Черт возьми. Меня уже не слушается мой собственный голос. Выбиваюсь из ритма, заваливая весь трек. Не думал, что зачитать «Больше Бена» мне однажды будет так сложно.
Нужно собраться.
Раз, два, три…
— Да что происходит?! — с силой швыряю микрофон об пол и закрываю лицо руками.
— Ваня, все в порядке? — слышу взволнованный голос Мирона и истерика берет верх.
Я начинаю дрожать, так сильно что даже Мамай, вечно сидящая за своим ноутбуком, поворачивается и окидывает меня непонимающим взглядом. Это смущает столь сильно, что я, опускаю взгляд, делая вид, что очень занят разглядыванием вмятин, оставленных моим же микрофоном.
— Мы можем продолжить или нет? — почти недовольным голосом спрашивает он, получая поддерживающий кивок Порчи. Мирон, вздыхая, отворачивается к залу и начинает рассчитываться, акцентируя внимание на самых сложных деталях партии.
— Я бы почитал на твоем месте, — мое внимание привлекает Порчи, наклонившийся слишком близко, чтобы прошептать это. Он слегка касается моего плеча ледяной рукой, отчего я вздрагиваю. Когда я возвращаюсь в исходное положение и оглядываю ребят, — замечаю, что эта ситуация не осталась незамеченной Федоровым.
— Ты устал от этого?! — его голос буквально пропитан яростью и ревностью, и каждый новый крик заставляет меня вздрагивать.
В студии он больше не сказал мне ни слова, лишь изредка бросая взгляды, полные злобы, а после молча сел в машину и уехал домой. Впрочем, так будет и лучше. Слишком опасно было бы находиться в одном автомобиле с ним на оживленной трассе.
И вот я уже ехал в такси и молился, чтобы никогда не выйти отсюда. Желал утопить собственные мысли об ожидающем Мироне в непрекращающемся третий день дожде, но понимал, что рано или поздно мне все равно придется ступить на порог своего дома.
— Мы на месте, — сообщил обернувшийся ко мне водитель.
Не сказав ни слова я расплатившись, вышел из машины.
Шел к двери, стараясь не поднимать глаза на окна.
Застыл с ключом в руке. Как же страшно входить.
— Это все быстро закончится, — шептал я себе, отпирая дверь.
Он сидел в гостиной, глядя в экран выключенного телевизора. Я понадеялся, что смогу просто пройти мимо, но он давно ждал меня.
— Так значит все это время я был прав, и ты действительно шлюха, — проговорил он, склоняя голову.
Его ревность застилала глаза, которые затянулись непонятного цвета дымкой, убивая совершенно-прекрасный голубой, в котором я терялся всю свою жизнь.
— Ты гребанная потаскуха, знаешь это?!
Как жаль, что я являюсь таким только в самых любимых мною глазах, для самого дорогого мне человека. Господи, ты думаешь мне не больно?! Терпеть твои выходки, принимать извинения… Я люблю тебя, но ты убиваешь меня изнутри, выжигая все положительные эмоции. Из глаз полились слезы, когда ты слишком сильно приложил меня головой об стену, мне даже показалось, что там хрустнуло что-то…
— Мирон, остановись, — сорванный голос больше походил на отчаянные писк, который ты просто заглушал дикими, неуравновешенными криками своей души. Боже, кто и когда успел так ранить тебя, настолько сильно, что ты уже пятый год еженедельно ранишь меня?
— Остановись, детка, скоро будет поздно… — надежды на то, что ты все-таки прекратишь, больше нет, но часть меня, безоговорочно влюбленная в тебя, рвется наружу, в виде этих слов, что так и остаются колебаниями воздуха, не доходящими до твоего затуманенного разума.
Твоя рука приходится точно в грудь, выбивая из легких каждый кубометр воздуха. Я не могу больше плакать, просить, умолять — я дышать не могу. И вот это твоя любовь, о которой ты говоришь, когда в очередной раз приползаешь по мне, обнимая теплыми, дрожащими руками?! Это она?! Если так — то это ничего не значит, Федоров.
— Шлюха! — орешь мне прямо в ухо, заставляя зажмуриться. Съезжаю по стене, успевая увидеть, что по мере опускания головы остаются алые, мокрые следы. Кровь. Наша общая кровь, ведь так?
— Да ты полный мудак, Мирон, ненавижу тебя!
Ты размашисто бьешь меня по лицу, мне больно, но обида перекрывает даже боль.
— Просто скажи, за что?! Откуда же берется это всепоглощающая ревность, Мирон, откуда? — удар
— Я люблю тебя, и всегда буду… Но я ненавижу эту часть твоего сознания - отравленного ядом ревности монстра. — еще один
— Сейчас ты гребаная сволочь, любимый, знаешь это? — кажется, я не смогу сосчитать их все — я начинаю заливисто смеяться, путаясь в липкой паутине собственных мыслей. Я красивый? Разбитый, сломленный, отчаявшийся, истекающий собственной кровью? Красивый, когда хочу разорвать тебя на куски… но знаю, что никогда не осмелился бы, ведь умер бы сам, не будь тебя.
А ты красивый. Эти глаза, пытающиеся убить меня, будто желающие зажечь тонкую, залитую кровью футболки.
— Я тебя… — доверчиво опускаюсь в объятия всепоглощающей темноты…
***
Головная боль кажется настолько насыщенной, что у меня перехватывает дыхание. Опять. Все тело ноет, концентрированная боль расползается по каждой ссадине, мельчайшему порезу и синяку.
Я чувствую слабое, нерешительное касание. Твои мозолистые пальцы скользят по бедру, немного приподнимая чистую футболку — старая пропахла кровью, и отдавала бы противным металлическим запахом. Мазь, втираемая твоими ладонями, немного непривычно разогревает ушибленное место, и я вздрагиваю, непроизвольно сжимаясь. Ты отстраняешься, и я понимаю, что просто притворяться спящим больше нет смысла. Распахиваю глаза, сразу всматриваясь с твой силуэт. Никогда не думал, что мне все-таки поможет сверхмягкий матрац, который ты так упорно хотел постелить на нашу постель. Но теперь он сохраняет мое тело в положении, приближенном к невесомости, не давая синякам касаться чего-то твердого.
— Привет, детка… — сорванный голос не дает мне спокойно и понятно сказать фразу, но тебе это и не нужно, ведь ты понимаешь меня любого: со стучащими от холода зубами, с набитым сладкой ватой ртом, с синей ленточкой, которая нужна для того, чтобы перевязать наш подарок для деня рождения Дарио… всегда.
Ты, ничего не отвечая, осторожно ложишься рядом, укладывая голову мне на живот. Утыкаешься, щекой греясь о мою кожу, но каждый раз оглядываешься, боясь задеть больные места.
— Я люблю тебя, — недосказанная фраза все же долетает до твоего теперь уже ясного разума, и ты в прямом смысле слова согреваешь меня ответом.
— А я тебя больше… — твое дыхание усмиряет боль, как физическую, так и душевную. А больше мне ничего… для счастья не нужно…
***
* * *
Ты сжал мою ладонь в своей, глядя, как я улыбаюсь, закрыв глаза.
— Ваня, ты - лучшее, что есть в моей жизни. Я пойму, если ты не поверишь этим словам.
Я медленно повернул голову к окну. Дождь закончился, и тонкие лучи солнца скользили по моим ногам.
— А что у меня есть, кроме тебя, Федоров?
Мы молчали, рассматривая игру света на потолке.
— Прости меня. Я говорил это сотни раз, и…
— И я каждый раз прощал, Мирон! — приподнявшись на локтях, я в упор посмотрел в печальные голубые глаза.
— Господи, какой же я идиот, — твой шепот сливался с ветром за окном.
— Что же я делал с тобой, милый…
— Ты не понял, — я придвинулся еще ближе. — Подумай: если я столько раз прощал тебя и каждый раз… верил тебе снова, безукоризненно… Что это значит?
— Что теперь я могу на это и не надеяться.
Я усмехнулся.
— Это напрямую означает, что я люблю тебя больше всей этой жизни, Мирон. Странно слышать это от избитого тобой же парня, верно?..
Твой болезненный вздох.
— Я обещ…
— Ч-ш-щ. Вот все, что ты должен знать: я прощаю тебя. Я верю тебе. Я люблю тебя.
— И т… — мои губы не дают тебе договорить.
Let it all fall down to dust, сan’t break the two of us.
— И никогда не забывай… Ярость — это чертова искра по сравнению с пламенем любви. Веришь мне?
Мне совсем не страшно сгорать. Я лишь хочу этого.
Страх мой был похож на этот затяжной дождь, что все не давал мне согреться и физически, и морально. Дождь, что своими каплями пытался затушить мой огонь, мое пламя.
Ну уж нет.
Пусть его любовь бесконечно сжигает меня. Чувствую себя горящим фитилем тонкой свечи. И это все, что мне нужно.
Я прощаю.
Я верю.
Я люблю.
Your love burns within me
with fire and fury.
