Вечность, которой ты желаешь

«Он не в себе», - подумал Бильбо, глядя, как дверь сокровищницы закрывается, с гулким грохотом. Этот звук казался ему безрадостным стуком падающей могильной плиты. «Он безумен», - подумал Бильбо, крепче прижимая к себе завёрнутый в тряпицу Аркенстон, когда Торин запретил входить в сокровищницу кому бы то ни было кроме него. Гномы старательно делали вид, что ничего не случилось, но даже те из них, кто был согласен с Торином, почувствовали себя не в своей тарелке, когда тот запретил кормить и поить пленника. Внизу, под стенами крепости, две армии замерли в ожидании – Король-под-Горой, выйдя на стену, пообещал им, что стоит хоть одной стреле перелететь через стену, и голова эльфийского владыки полетит с плеч, и теперь Бэрд Лучник совещался с сыном Трандуила, кипевшем жаждой мести за отца. Одинокая гора замерла, укрытая туманом, настороженностью и унынием. *** Трандуил сидел посреди золотых гор, будто серебряная статуя, презрительное изваяние, самое необычное сокровище Горы. Руки его были связаны за спиной простым, но крепким узлом, верёвка тянулась к вбитому в стену кольцу. Он не шевельнулся, даже когда холодный клинок Оркриста коснулся его шеи, - лишь так же холодно взглянул на своего пленителя. - Значит, ты хотел получить Аркенстон, эльф? – спросил Торин, поворачивая меч лезвием против белой кожи. Тусклый свет масляных ламп не добирался до него, и Король-под-Горой казался сгустком темноты – только горящие злобой глаза выдавали в нём живое существо. – Ты только за этим приезжал в Эребор. Я видел, куда направлен был твой светлый взор. Видел! Ты всё ещё хочешь его? Отвечай мне! - Только его я всегда и желал, - слова были спокойными, дерзкими, насмешливыми… и не остались безнаказанными. Хлёсткий звук удара далеко разнёсся под сводами сокровищницы, и растворился в молчании. Лесной король сидел и, странным, немного удивлённым взглядом рассматривал капли крови, алеющие на белой ткани, обтянувшей его колени. Капель становилось всё больше, кровь обагрила его тонкогубый рот и узкий подбородок, и продолжала течь тонкой струйкой. - Ты знаешь, что с тобой будет, Торин Дубощит. – Это было сказано тихо и без угрозы. Даже… с жалостью? – Ты пролил несколько капель моей крови, но мой народ, в ответ, прольёт целые реки. Этого ты желаешь для твоих родичей? Я давал вам приют и пищу… Следующий удар опрокинул его лицом в груду золотых монет. Трандуил попытался, было, подняться, но не смог – тяжёлый гномий сапог опустился на его затылок, попирая шелковистые волосы. - Приют? Пищу? Мы были твоими пленниками! А теперь ты пришёл с армией, чтобы отобрать мои сокровища! Мой Аркенстон! Ну что ж… - Оркрист легко вспорол верёвки на запястьях короля. – Давай. Ищи его здесь, ищи, пока позволяет твоя вечная жизнь! Я не выпущу тебя, пока ты не притащишь мне камень в зубах! - Если я опущусь до этого, – голос Трандуила был глух напряжён, как натянутая струна, пальцы сжались в кулаки. – Мне незачем будет покидать это место, и я умру здесь. Но этого не случится. Тебе не увидать моего позора, безумный сын безумного отца. Только усилием воли Торин удержался от того чтобы не сломать белую шею эльфа. Только неимоверным усилием воли. *** Он ненавидел Трандуила. За предательство, за плен, но больше всего – за дивную красоту. Красоту, принадлежащую не этому миру, а иной земле, загадочной и скрытой туманами. Земле, куда народу Торина не было хода. - Ты будешь моим… - упрямо шептал он в ночи, властно лаская непривычно, неправильно гладкую щёку, что была нежнее всего, к чему он прикасался в жизни. - Но я старше тебя на сотни, тысячи лет… - снисходительный смех, чуть влажная дорожка поцелуев от ладони к запястью. - Это не важно. Я заточу тебя в глубине горы, в сокровищнице, куда никогда не проникает солнечный свет. Ты будешь моим Аркенстоном, самой великой моей драгоценностью. - Мой сын вызволит меня. - Нет… никто тебя не вызволит. Никогда. Никогда. Эти слова, произнесённые полушутя, стали пророческими. Сокровищница превратилась в золотую клетку. За дни, проведённые без еды и питья, Трандуил словно истончился, стал ещё холоднее и прозрачнее, как звёздный свет. Муки делали его ещё прекраснее, и это злило Торина всё сильнее, сводило его с ума, потому что глаза эльфийского владыки, ставшие, как будто, больше и ярче, смотрели сквозь него. Для Трандуила, казалось, не существовало темницы, душой он был за её пределами. Даже когда Торин наматывал его волосы на руку и грозился обрезать их под корень. Даже когда Торин исполосовал его одежды в лохмотья, оставив длинную кровавую царапину на бедре. Когда ошейник, грубовато сделанный из гномского ремня, резко пахнущего кожей, натирал белую шею до красных следов. Всё было встречено с равнодушным презрением. Торин был в ярости, но он не знал одного – того, как устал Трандуил от гордого презрения. На это чувство измождённый эльфийский владыка мог опереться, как на доброе лесное дерево, глубоко вросшее корнями в землю, однако, дни проходили за днями, под стенами Эребора эльфы и люди падали в боях с орками, и Трандуил готов был молить Вала о том, чтобы они дали ему сражаться. Но вместе с тем… Он привык к своему заточению. Холодный блеск злата не согревал его, и он, дрожа среди всего этого великолепия, кутаясь в остатки своих одеяний, с жадным и мстительным удовольствием ждал появления Торина. При Короле-под-Горой холод отступал, его злость и дерзость горячили кровь, и Трандуил терпел от него унижения и побои со скрытым удовлетворением, зная, что не сломается, что никогда не доставит сумасшедшему гордецу такой радости. - Ты безумец… - говорил он, глядя в синие, безжалостные глаза Торина. – Но даже тебе не переступить черту. Торин скрипел зубами, оставлял на его теле новые синяки, отметины, и уходил. Он не знал, как страстно Трандуил желал, чтобы он перешагнул порог мутной, мрачной тьмы. Грустные эльфийские песнопения, которые втайне любил Трандуил, пелись о тех, кто страдал. И мучитель и жертва в них поднимались на недосягаемую высоту, становясь идеальными, навеки омываемые светлой грустью. К ним тянулись сердца эльфов, их любовь и жалость. В песнях их деяния переживались снова и снова. Они оставались в вечности. Торин Оукеншильд был рождён мучителем. Трандуил понял это, когда увидел его, сидящего на троне по левую руку от деда. Несгибаемый, страстный гордец с густой гривой чёрных, как уголь волос, с глазами, похожими на горные озёра, подёрнутые льдом, с хищным носом, походящим на клюв безжалостного охотничьего сокола. Он способен был переступить черту, из-за которой уже не будет возврата. И он это сделал. - Я не прощу тебя… - шептал Трандуил, прикрывая глаза и подрагивая от стыда, нетерпения и промозглого сквозняка, холодившего его обнажённое тело. Он стоял на четвереньках, прижимаясь щекой к пыльному каменному полу, и чувствовал, как один хитрый узел за другим затягивается на его плечах, локтях и запястьях, как верёвка сдавливает шею, стоит ему повести руками, душит его. – О… я никогда не прощу тебя… Только смерть искупит твои злодеяния… Он жалел, что не может видеть хитрую, изящную паутину узлов, но не сомневался в том, что она прекрасна в своей грубоватости, как любая работа сынов Дьюрина. - Заткнись, - рыкнул на него Торин. – Или мне набить твой рот золотом? Хотя с тебя станется глотать его, пока ты не лопнешь. Он прибавил к своим словам хлёсткий удар, и Трандуил до крови закусил губу, чтобы не вскрикнуть. Стыд, мука и унижение… но ещё недостаточно, ещё нет… …ему казалось, что боль будет сильнее, но он, видно, слишком ждал этого, и вместо страстно желаемых мучений пришло наслаждение. Проклятия, бережно сберегаемые для этого мгновения, страшные слова, которые он так любовно нанизывал на нить кровавых клятв, истаяли, оставив только беспомощное: «нет, нет, о, нет…», которое он стонал раз за разом, натягивая на горле верёвку, пока в глазах не начинало темнеть. Торин не слушал его. Раз за разом, тяжело дыша, он хрипло бросал ему одни и те же два отрывистых слова на кхуздуле, два рычащих слова идущих из самой чёрной глубины ненависти. Трандуил знал их значение, и выгибался, подавался навстречу каждый раз, когда слышал их. «Грязная шлюха» - самое страшное оскорбление, которое потомок Дьюрина, для которого брак был священен, мог нанести своей женщине. Это были слова не для легенд и песен, но они жгли глубже, чем самые изысканные проклятия, унижали, пробуждали клокочущую, бурлящую ненависть, незнакомую эльфам Лихолесья, жившим уединённо, в пирах, праздности и веселье… - Будь ты проклят… - хрипло шептал эльфийский владыка, почти задыхаясь, почти умирая. – Будь ты проклят навеки… Торин, сын Траина… Проклят… проклят… На этот раз Торин сам натянул верёвку, и перед звёздными глазами Трандуила всё померкло. Он очнулся от прикосновения Оркриста к беззащитному горлу, и медленно поднял взгляд. Торин стоял над ним, и лицо его не было лицом мучителя. На нём читалось отчаяние. Жалость. Безумие. - Почему? – прошептал он, и клинок дрогнул в его руке. – Почему ты не боишься меня?! Почему не преклоняешься перед моим величием?! Меч свистнул, рассекая воздух, разрубил сеть узлов, и, со звоном, выпал из руки владельца, словно исполнив своё предназначение. Рядом с ним бессильно опустился и Торин. - Почему ты… не любишь меня? Осторожно поведя руками, будто птица, боящаяся тревожить сломанное крыло, Трандуил привлёк его к себе, обнимая, потянувшись к исходяшему от него теплу всем своим озябшим телом. - Кем я стал… чем я стал из-за тебя? Я, Король-под-Горой… чем я лучше своих заклятых врагов? Я называл тебя своим Аркенстоном… Аркенстон – сердце Горы, а ты – моё сердце, и ты сияешь так же прекрасно… как я мог тебя осквернить? Трандуил молчал, перебирая его густые, спутавшиеся волосы, как любил делать это когда-то давным-давно, так давно, что успел и сам забыть об этом. Разочарование боролось в нём с умиротворением и благодарностью. Он почти достиг вечности, которой так желал, и был благодарен за это искренне и нежно. - Я никогда не буду твоим, - прошептал он, пытаясь вновь раздуть искру гнева. – Тебе не сломить меня. Ты, жалкий гордец… Не смей целовать меня грязным ртом, которым только что поносил… Он не закончил фразы – яростный, полный ненависти поцелуй-укус заглушил его слова. *** Около полудня снова заколыхались знамена Леса и Озера. Приближалось двадцать человек. В начале узкой тропы они положили мечи и копья и приблизились к воротам. — Приветствую тебя, Торин, — произнес Бэрд. — Ты не передумал? — Мое решение не меняется оттого, что несколько раз взошло и село солнце, — ответил Торин. — Ты пришел задавать мне пустые вопросы? Я вижу, войско эльфов не отослано домой, как я велел! Ты пришел зря. Пока они тут, я отказываюсь вести переговоры. — Так, значит, не существует ничего, за что бы ты отдал часть твоих сокровиш? — Ничего такого, что можешь предложить ты. — А что скажешь об Аркенстоне Трейна? — спросил Бэрд, и в тот же миг старик откинул крышку шкатулки и поднял вверх драгоценный камень. Камень сверкнул ярким белым блеском. От изумления у Торина отнялся язык. Долгое время все молчали. Наконец Торин заговорил, и голос его звучал хрипло от сдерживаемой злобы: - У меня есть сокровище, которое я не отдам никому. А Аркенстон… я приду и возьму его сам. Бэрд ничего не ответил, лишь молча развернул коня. На Одинокую Гору наползал густой зимний туман. Вечность приближалась.