[Yuma Lau]
Когда всё начинает идти как по маслу, невольно задумываешься — а не врёт ли жизнь? Юме начинало казаться, что она поймала очень сладкий трип и уносится на волнах куда-то далеко-далеко: новости о переводчике, которого скоро доставят пред её светлы очи; Амита-дурочка, так певуче выстанывающая в полукумарном бреду всё, что нужно знать (и даже больше) о «Золотом Пути», Банапуре, Сабале, о себе… а тут ещё и Аджай Гейл, едва ли не с небес свалившийся, да прямо в руки. Она во второй раз за несчастные трое суток звонила Пэйгану с хорошими вестями: брата это очень радовало. С тех пор как дорогой король Кирата слез с кокаина, Юма уже и не помнила его таким — воодушевленным. Проклятый сын киратской суки… он… был полезен для Пэйгана. Но ненависти к последнему из Гейлов это не умаляло. В камере, куда швырнули Гейла, ветер едва треплет волосы — не самое страшное из мест. Юма прохаживается по помещению, потом присаживается на край стола, смотря как Пэйган хлопочет у этого наглого американца. Только фыркает. Такие от мешков на голове не дохнут. Услышав сетования короля из-за Де-Плёра, Юма поджимает губы, нервно поводит кончиком языка по нёбу. Ей хочется уже поскорее приступить к своим развлечениям, к своей войне — к Аджаю она вернется потом, когда Банапур сгорит дотла. — Да что ты с ним, как с ребенком! Из-за него Кират в огне, а еще у нас минус Нур Наджар — эта сумасшедшая покончила с собой, как ты помнишь. — На китайском получается куда более резко. Но так её точно никто не поймёт. Юма встаёт со стола и подходит к решетке двери. — Пойдем. Пусть подумает над своим поведением. Я должна тебе рассказать о плане. Эта Амита нам очень хорошо помогла. Думаю… оставить её на десерт, позволишь? — иногда Лао спрашивает мнения Пэйгана совершенно честно, хотя, обычно, просто ставит перед фактом или предлагает что-то неожиданное. Как кокаин когда-то — она помнит, как юноша ещё совсем, ярился гневом и возбуждением. Как он забывал всё и разве что не разрывал глупых мартышек голыми руками. Тот Пэйган нравился Юме куда больше. Но того Пэйгана больше нет. Только память и молодящийся брат, в неизменно-ярких одеждах. Генерал, уходя, бросает внимательный взгляд на Аджая, улыбается, проводя языком по своим губам — Гейла ждет сладкий трип, а потом они поговорят. С глазу на глаз. Юма даже привезет ему угольков из Банапура.[Ajay Ghale]
О тюрьме Дургеша Аджай знает немногое — только то, что однажды, пока рассекал на гидрокоптере одну из горных рек на пути к деревне, уловил на волнах радиостанций в перерывах между все реже, благодаря сбитым шифраторам с выше, доносящейся до ушей пропаганды диктатора. «Если у вас есть жалобы, можете смело пойти нахуй.» Многообещающая реклама от самого короля. Сколько времени прошло? Теперь о тюрьме ему воет тревожный, пронзительный ветер, забираясь за шиворот до мурашек и в теплые рукава ветровки, будит солдата. И когда тот, сидя на шатком стуле, ощущает под подошвами твердый камень, жалоба у него только одна — в этой стране даже американскому разведчику-соотечественнику, блять, доверять нельзя. Аджай, ёжась от холода, покачиваясь в попытках согреться из стороны в сторону под тонущий в вое ветра скрип стула, едва ли обращает внимание на тупую боль в области виска, на который обрушился приклад автомата. Убьют, казнят, будут пытать? Разум не терзается вопросами, он, бывавший в горячих точках, прошедший раз через плен, уже знает, что пока не раздался щелчок предохранителя рядом с головой — шанс выжить есть. Гейл напрягается в спине и плечах, когда слышит гулкие шаги, приближающиеся непринужденно, торопливо даже, слышит тяжелый лязг решеток и знакомые голоса, переговаривающиеся на незнакомом ему китайском. Триада по самые инь-янь. Новая примета: мешок на голове — к встрече с диктатором Кирата. Аджай только болезненно щурится, когда с его лохматой башки снимают холщу, и глаза тут же слепит белизна гималайского неба в… тюремной камере? Мужчина отрывает взгляд от распростершегося слева, вместо стены, которая должна была по всем канонам давить на заключенного ограниченностью пространства, вида горных высот. Моргает, поднимает внимательные глаза из-под сдвинутых бровей на Пэйгана Мина, расплывшегося в снисходительной улыбке на мгновенье и потрясающего перед ним пальцем, словно отчитывая провинившегося ребенка. За спиной, облаченной в ярко-розовый костюм (к мешку можно привыкнуть, к образу Пэйгана — никогда) у дальней стены — Юма Лау с кошачьими глазами и змеиной улыбкой. Хантли говорил не смотреть ей ниже глаз, но Аджаю проще не смотреть вообще — пока липкое, поганое беспокойство не просунуло ему свои лапы под одежду. Слышать голос диктатора вживую, не затертым трескучими помехами по связи, непривычно. Как и видеть сейчас накрашенное оживленное лицо того, кто буднично, и правда будто «дядя» — названивает солдату, от скуки повествуя обрывки прошлого, настоящего, рандомных мыслей. Непривычно и неуютно, так же, как и тогда в крепости Де-Плёра, когда Аджай сидел за богато убранным столом, натянутый, взвинченный, не понимающий ничего. Ждущий в любой момент в ответ на его любое слово выпада ручкой, вилкой, чем угодно. Наверное, надо порадоваться, что здесь, кроме ветра, стула и жестяной параши нихрена нет и, видимо, не будет. — Де-Плёр пытал и убил семью Нур. И ты — обманывал ее все это время, — негромко, с низкой хрипотцой чеканит Гейл, не разделяя игривых настроений, но не осуждает, не обвиняет — зачем? Аджаю нужны не эти ответы. Он волком следит за тем, как Пэйган усмехается, усаживаясь рядом, переглядываясь со своим генералом. Почему просто не убьешь?[Pagan Min]
Юма резко отвечает, благо, на китайском — нечего мальчишке нагружать мозги информацией, которая ему не особо и понадобится. А Пэйган демонстрирует своё отношение к этому, закатывая глаза и бесшумно пародируя «blah-blah-blah» в такт вовремя отвернувшейся Лао. Для него Аджай Гейл — столь дорогой гость, перед которым мужчина не может удержаться и не… подбодрить? Таким образом сказать, что, мол, «парень, не стоит особо запариваться»? Чёрт этого эксцентрика в розовом разберёт, не правда ли? Вот только Пэйган Мин всегда кристально ясно видит всех остальных, таково проклятие Солнца. Но только улавливает имя одной из голов цербера «Золотого Пути», как поджимает губы и слегка щурится. Дел невпроворот, это уж точно. — Хорошо, хорошо, как скажешь, Юма, — по-английски отвечает Мин и встаёт с места. И тут Аджай выдаёт нечто воистину удивительное, всё так же, злым потрёпанным птенцом зыркая на Короля Кирата. А у Короля брови на лоб лезут от таких откровений. Пэйган оглядывается на Младшую Сестру, примечая, что, как ни говори на ином языке, а имена звучат похоже. И, видимо, упоминание Нур Наджар фонетически вызвали у Гейла свои ассоциации, которые и выдали этот… Идиотизм. — Ты это сейчас серьёзно? — тихо спрашивает Солнце Кирата, складывая ладони перед собой и начиная пальцем медленно и ритмично стукать по кисти другой руки, — да, как хмуришься — серьёзно… — опускает глаза, мерно и долго выдыхая носом, — секундочку, Юма, хорошо? Спасибо, дорогая. Аджай, — Мин отходит назад и сам облокачивается о стол, на котором сидела Генерал, кладёт свои ладони на колени, — давай посмотрим на ситуацию со стороны, — ведёт рукой в направлении шикарного вида Гималаев, — как с высоты гор. С того момента, как ты прибыл в Кират, ты убил… раз, — он считает на пальцах, — два, три, четыре, дохрена, — складывает кулак, — моих людей, абсолютно не спрашивая об их нелёгкой судьбе, есть ли у них семья, может быть, они тоже работают на меня из-за страха, потому что я их обманываю и держу семьи в плену… ведь, как на меня, — голос смягчается, — такого монструозного диктатора… можно иначе работать? Может, ты не спрашивал их об этом из-за того, что они тебе не могли ничего предложить взамен? Или они не настолько привлекательны? Согласен, глаза Нур Наджар куда красивее, чем у Гуанг Да, стоящего у меня на карауле во дворце, но, — щурится, слегка улыбается, хищно, — чем они отличаются от женщины, ради которой ты убиваешь, ради которой уничтожаешь единственное киратское развлечение? Видишь, какое дело, мой мальчик, — он встаёт, — кто-то из-за слёзных красивых глаз может совершать дикие, страшные, но благородные поступки. Ну, так, как это делаешь ты. Я же, с другой стороны, — и снова указывает на пейзаж, — делаю это для страны. Я не думаю, что уместно начинать торги о том, чей повод оказался более… — делает паузу, прикасаясь пальцем к виску, — о, — снова выставляет указательный палец, слегка качает им, —…осознанным.[Ajay Ghale]
Лучше бы он молчал. Аджай теперь молчит, крепко сомкнув челюсти, едва выдыхает через нос, выпуская почти прозрачное облако пара. Слушает, всё ближе сдвигая брови к переносице. Правда глаза колет пальцами, которые загибает перед ним, с пренебрежением считая, тиран в дорогих ярких одеждах, живущий в золотом дворце с золотыми статуями, выкачивающий богатства, обдирающий с головы до ног людей. Мартышек… Да. Я, действительно, убивал. Солдат, чужак, отщепенец против Королевской Армии, но не плечом к плечу с «Золотым Путем» — один, потому что привык убивать, умеет убивать. На вымученной войной — а война для него, как он для себя обнаружил, везде одинакова — родине, которая, раскрыв голодную пасть, проглотила его, даже не поперхнувшись, и теперь некогда чужой пытается что-то исправить. Аджай и сам понимает, что он уже не тот американец, который с видом туриста шёл по саду с тиковыми деревьями на пути к храму, чтобы выполнить последнюю просьбу матери, не тот парень, который с недоумением наблюдал, как старики, дети, женщины молятся перед каменными причудливыми статуями. Всё, что когда-то говорила Ишвари своему сыну, не упоминая при этом ни разу Кират, стало, кажется… обретать новый смысл. Только он еще не всё понимает — до правды путь почти бесконечен. Только войнам, королям и диктаторам рано или поздно приходит конец. Сейчас игры короля ему чужды. Никто Аджаю ничего не обещал, никто не предлагал то, что он действительно ищет — правду. Пэйган тоже обманывал? Обманывал. Ведь как иначе? — Иди к черту, — все так же хрипло, холодно выпаливает, переведя на мгновенье глаза с Мина — на Лау, и обратно, — тебе плевать на страну и людей. Для тебя это развлечение. Вы ведь для этого выкинули меня в Шанат? Чтобы развлечься? Это лишь отсюда, с головокружительного обрыва, где царят морозные ветра, видно бескрайнее чистое небо, как и с балкона королевского дворца, возвышающегося над давящейся кровью землей. Аджай же видел последнее гораздо чаще. Он вброд переходил эти реки крови, руками месил эту грязь. Ты этого хотел, Пэйган?[Pagan Min]
Мин буквально, затылком ощущает испытывающий взгляд нетерпеливой Юмы. У неё ломка, ломка по развлечениям, а Аджай — это слишком… рутинно, превращается в работу. Заботу. О ком-то. Гейл чертыхнувшись, замыкается. И не видит: на какую-то долю секунды на лице у Короля можно уловить самое искреннее сожаление по поводу того, что на самом деле происходит с юношей прямо сейчас. Да что там юношей — для Кирата он самый настоящее дитя, которое живёт тут, от силы, три года жизни. И первые два прошли в Кирате двадцать пять лет назад… — Прошу прощения за то, что я уже изрядно наскучил, дорогая, но позволь мне дать Аджаю один небольшой совет… — пожимает плечами, — так сказать, посыплю сахарком твой сэндвич с дерьмом, которым ты моего дорогого гостя собралась потчевать, — Пэйган снова садится рядом и кладёт свою ладонь на плечо «пленника», — Аджай, — говорит тихо, — я знаю, это тяжело. Но постарайся воспринимать всё немного иначе. Ты здесь не для того, чтобы воевать, — «хотя ничего ты более и не умеешь, мой мальчик», — ладно, я и так отнял у тебя достаточно времени, — слегка хмурится, явно не желая отнимать руку от плеча Гейла, но, всё же, делает это и встаёт, — воспринимай это актом проявления заботы, жёстким, конечно же. Направляясь к выходу, Мин последний раз обернулся под лязг открывающейся клетки: — И я бы не советовал спать у самого края, — с этими словами Король Кирата покидает одну из лучших камер Дургеша, с блестящим видом на Гималаи, что-то ответив сестре на родном китайском.[Yuma Lau]
Юма знает этот тон — такое уже было: Пэйган будет носиться с Аджаем, мать его, Гейлом, как с его мамашей — и весь этот цирк, эти обьяснения узколобому и упёртому мальчишке — не стоят и выеденного яйца. Нихрена Аджай не поймет. Он же солдафон — таким ума вваливают только тычками по рёбрам — Юма знает, она… сладкое предчувствие развлечения, научит. Что ценится, прежде всего, верность и правосудие — на острие чужого ножа. Она ему пропоет сладкую сказочку о том, что ждет Амиту, «Золотой Путь», Банапур, только потому, что какие-то мудаки вот уже больше четверти века мутят воду в сраном Кирате и не дают ему спокойно стать раком и принять право сильного. Ублюдки. Генерал Лао всё объяснит еще одному тупому упертому киратцу, что влез в сердце Пэйгана Мина без спроса. Женщина бросает раздраженный взгляд на короля, кивает и открывает дверь камеры. — Мои люди за ним присмотрят. Лучше, чем в тот раз. А сейчас пойдем. Когда они удаляются от камеры, Юма, не оглядываясь назад, улыбается предвкушающе — сейчас солдат уколет этому молодому придурку немного наркотика, чтобы был посговорчивее, повпечатлительнее, а потом Лао вернется к нему — незачем ломать о колено чужую волю, если можно просто дождаться, пока человек сам превратиться в пускающего слюни (возможно — на тебя и из-за тебя) идиота. Змеи опасны ядом. — Атака начнется завтра в три часа утра. Постараемся разнести базу повстанцев, а производственные мощности города оставить целыми, но, сам понимаешь… Скорее всего — сгорит всё. Я собираюсь на эту тему рассказать Гейлу пару страшных сказочек на ночь, — усмехаясь, женщина смотрит на названного брата и, пройдя в кабинет, разворачивает перед ним карту. — Здесь и здесь я поставлю отряды-заслоны — все, бегущие с города, будут встречаться огнем. Будем давить крыс в их норе, — замечая взгляд Пэйгана, вскидывает голову и смотрит ему в глаза, едва улыбаясь, — я так долго этого ждала. Это лучше, чем секс — предчувствие бойни. Лучше наркотика. Юма ждет ночи с голодным нетерпением хищника. — Привезти тебе с Банапура какие-то сувениры? — это почти безмятежная болтовня, но Пэйган не задерживается в Дургеше — местные ветра для него — слишком тяжёлое испытание. А Лао отказывается от любезного предложения подкинуть её на вертолете — не хочется менять планов — веселье с Аджаем не разменять ни на какие удобства транспортировки. Она так ненавидит американца, что готова убить его голыми руками, но… нельзя.[Ajay Ghale]
Аджай не ошибся в своих ощущениях тогда — в крепости, и знает, что вряд ли ошибается и сейчас. Он тут, блять, на чертовых птичьих правах, в клетке с гениальной, сумасшедшей пыткой — с иллюзией свободы. Хочешь сбежать — беги, прыгай прямиком с этого края, закончи свои мучения. Когда Мин и Лау уходят, а с ним остаётся только сурового вида красный берет, Аджай только успевает бросить взгляд в кристально чистую, холодную пустоту. И, правда, дух захватывает. Только страх от близкой, всего в нескольких шагах от него, гибели, которую многие из здешних бывалых пленников наверняка сочли за спасительный выход, давно затупился. Аджай не думает о смерти, он думает о том, как выжить. Без кошки и хороших креплений ему отсюда не выбраться, если только… — На пол, живо! — гаркает берет, взводя дуло винтовки, и Аджай, подняв на того усталый взгляд загнанного зверя, медленно, без резких движений поднимается со своего шатающегося стула. Иногда спокойствие вселяет страх в других, и охранник, высмотрев во взгляде Гейла угрозу, щёлкает предохранителем, демонстрируя готовность выстрелить — только повод дай. — ЖИВО, я сказал! На пол, мать твою!! — Ладно… ладно, — он не дурак. Не гребанный Рэмбо. И кроме того, чтобы треснуть ведром по чужой красной башке, ему крыть нечем, и заключенным ему быть не впервой. С надзирателями спорить — гиблое дело, и если тот его так боится, Гейл не станет провоцировать его на пулю себе в плечо или колено. Аджай поднимает безоружные руки, нехотя, но смирно опускается, упираясь ими в холодный камень: — Я на полу. Видишь? Эй, что ты… делаешь?!.. ч Т О э т о б ы л о?.. Шприц, наполненный ядом, с тонкой иглой на конце всаживают грубо в шею, прямиком в сонную артерию, и дурман попадает в кровь за считанные мгновения — отрава явно похлеще той, что ему подкидывали Реджи с Йогги. Аджай с шипением отшатывается в сторону, хватаясь рукой за место инъекции, пока перед глазами все плывёт, затем, будто опомнившись, инстинктивно отползает вперёд — подальше от края пропасти. Только всё равно проваливается в неё. В никуда, в очередной чёртов раз — в Кирате столько наркоты, что её не жалеют даже на пленников, даже на него. Слышит только собственный возмущённый, удивленный голос, тонущий в созданной мозгом тьме.[Yuma Lau]
Ветер треплет края одежды и чёрные патлы молодого мужчины, блаженно прислонённого к стене. Вид у него еще тот. Подходя к нему, отогнав охранников подальше, склоняясь, ухватывая за волосы на макушке, усаживаясь на его ноги, Юма усмехается, орудуя верёвкой, перетягивая чужие руки за спиной — так надёжнее. Этот Гейл похож на бешеного медоеда и, если выжил в Шанат против тигров, то не стоит недооценивать изнеженное американское мясо. — Эй, Аджа-а-ай, — поводя языком по краю чужого уха, цепко ухватив второй рукой за подбородок, продолжая пятернёй сжимать патлы на макушке, — ты знаешь, Амита никуда от «Золотого Пути» не пропадала. Она его предала… и сегодня, вместе со мной будет развлекаться на углях Банапура. Знаешь, она такая сладенькая предательница, что я её даже не буду убивать. Я её трахну. Ещё раз. И ещё. За всех тех идиотов, что в неё верили, что верили в «Золотой Путь». Смеется, смотрит в расфокусированные глаза Гейла: — Ты сейчас тут едва слюни не пускаешь и мало что понимаешь, но твои дурные трипы теперь будут полны мыслей о том, что ты не успеешь, Аджай. Представляешь. Ты не успеешь. Я с Амитой кончу с Банапуром, с Сабалом, с «Золотым Путем», а ты будешь лежать здесь, видя глюки и думая о том, что такое бессилие. Заводит, а? — прижимаясь губами к шее, а потом смыкая челюсти, потягивая кожу нежно, сдерживая себя от желания вырвать кадык ублюдку, — я так хочу, чтобы ты захлёбывался болью… ты… ты слишком похож на свою мамашу. Только она была умнее и сбежала отсюда. А ты дурак, и заигрался. И получаешь по башке от меня, знаешь, почему? Потому что у Пэйгана стояк на мысли о том, что ты можешь стать таким же как он, стать его наследником. А я… я не хочу тебе подчиняться, кусок американского дерьма. Она двигает бедрами, ладонь с чужой челюсти опуская на пах, сжимая сквозь ткань джинс. — Нравится?! Тебя ухватили за яйца, Аджай Гейл. Или ты затыкаешься и ведешь себя очень хорошо, или останешься сначала без яиц, потом без жизни. Пэйган не любит, когда в него неблагодарно швыряются дерьмом. А ты портишь то, над чем мы трудились траханные четверть века. Ты идиот, Аджай Гейл. И тебя выебет эта жизнь куда больше, чем я. Но я начну. — Змея смеется и, сквозь марево дурного прихода, что видит сейчас Аджай?[Ajay Ghale]
Бесконечность тягучего насильственного сна обрывается, создав точку отсчёта времени, когда в затуманенное сознание врывается чужой голос, эхом прокатываясь по стенкам его ослабевшего разума. Юма Лау. Аджай распахивает глаза, сквозь дурное марево он видит… кобру. Розовая челка, змеиные смеющиеся глаза и полное ненависти шипение. Что тебе нужно, черт возьми? Гадюка стрекочет длинным теплым языком, учуяв горячее тепло. Гейл непонимающе хмурится, утыкая блуждающий взгляд в полуобнаженные очертания под её распахнутый китель, не отдергиваясь от жаркого дыхания у самого лица, не сопротивляясь, когда его руки связывают за спиной — тело покорно, но у мужчины другая борьба, в голове, в груди, где гулко, но удивительно ровно клокочет сердце.Амита… Предательница… Мама… Наследник… Какого?.. Банапур сгорит. Ты не успеешь…
Он не верит ни единому слову. Злость от физического бессилия застилает глаза, подстёгивая неистовые попытки отрезветь, вырваться из трипа, но всё безуспешно, когда она, качнув бедрами, берет власть над бесконтрольным инстинктом мужского тела. — Пошла ты… — Гейл хрипит, едва подняв голову в попытке отвернуться, но договорить ему не дают — кобра хватает его своими цепкими пальцами, вырвав из груди рваный выдох. Бледная кожа на её тонкой голой шее почти касается его лица, в паху скручивает тугим напряженным томлением — наркотик толкает тело на предательство. Веревки на запястьях натягиваются до предела. Гейл почти видит в красном тумане, почти ощущает, как его рука смыкается на её шее, придавливая гибкое змеиное тело к камням. Полуобнаженная кобра смеётся ему в лицо. Замолчи, хватит! Одурманенный, воин тихо рычит от первобытной, тупой злости — теперь спит разум, и звериные низменные инстинкты берут верх; реальность не может выдернуть его из этого прихода — только надрывает, царапает зароненной в его душу тревогой, тут же смывая волной животного возбуждения. Что ты сделала со мной? Он почти чувствует горький яд на языке с острых клыков, слышит тихий рык чёрных демонов, обступающих его со всех сторон.[Yuma Lau]
Аджай Гейл мог сколько-угодно яриться под ней, но правда оставалась такой, что Юма Лао праздновала победу ещё до того, как её войска вторгнутся в Банапур и соберут там кровавую жатву. Одурманенный киратец скрипел зубами и стонал. И это было так смешно, что китаянка, будто сама в приходе вечного блаженства, дарила ему, будто удары стеблями роз, поцелуи-укусы, пока брала своё, покачиваясь, хрипя гортанным и злым смехом. Ей нравилось унижать — брать без спросу, заявлять право сильного. И то, что она думала об Амите, тоже было непреложным фактом — никто не насилует женщин просто так. Насилуют только потому, что есть слабые женщины, не способные дать отпор, как бывают слабыми мужчины. Кто слаб — тому и место под сильным. Эй, Аджай, знай свое место. Отстраняясь, подтягивая свои штаны и, со злой усмешкой наблюдая как Гейл мучается, не способный закончить из-за влияния наркотика и потому, что генерал Лао уже не с ним, Юма, с приторной лаской, заправила трусы, а после, осторожно приопуская напряженный член, застегнула и заправила его джинсы, застегивая змейку и целуя парня во взмокший висок. — Кончишь, когда я скажу. А пока подумай над своим поведением. А я пойду сожгу твой Банапур… и да… Амиту, наверное, после всего, я пущу по кругу, а твоего сладенького Сабала скормлю медоедам. Ты польщен… племянничек?[Ajay Ghale]
Демоны. Аджай их видит: они кричат, пытаясь запугать, рвут его душу, но больше всего мучений доставляет пульсирующая неудовлетворённость, когда кобра изгоняет его из своего ядовитого лона. Банапур. Времени мало. Но здесь, в этой тьме, времени нет. Воин выпутывается из невидимых пут, и мрак отступает, ослепляя его золотыми лучами, жгущими багровую завесу, скрывающую Шангри-Ла. Воин, посланный Королем, на поиски забытой страны, находит вдруг то, что искал, но уйти нельзя, нельзя, ибо демоны черными ветрами срывают красные листья, тревожат кровавую гладь гранатовых водоемов. Небесный Тигр, коронованный белым золотом, смиренно ждет его под распростершим ветви дубом, склонив огромную голову на мягкую лапу. Он ранен. Шерсть запачкана алыми разводами, стекающими в красную воду. Воин протягивает длинные пальцы, чтобы проводить зверя в последний путь, утешить его тихую боль, отдать дань его царственному смирению. Его сердце ранит чужое страдание, но тигр исчезает в искристой дымке, возрождаясь в высшую силу. Воин обретает неуязвимого союзника — защитника, что лапами будет сметать вместе с ним кровожадных тварей, очищая священную землю от з л а. Твою мать… Он просыпается, стуча зубами, от того, что продрог до костей, валяясь на холодных камнях, пока ветер неистово трепал его за шкирку. Сколько он здесь пробыл? Непонятно… Всё смешалось. Аджай трёт глаза, поднимается на ноги, стряхивая с себя ноющую ломоту, потирает, в попытке согреться, руки. Визит Юмы Лау оказался более, чем реальным — женщина оставила после себя на память засосы и укусы на шее, и Аджай, не веря обрывкам памяти после мощного трипа, выругивается себе под нос, перепроверяя ширинку на джинсах, переставших топорщиться и причинять дискомфорт. Чертова… женщина. Гейл мотает головой, словно стараясь вытрясти из неё запавшие в память картинки со стонущей Лау. Надо выбираться. Аджай выдыхает клубы пара, мотает лохматой головой, оглядываясь — охраны нет, и путь в коридоры из тюремной камеры подозрительно свободен. Очередная ловушка? Ладно… Ладно. История повторяется, и кажется, Пэйган снова подкинул ему очередной квест в духе «выживи или сдохни».Успей. Банапур, Амита, Сабал.