? – зевает Чоноп, глядя на часы. - Полночь скоро. Ты поспи хоть немного. И собери на завтра папку, смотр в час. Но я уже придумал, что говорить. Нам нужен этот заказ, Чунхони. Чоноп серьёзно смотрит в глаза лучшему другу, дожидается рассеянного кивка, и выходит из просторной комнаты на последнем этаже здания. Чунхон прерывисто выдыхает и принимается рыться в бесконечных стопках листов с эскизами. Хорошо, что у него есть Чоноп, хорошо, что он такой терпеливый и болтливый. Сам Чунхон ни за что не стал бы тем, кем он теперь является, без неоценимой помощи друга детства. Чунхон не то, чтобы не разговорчивый – он патологически молчаливый. Он даже не способен рассказать о концепции своих коллекций заказчикам. В общем – если бы не Чоноп, всегда понимающий его без всяких там слов – Чунхон прозябал бы в безвестности, или вовсе умер несколько лет назад. Он долго смотрит на эскизы и ему не нравится ни один. Он вздыхает, находит в ворохе лоскутков заботливо вычищенную Чонопом пепельницу и бредёт к подоконнику. Он медленно курит, свесив длинную ногу на пол, и смотрит на мелькающие внизу огни города. Ничего не возвращается. Интересно, как там Хьо. Интересно, жив ли он. Они оба. Сколько воды с тех пор утекло, а тоска никуда не девается. Чунхон выкуривает две сигарет и идёт рисовать. Левая лопатка очень неприятно чешется, даже жжётся. Хотя это уже почти привычно. Чунхон открывает окно, впуская прохладный осенний ветер, наливает огромную кружку растворимого кофе и садится рисовать, заткнув уши наушниками. Ничего не выходит категорически, но Чоноп обязательно выберет с десяток набросков, подходящих для первого смотра с заказчиком – он умеет. Чунхон-то сам вечно собой не доволен. Ничего не получается, ничего не нравится – к трём часам ночи Чунхон укладывается щекой на стол и лениво выводит кривые линии карандашом на чистом листе. «Меня зовут Чхве Чунхон, мне двадцать пять лет, и я не умею жить» - вот что он пишет, не отдавая себе ни малейшего отчёта. Татуировка на левой лопатке зудит ужасно раздражающе. Смотр, конечно же, проходит на «отлично», и за все два с лишним часа Чунхон произносит только два слова – здороваясь и прощаясь с заказчицей. Всё проворачивает красноречивый Мун Чоноп, буквально летающий по мастерской, размахивающий руками и заливающий о моде и Чунхоновом гениальном чутье. Каждый удачный заказ Чунхон отмечает. Конечно же, по-своему. Он выходит из своей родной мастерской в половине четвёртого, заезжает домой, одевается во всё белое и даже аккуратно причёсывает непослушные крашеные волосы. Садится в автобус на парковой остановке, на своё любимое место у окна в третьем от водителя ряду справа. Ехать чуть дольше часа, до конечной, и Чунхон готовится к очередному куску молчания в себе: затыкает уши наушниками, скрещивает руки на груди и приваливается к холодному окну. Небо сереет, кажется, собирается дождь. Чунхону от этого никак, только татуировка чешется. Десять лет прошло, а она всё чешется. Прости, я просто не могу быть таким, как тебе нужно, - вспоминает Чунхон, и от этих слов в голове ему тоже никак. Любовь не девается никуда. Только ничего не возвращается. Вот бы только Хьо было хорошо. По Хьо он скучает так сильно, что так и не решился завести другого кота. Какой мне кот? Я за собой-то уследить не успеваю. На том конце Сеула, в неприметном здании, помимо десятка увеселительных заведений, ютится неприметный кинотеатр. Частный, крохотный, с единственным залом на двадцать с лишним мест. Там можно курить, у Чунхона давно есть «своё» место в последнем ряду у проектора. Показывают только старое чёрно-белое кино. Сегодня, вроде, должны быть «Римские каникулы», Чунхон любит этот фильм. Любит придумывать платья для этой восхитительной принцессы. Никогда не пойму этой твоей страсти к девчачьим фильмам... Ты же, всё-таки, мальчик... И снова просто никак от этого воспоминания. Отболело всё уже давным-давно. Лет восемь, как. Нечему уже там болеть. Только вот любовь не девается никуда. Чунхон не выдерживает зуда, кривится и, расстегнув идеально сшитое (а иного он и не шьёт) пальто, лезет за ворот и скребёт короткими ногтями кожу. Чёртовы три царапины с ладонь длиной, светло-коричневые и неровные. Ну дёрнул же чёрт вбить их в кожу навсегда. На самом деле Чунхон хотел набить след от укуса – он всегда кусал именно в это место, кончая. Чунхон передёргивает плечами и опять замирает. Любовь, чертовка, не девается никуда. Чунхон молча покупает билет на единственный сеанс, устраивается в «своём» кресле и готовится замереть ещё на пару часов. Просто парадоксально разнообразная жизнь, - с язвительно усмешкой думает Чунхон и пытается хоть как-то устроить слишком длинные ноги в тесном пространстве. Фильм заканчивается как-то слишком быстро, Чунхон слишком много думает, хоть и ни о чём. Поэтому он не сразу понимает, что звучащий откуда-то справа голос, обращается к нему. - Чунхон? – спрашивает голос и вздрагивает. Чунхон мотает головой, не поворачиваясь, встаёт со своего места и идёт к выходу. - Подожди, Чунхон, это же ты! Чунхон оборачивается в дверях и замирает. Только не чувствует ничего. Хорошо бы не узнать, не узнать бы, иметь хоть малейший шанс прикинуться дурачком и пойти дальше. О, нет. Банг Ёнгук никогда не давал ему шансов выжить. Никогда. Ни единого. Ёнгук улыбается широко, подходит близко, всё такой же широкий в плечах, лохматый и гулкий, как десять лет назад. Десять лет. - А ты изменился. Волосы вон какие, - улыбается этот ужасный человек. - Может, выпьем? Тебе же можно уже пить, да? Сколько лет-то прошло... - Десять, - тихо выдыхает Чунхон, разворачивается и буквально бежит. Сердце сжимается в нитку, любовь не девается никуда, но ничего не возвращается. - Я не хочу с тобой говорить, - тихо выдыхает Чунхон. - Оставь меня, - умоляет Чунхон. - Зачем ты вообще появился?! - Это ты появился. Я всё смотрел, смотрел – думал, ты или не ты. Это мой кинотеатр. Банг Ёнгук, которому тридцать два, улыбается с ноткой гордости, и Чунхон неприязненно кривится. - Да, - отвечает Чунхон. - Шью платья. Хорошо зарабатываю. Живу сам, на работе. Чоноп помогает. Курю много. Нет, не пью. Ну ладно, почти. Он за последние годы не говорил так много за раз. Горло болит от этого вороха слов. - Отпусти меня, мне неприятно. Мне опять больно, я не хочу больше. - А я, кажется, - говорит Ёнгук, упрямо усаживаясь рядом в автобус, - до сих пор скучаю по тебе. И Хьо скучает. - Хьо? – обмирает Чунхон и жмурится, тут же перестав ерепениться. - Он жив? - Жив. Бегает по всему дому, мяучит часто. Всё тебя зовёт. Никак в толк не возьмёт, почему ты его оставил. Чхве Чунхон плакал в последний раз в пятнадцать лет, когда уходил от человека, которого любил больше, чем всем собой, уходил вынужденно и болезненно. Ему некуда, некуда было идти, Хьо был нужен дом. И теперь он чувствует отвратительные слёзы на щеках, когда слышит про уже старого, но всё ещё его котёнка. - М..можно мне? - Поехали. Правда это в другую сторону. Ёнгук подбирается, делает серьёзное лицо и идёт к двери. - Немного проехали, вернёмся пешком. Чунхон идёт молча и не думает ни о чём, кроме предстоящей встречи. Ужасно волнуется. И жизнь, горячая, консервируемая десять лет (боже милостивый, десять!...), в один миг обрушивается в тощую грудину, очень больно бурлит. - Прыгай, - как ни в чём ни бывало, словно вчера вот разошлись без всякой боли, командует Ёнгук, открывая пассажирскую дверцу чёрного авто. - Я переехал лет шесть назад, тут недалеко. А потом Чунхону на руки прыгает длинный, тощий, но такой же пушистый и ласковый Хьо. Мурлычет, трётся лбом упругим, не отпускает. Так, словно тоже всего день прошёл, ну или неделя. Чунхон прижимает к себе самое родное существо, медленно сползает по стенке в незнакомой прихожей и ревёт, как маленький. Хьо утешает его очень хорошо, очень ласково. - Останешься, - тихо и очень трусливо спрашивает Ёнгук, не решаясь приблизиться к дрожащему, и уже совсем не «маленькому», с котом на руках. Чунхон поднимает голову, смотрит на кота и отрицательно мотает головой. - Я не хочу. Не буду. Не могу. Нет. Я не хочу, чтобы опять болело. Не хочу разговаривать. Я кота повидать пришёл. Наутро Чунхон встаёт до рассвета, со свежим укусом ровнёхонько на татуировке, прихрамывая одевается и идёт в прихожую. Котик паникует и молча трётся о его ноги, умоляет остаться. Чунхон садится на корточки и долго смотрит в жёлтые глаза. Задница болит чуть ли не сильнее сердца. Надевает пальто сидя, отгибает одну полу и шепчет. - Прыгай? Пора домой, мой мальчик. Нам пора домой. Он и без нас справится. Хьо как-то слишком по-человечески оглядывается в спальню, но прыгает на коленки и мужественно молчит, когда Чунхон выходит из совершенно чужой квартиры, где в спальне лежит человек, которого он любил, любит и будет любить. Но ни за что не вернётся. Никогда. Потому что ничего никогда не возвращается. А Хьо уютно спит за пазухой. Старик Хьо. Банг Ёнгук просыпается к полудню, идёт на кухню и улыбается. - Надеюсь, теперь ты будешь счастливее, малыш. Вы оба. Я больше не буду мешать вам жить. Он заваривает себе крепкий кофе, находит мобильник и звонит жене. Она должна вернуться вечером, и сын, вроде бы, немного приболел. Ёнгук волнуется и долго говорит с любимой женщиной, глядя на фотографию пятилетнего Банг Чунхона на его собственных руках. От сердца отлегло. OWARI