***
Однажды Самеджима приглашает его на уборку. Сама ситуация кажется ему весьма комичной: много куда его приглашали, но на уборку? В самом деле, взрослые развлечения, взрослее только уплата налогов. Самеджима легкомысленно (о боже, она делает что-то легкомысленно!), оставляет волосы распущенными, выволакивая с балкона пылесос, а Шишио удивленно пялится на данное чудо техники. Он сам предпочитает одалживать такие вещи, а одежду стирает в прачечной. У его соседки, кроме пылесоса, есть и стиральная машинка в ванной. «О-бал-деть,» — рассеянно думает он, на автомате принимая на себя борьбу с пылью и агрегатом, который, по идее, должен ему помогать, в то время как хозяйка квартиры, лихо закусив пару гвоздей, приколачивает полку в ванной. Ох, отлично, уборка, совмещённая с ремонтом. После они сидят рядом и смотрят телевизор. Шишио наблюдает за перипетиями любовных треугольников бездумно, словно за вращением калейдоскопа. Они совсем забыли включить свет, и на недвижное лицо Самеджимы ложатся синие отблески, тени мерцают, негромкий звук телевизора заглушается рокотом стиральной машинки и люди, смешные, странные, глупые люди, запертые в электрическом аквариуме, открывают рты, кричат и плачут, но они, сидящие здесь, ничего не слышат. — Вот же, — нарушает тишину Самеджима, и Шишио косится на неё. Его невозмутимая соседка с присущей ей сдержанностью разыгрывает перед ним раздражение, и, похоже, знает, что он ни на секунду ей не поверит. Таким, как она, это свойственно — пытаться ненавязчиво вызвать на разговор. — Что? — интересуется он, разворачиваясь к девушке. Самеджима тихо вздыхает, и вся выглядит так, как выглядят люди, долго готовившиеся к чему-то. — Мне никогда не нравилось такое, — говорит она и замолкает, но, не услышав возражений или вопросов, продолжает то, что начала. — Ещё со школы. Одна девочка из класса влюбилась в отчима, все ей наперебой завидовали или сочувствовали, а я сидела и не знала, что сказать. И потом, когда стала редактором. Ну, знаешь, доктора, начальники, учителя. Спрос на мужчин постарше. Может, это нечестно, но я советовала авторам изменить сюжет, — Самеджима прикладывает ладони к сухим глазам, прячет лицо на пару мгновений, и, не дожидаясь, пока её гость исчезнет, поспешно добавляет, — Прости меня за это, я ничего о тебе не знаю. За этими словами Шишио отчётливо слышит: «Прости, что оскорбила твою память о ней» — Я просто не хочу спокойно лгать тебе в лицо, — и это значит: «Если бы мне доверили судилище, ты был бы прощён». Самеджима похожа на статую, само хладнокровие, само постоянство. Снег под стареющей луной, таким, как она, даже в школе не достается прозвищ. Прощение Самеджимы практически равняется прощению небес. Только он сам разве готов принять его? Его соседка смотрит на него, бледная, в голубоватых отсветах, и в её зрачках два перевёрнутых Шишио, два учителя, два все-ещё-влюблённых дурака. Самеджима целует его в щеку, но в полутьме попадает в висок. Короткое холодное касание тонких губ он ощущает как выстрел, разворотивший ему полголовы, разбросавший по чистому ковру и дивану серо-розовое вещество, полное воспоминаний более болезненных, чем какое-либо из известных ему повреждений. Вероятно, настоящий выстрел был бы все же больнее. Когда он встаёт и уходит, она не двигается с места, только смотрит ему в спину, и он может, кажется, почувствовать, как тяжелы и жгучи её мысли, словно магма, тихо струящаяся под твёрдой земной корой. На улице льёт дождь, как в плохой мелодраме, да что там дождь, ливень, и бежать от Самеджимы — всего пара шагов до собственной двери. Бежать от себя — всего шесть лет назад по временной колее. Он выходит на улицу прямо так, напрямик, без зонта и плаща, тихо прославляя про себя сезон дождей. Шишио смеётся и знает, что не заболеет. Он никогда не заболевает, когда действительно этого хочет.***
Они не встречаются несколько дней подряд. Не то чтобы кто-либо из них боялся, прятался или был обижен, просто завалы на работе, несовпадение ритмов и прочие вещи. Они взрослые люди, слишком старые и уставшие, чтобы дуться. И, как взрослый человек, Шишио приглашает соседку быть его «плюс один» на следующей свадьбе. Она, несмотря на то, что приглашение было просунуто ей под дверь и едва ею же не затоптано, соглашается. Самеджима элегантна как распорядительница похорон, и Шишио испытывает смутное желание спрятаться за её узкую спину, что у него, очевидно, не получилось бы при всём желании хотя бы из-за разницы в росте. Он сам рассыпает улыбки и светится почти совсем искренне, когда говорит, что у него все лучше, чем когда-либо, и это не такая уж неправда. Когда они подходят поздравить счастливых молодоженов, общее напряжение неожиданно спадает, и Шишио мысленно гладит себя по голове за идею прийти только на торжество, не посещая само бракосочетание. Молодой супруг выглядит вполне удовлетворённым церемонией и внешним видом бывшего соперника, на синем костюме которого нет никаких ярких пятен, особенно красных галстуков, и цепко, но мягко держит в своих руках тонкую ручку новоиспеченной жены. Сам Шишио тоже незаметно вцепляется в спутницу как в спасательный круг. Первый шаг был сделан несколько месяцев назад, но по-настоящему не по себе ему становится только сейчас. Самеджима — скала, Самеджима — недвижное светило, и Шишио почти влюблён, когда она делает шаг вперёд и своим восхитительным безразличным голосом в ответ на невнятное «А вы что, э-э-э?», которое из всех присутствующих решилась произнести только новобрачная (и, вероятно, только потому она, что самая бесцеремонная из подружек невесты увлечённо лупила одного из шаферов предусмотрительно снятой с ноги туфелькой), говорит: — Я его соседка, — и что-то в её непробиваемо-честной интонации заставляет абсолютно всех поверить в истинность её слов. — У меня сегодня закончился карри, приготовленный с понедельника, и мне нечем было заняться вечером, — и после этого повторяет сию тираду перед каждым, кто желает узнать подробности чужой личной жизни. Самеджима ловит его затуманенный восхищением взгляд, и улыбается в ответ, и всем своим видом показывает, что ни на грош не верит во внезапно вспыхнувшие чувства такого старого солдата, как Шишио, и даже грозит тонким пальчиком исподтишка. Он думает о том, как вздымаются её ресницы, как невыносимо спокойно воздух входит в её лёгкие. Шишио пытается вспомнить, как это будет по-английски, и не может. Они уходят вместе и, конечно же, вежливо раскланиваются у своих дверей. Следующим вечером Самеджима стучит в его дверь. У неё в руках деревянная фоторамка. — Подарок, — объясняет она. — Тебе пригодится. Самеджима не похожа ни на одну женщину, бывавшую в его жизни, пока сидит на стремянке, стянув волосы в хвост, с кругами под глазами, и с типичной для неё методичностью и почти профессиональным спокойствием дырявит его стену, чтобы он, Шишио, мог соорудить себе алтарь для поклонения его божеству. Она даже взглядом не касается ярко-красной святыни с забавным суши-узором. Шишио аккуратно заключает галстук в рамку темно-коричневого дерева, и его руки слегка трясутся. Самеджима обладает исключительным чувством цвета, так галстук смотрится ещё лучше, и под стеклом ткань явно сохранится эффективнее. Больше всего Шишио боится и ждёт укола боли. Он не хочет возненавидеть Самеджиму за её подарок, за её посягательство на его сожаления. Но нет ничего. Самеджима ставшим уже знакомым жестом заправляет выбившиеся волоски за ухо. У неё точные движения, взвешенные, мерные. И её течение, её спокойное присутствие, кажется, заполняет комнату. Ему нечем дышать, вода заливает лёгкие, в его зрачках отражаются разноцветные рыбы, из которых делают и не делают суши, он тонет, он пропал. И тогда она слезает со стремянки, похожая на божество, нисходящее из храма, и смотрит на него глазами, в которых Шишио видит больше, чем бесконечное море — видит Вселенную, мигание звёзд и спутников, астероиды, сгорающие в атмосфере. Шишио понимает, что поведёт её в планетарий. А потом, наверное, попросит её руки.