Chaji

Кагетора крутит в ладонях чайную чашку. Почти обжигающе горячо. Он наблюдает за тем, как Наоэ наливает себе чай и ставит блестящий бронзовый чайник обратно на плиту. На кухне темно, лишь свет уличных фонарей проникает внутрь сквозь пластины жалюзи. В доме тихо, сестра на пижамной вечеринке у подруги. Глухо шуршит дождь, хлюпая под колесами проезжающих машин. Слышно даже, как тикают часы в прихожей. Кагетора вглядывается в черную жидкость и погружается в воспоминания. Аромат зеленого чая напоминает ему об осени. Красные и желтые листья. Холодный ветер, дующий с гор. Облегающие тело длинные одежды. И Наоэ — всегда рядом. Все его воспоминания теперь вернулись к нему. — Кагетора-сама, — шепчет Наоэ, будто обычная громкость человеческого голоса может разбить его на куски. Он не поднимает глаз. В этом нет смысла, Наоэ продолжит настаивать, он всегда так делает. — Кагетора-сама, — мужчина ставит свою чашку на кухонную столешницу — стук глины о плитку заставляет вздрогнуть — и поворачивается, чтобы уйти. — Уже поздно. Я вернусь в отель. — Не помню, чтобы отпускал тебя, Наоэ, — отвечает он тихо и, наклоняясь вперед, дует на свой чай. Наоэ замирает. Кагетора кривит губы в едва заметной улыбке — ничего не поделаешь. Некоторые вещи никогда не меняются. — Есть еще что-то, чего бы вы хотели? — спрашивает Наоэ нерешительно, словно не может ему полностью доверять. Кагетора пронзает его ледяным взглядом. — У тебя нет ничего из того, что я мог бы хотеть. Наоэ напрягается, широкие плечи твердеют под дорогим коричневым костюмом. — Тогда я возвращаюсь. Кагетора наблюдает за тем, как мужчина направляется к выходу, и внутри поднимается паника. — Сядь, — произносит он жестко. Пинком толкает стул пред собой и чуть заметно дергает головой в его сторону. Единственное приглашение, которого удостаивается Наоэ. И его достаточно. Наоэ садится, сложив руки в замок, брови нахмурены, глаза настороженно изучают его лицо. Такое внимание льстит и нервирует одновременно. — Кагетора-сама? — а теперь обеспокоенно. Потому что Наоэ понял — он хочет обсудить кое-что, но не может найти слов. Все слова затерялись на дне колодца глубиной в четыреста лет, вода в нем темная и мутная, как его чай. Если ему придется просидеть в одинокой тишине этого дома еще хоть секунду, он захлебнется прошлым. — У тебя бывают мечты, Наоэ? — он снова поворачивает чашку в ладонях. Все еще слишком горячо, чтобы пить. — Полагаю, вы имеете в виду не надежды на будущее? — вздыхает Наоэ. Кагетора смеется. Будущее? Будущее Наоэ определено четко и очевидно для каждого — его место у ног Кагеторы, место послушного пса. С каких это пор у псов есть надежды? Наоэ снова вздыхает. И в груди Кагеторы зарождается странная боль, но он давит ее, прежде чем та успевает разрастись в нечто похожее на жалость. — Иногда. Мне снятся сны, — Наоэ смотрит, как ладони Кагеторы обнимают чашку с напитком, позволяя теплу просачиваться под кожу. Вздрагивает. — Они обычно не самые приятные. — Полагаю, что так, — он делает глоток. Ошпаривает язык, но даже не морщится. — Вы обожгли рот, — спохватывается Наоэ. Кагетора выгибает бровь. Ему не стоит удивляться, и все же. — Почему вы удерживаете меня здесь, господин? — с надрывом — неужели Наоэ так быстро достиг предела самообладания? — Мне снятся сны… — он замолкает, мысленно устремляясь вдаль. Наоэ наклоняется вперед. — Кошмары? Он улыбается. Пожимает плечами. Это с какой стороны посмотреть. — Снится флейта. Море. И ты… Потрясенный вздох — как беспечно со стороны Наоэ — а затем скрежет стула по полу. — Кагетора-сама? — Наоэ садится возле него на корточки, очень близко, но так и не находя в себе смелости прикоснуться. — Я вижу тебя в синем кимоно. На плече… фиолетовые цветы. Ты улыбаешься мне. И я счастлив. Ты касаешься моих губ пальцем, — он нажимает указательным пальцем на впадинку над верхней губой Наоэ. — А затем… затем твои ладони хватают меня за шею, — он рассеянно гладит свое горло, наблюдая, как глаза Наоэ с жадностью следят за каждым его движением. — Ты душишь меня. И, задыхаясь, я просыпаюсь, — он сжимает пальцы в кулак. Наоэ трясет. Это приносит удовлетворение, в то же время заставляя волосы шевелиться на затылке. — Да пошел ты, — шипит Наоэ. На мгновение он теряет дар речи. — Ты всегда делаешь это со мной. И я позволяю тебе. Позволяю. — На… Он оказывается на полу — спиной чувствует его холод и жесткость — Наоэ сверху, дрожит безудержно, сверлит взглядом. Сильные руки упираются ладонями в пол по обе стороны от его головы. Он чувствует аромат его лосьона после бритья, может уловить даже запах свежей рубашки. Ощущает, как под этим костюмом пульсирует жар. Смотрит на Наоэ и думает о том, какой будет на вкус соль бегущих по его щекам слез. Кагетора подается немного вперед, тянет голову Наоэ на себя и проводит языком по точеной скуле. Наоэ не двигается, пока он его облизывает. — Ммм. Пальцы хватают за волосы, отталкивая. Поцелуй быстрый и жесткий, зубы царапают плоть, пока чужой язык вылизывает его рот. Он не сопротивляется. Нет. Еще нет. Еще чуть-чуть, и потом он осадит Наоэ холодом — этот танец уже вошел в привычку. Но тут Наоэ устраивается между его ног, вжимается в бедра, и он с потрясением понимает, что возбужден. Он отворачивает лицо и начинает толкать Наоэ в грудь, и тот стонет: — Ненавижу вас. Ничто. Не ранит. Сильнее. — Что ж, — произносит он хрипло. — Можешь ненавидеть меня сколько душе угодно. Только следуй за мной. Наоэ глотает всхлип. Они оба возбуждены, кровь пульсирует в паху, было бы так просто — толкнуться навстречу, облегчить эту боль… — Следуй за мной. Подчиняйся мне, — Кагетора дергает голову Наоэ вверх. — Отпусти. Меня. — Однажды… — начинает Наоэ, поднимаясь на четвереньки. — Однажды, я надеюсь, вы узнаете, что значит чувствовать себя настолько бессильным. Полностью поверженным. Однажды, надеюсь, вы разлетитесь на кусочки, исчезнете, превратитесь в ничто. И тогда я стану свободным. Кагетора моргает. Звучит так, будто Наоэ хочет, чтобы его душа угасла. Вытянув руку, он проводит ей по лицу Наоэ и улыбается, потому что тот словно вогнал ему нож между ребер. Почему он постоянно заставляет этого мужчину себя ранить? Почему ему так нужна эта боль? — Хочешь свободы? — бросает он зло. — Она твоя. Ты не раб. Иди. Живи полной и насыщенной жизнью, Нобуцуна. Ну же, — он смеется. — Даже представить себе этого не могу. Есть ли у тебя хоть какое-нибудь чувство собственного “я”, кроме того, что сформировано мной? Я твой сосуд, Наоэ. Твой очаван*. Сильные руки хватают за горло, и оу, это как возвращение домой. Он закрывает глаза, молчаливо принуждая Наоэ усилить хватку. Сжимай. Сжимай, черт побери. Но Наоэ лишь наклоняется и целует его. Мягко. Трепетно. Нет, ему не нужна нежность. Это жестокий обман. Нежность — ловушка. — Я люблю вас, — шепчет Наоэ. — Против воли. И мне никогда не избавиться от этих чувств. Так что… и вас я никогда не отпущу. Наоэ удерживает его, но это больше ни к чему, потому что он не сопротивляется. Наоэ целует его. Глубокие, томные поцелуи, от которых перехватывает дыхание, кружится голова и накрывает лихорадочное возбуждение. Наоэ расстегивает его рубашку и ласкает грудь, вылизывает горячую дорожку к паху. Наоэ прижимается ртом к его твердости, обхватывает ладонью, мнет кругами, снова и снова, пока он не начинает задыхаться и стонать. Наоэ накрывает его своим сильным, мускулистым телом, раздвигает ноги и медленно толкается вперед. Это не так как раньше. Никто над ним не смеется. Ему не больно. Ему нужна боль, чтобы можно было сбежать. Но Наоэ пригвождает его к месту нежностью. Шепотом и ласками. Своей отвратительной, истасканной любовью. И он плачет, захлебываясь рыданиями, обнимает Наоэ за плечи, царапая ногтями спину, просит не останавливаться, без конца умоляя: — Не отпускай, не отпускай… — Сабуро… — дыхание у Наоэ рваное, голос хриплый. Он придавливает Кагетору всем своим весом, сводя с ума от остроты ощущений, когда трется об него бедрами — тонкий член Кагеторы дергается, пульсирует. Он всхлипывает Наоэ в рот, втягивая носом воздух, хватает его за задницу и подбрасывает бедра — снова, и снова, и снова — пьет его возбужденные стоны, а затем падает, тонет, и в штанах растекается влажное тепло. Наоэ не намного отстает, его оргазм вырывается наружу глубоким мучительным стоном. Кагетора раскрывает объятия, с готовностью принимая в них мужчину, когда тот, тяжело дыша, обрушивается на него сверху. — Ненавижу тебя, — шепчет он ласково Наоэ в ухо. Наоэ сглатывает. — Знаю. — Никогда тебя не прощу, — шипит он, впиваясь ногтями Наоэ в поясницу. — Знаю. Он собирается сказать Наоэ, чтобы проваливал, когда тот отстраняется и внимательно на него смотрит — в глазах за блеском слез абсолютное обожание и спокойное принятие. Наоэ целует его в лоб, и это хуже удара в живот. Наоэ встает, приводит в порядок свои запачканные штаны, затем хватает Кагетору за воротник. Усаживает обратно на стул и ставит перед ним чашку с чаем. — Прождете слишком долго, и чай остынет, Кагетора-сама. — Убирайся. Наоэ игнорирует его, молча подходит к кухонной столешнице, чтобы взять свой напиток. Садится обратно за стол и делает глоток. — Пошел. Вон, — он вне себя от гнева. — Можете прогонять меня сколько угодно, господин, — Наоэ бросает на него косой взгляд. — Я уже давным-давно выучил свое место. Он не знает, что ему с этим делать. Опускает взгляд на свой чай. В горле пересохло. Он краснеет, вспоминая… секс. Великолепный секс… Сперма, остывая, стекает по ногам. Он в смятении. — Убирайся, — повторяет еле слышно. — Вы устали? — спрашивает Наоэ мягко. “Невыносимо”, — хочется ему ответить. Наоэ закрывает глаза. — Я присмотрю за вами, пока вы спите. Буду отгонять от вас те сны. — Наоэ… — он опускает голову. — Пейте ваш чай. Он делает глоток, только чтобы избежать продолжения разговора. И тут же морщится. — Холодный. — Да, — грустно улыбается Наоэ. — Я знаю.