Вечер весны

      Хриплые, осипшие от никотина голоса должны читать этот текст тем, чей голос светел и чист, тем, кто ещё помнит, каково это — когда тебе восемнадцать. Те, кто мало говорят, много читают и ходят с каменными лицами, должны повсюду носить эту книгу с собой. Люди, которые делятся своим зонтом в дождь с незнакомцами, будут забирать зонт, но оставлять в чужих руках эту книгу. Потому что в каждом слове на каждой из этих страниц есть своя эстетика. У этих слов есть свои личности. У них есть то, чего нет у меня, и именно в этом и заключается вся ирония. Ирония, которую невозможно держать в себе. Это то, чем хочется поделиться.       Был дождливый вторник, небо затянули по-октябрьски тоскливые апрельские тучи. За окном выл ветер, носясь между высотными домами, а мы с Лапкой сидели на её кровати и ели только-только разогретую в микроволновке картошку с сосисками. И всё было хорошо. Всё всегда хорошо, пока рядом есть Лапка и что-то пожевать. Моя философия становится всё проще и проще.       — А почему на рабочем столе у тебя стоит слон? — спросила я, когда она открыла ноутбук.       — Ах, так тебе стало интересно?       — Да, интересно.       — А в прошлый раз, когда ты приходила, я спросила тебя, хочешь ли ты послушать историю про слонов и меня, а ты сказала: «Нет».       Я все эти человеческие обиды не очень понимаю, поэтому ответила так, как думала:       — Ну, тогда мне было не интересно. Зато сейчас вот очень интересно, так что можешь рассказывать.       — Ну, а мне сегодня рассказывать не хочется.       — И ты не расскажешь?       — Не-а, — протянула она и вонзила вилку в картофелину.       — И не надо! Не так уж это и интересно… что мы будем сегодня смотреть?       Фильм мы так и не смогли выбрать. Вместо того, чтобы посмотреть какой-нибудь шедевр кинематографа, мы провели несколько часов за видео на ютубе. И я бы не сказала, что это многим хуже.       Если при просмотре фильмов мы по большей части молчим, то здесь дело совсем другое. Нельзя ведь так просто перейти с одного видео на другое и не обсудить какую-нибудь незначительную, но важную именно для тебя деталь! Так что мы перебивали друг друга, ставили видео на паузу, переходили с канала на канал, одним словом навёрстывали те две недели, которые из-за учёбы не виделись.       Она всё это время тонула в испанском, семинарах по непонятным странным предметам и недосыпе. А я же в свою очередь увлечённо, чуть ли не высунув кончик языка, с усердием и энтузиазмом записывала за лекторами разные умные вещи про генетику, оптику, титрование, процессинг, камеры-обскура и всего двенадцать видов земноводных, обитающих на территории Белорусии.       И все эти заваленные учёбой дни исчезали за нашей встречей, полной неуместных и приземлённых шуток, сделавших нашу дружбу неуязвимой. Не надо недооценивать неловкость и смех. Они, особенно в паре, помогают превозмочь любое стеснения. И стать столь близкими, как мы с Лапкой сейчас, только это и помогло. Ведь, знаете, говорят, что только в детстве заводить друзей — простое дело. А вот потом… потому нужны неловкие пошлые шутки, которые сделают своё дело.       И так, в холодных объятиях весны, проходил мой апрель. Я лежала под Лапкиным пледом, удобно устроившись у неё на коленях, и смотрела клип какой-то корейской мальчишеской группы. Мы в тот вечер много смеялись, и всё вообще было очень и очень хорошо: чай был новый и вкусный, в комнате было тепло, а в окно стучал дождь, у Лапки не болела голова, как это часто бывает, так что у меня появился прекрасный повод для неуместных шуток про «у меня болит голова».       Сказать, на что этот вечер был похож? На идеальное свидание. Пожалуй, я ничего большего не хочу. Хочу чувствовать себя рядом с кем-то спокойно, хочу валяться и лениться вместе в тёплой постели, прерываясь только на еду и бессмысленные видео на ютубе. И в этом же столько счастья! Столько радости! Разве нет?       Видимо, нет. Потому что, лёжа на бедре Лапки, я начала плакать. Мне хотелось остановиться, хотелось, чтобы она этого не заметила, но не вышло. И чтобы её не пугать, я рассмеялась, уж лучше пусть решит, что я плачу от смеха.       — Ты чего? Что случилось? — её лицо тут же изменилось, и беззаботность исчезла.       И это я убила её спокойствие. Здравствуй, чувство вины, здравствуй.       — Я… я не знаю, — я всхлипнула и разревелась уже по-настоящему.       — Боже, боже, — она засуетилась, — что случилось? Тебе плохо? Почему ты плачешь? Перестань, ты меня пугаешь.       — Прости, прости… я не знаю, что такое.       — Вот! — она указала мне на экран ноутбука, где была открыта вкладка с котятами.       Милая попытка утешить. И вся эта суета вокруг меня — это тоже было мило. Но от этого было ещё больнее, так что я стала плакать только сильнее. Пришлось отвернуться и уткнуться в её ногу, чтобы она не видела меня: я так много плакала в своей жизни, что прекрасно осознала, что ревущие девушки в жизни совсем не похожи на прекрасных ревущих девушек в фильмах. Вся эта забота, которой она меня окружила в тот момент, лишь сильнее давила на какую-то рану души. «Ты не заслуживаешь этого, — говорил голос в голове, который я не слышала уже так давно, что перестала верить в его существование. — Ты не заслуживаешь таких друзей. Ты — пустое место. Ты — ничто. Всего лишь ничто, ты ничего не значишь».       И пока Лапка гладила меня по голове и неумело пыталась утешить, я вдруг ясно осознала, что хочу быть заполнением пустоты. Это как с Холденом из «Над пропастью во ржи», только он хотел детишек над бездной ловить, а я вот хочу заполнять собой пустоту. А не это ли значит б ы т ь? Я хочу быть, но я чувствую, что меня нет, и от этого так больно.       Но тогда я так не думала. Я лишь знала, что попытки сдержать слёзы на этот раз почему-то провалились. А ещё я уже тогда знала, что хочу быть заполнением пустоты. Я это уже знала, но я чувствовала мир так, словно меня в нём нет. Есть Лапка, и она сидит на своей кровати и гладит воздух, говорит в пустоту слова, которые пустоте не нужны. Они нужны мне. Но между ними и мной — вакуум космоса, в который засасывает всё светлое и доброе, что могло бы мне помочь.       — Я не знаю, что не так. Я, — я всхлипнула и размазала слёзы по лицу, — я просто поплачу ещё немного и успокоюсь, подожди. Всё нормально.       Когда такое случается, все слова пропадают. Это сейчас, спустя время, мне есть что сказать. А в такие вот моменты ничего не понимаешь. Словно появляется кто-то, появляется из ниоткуда, бьёт тебя в лицо, бросает в грязь, топчет все твои мечты и надежды и уходит. И вот ты лежишь, с трудом понимая, что вообще произошло только что.       Но сейчас, спустя время, мне есть что сказать. О да, мне есть что сказать! Что я тогда чувствовала? Я не помню, что именно заставило меня разрыдаться. Но я помню, что чувствовала, когда уже рыдала. Мне вдруг показалось, что я ничего не смогу добиться. И что люди вообще не могут ничего добиться. И вот в этом проблема, потому что сейчас, в своём нормальном состоянии, я чувствую совершенно обратное.       Что бы там ни приходило в мою голову время от времени, но каждый может добиться чего угодно. Все могут добиться всего. Это совсем как писать историю. Мы ведь все владеем приблизительно одним и тем же словарным запасом. Слова у каждого одинаковые. Но вот то, как мы их используем, как сочетаем и комбинируем, — именно это всё и решает. И с любой жизненной целью приблизительно так же. Никто никого не лучше, мы все в равных условиях. И все наши достижения, все неудачи — всего лишь результат наших же действий. Ничего нового.       Но в чём дело-то? Вся соль в том, что это только сейчас мне кажется, что если я и умру, то обязательно воскресну. Да, когда приходит весна, а юность ещё не иссякла, кажется, что если и умрёшь, то непременно воскреснешь. И откуда только у меня это вера во второе пришествие? Но даже если закрыть глаза на это беспечное чувство, всё равно останется тень вопроса. Вопроса о том, куда исчезает эта жизнерадостность и тяга к счастью в моменты, вроде того, проведённого у Лапки на коленях?       Я перестала плакать. Последние капли упали на чёрные джинсы подруги, так что я приподняла голову и посмотрела на мокрое пятно, оставшиеся от моих слёз.       — Анна, я промокла из-за тебя.       Секундное молчание, и вот я уже устало улыбаюсь:       — Ты как будто удивлена. Ещё тогда, когда я снимала чулки под мостом, ты понимала, что рано или поздно я заставлю тебя промокнуть.       И мы рассмеялись, как смеялись до этого. Как смеялись до этого, но не совсем. Теперь Лапка следила за переменами в моём лице, чтобы я снова не разревелась на пустом месте.       — Пойду умоюсь, — сказала я и вышла в ванную.       Когда я вернулась, Лапка уже держала моё пальто: было поздно, а мне ещё нужно было успеть доехать до своей общаги. Мы оделись и вышли в коридор.       — Почему ты без шапки! Простудишься же!       — Пытаешься быть милой и заботливой? — спросила я несколько грубовато.       — Так почему ты расплакалась? Ты мне расскажешь?       — Не знаю. У меня свои слоны.       И это значило, что не расскажу. На самом деле, мне странно осознавать, что Лапка не знает ни о том, что я ходила в десятом классе к психиатру, ни о том, что я резала себя. Я не говорила ей, потому что знаю, как неодобрительно она относится к людям с суицидальным наклонностями. И я была уверена, что всё это в прошлом. Поэтому раньше и не рассказывала.       Зато Аня и Рыбка в школьные годы терпели мои слёзы, истерики и жалобы на жизнь. В тот год, в год, затянутый чёрным шёлком, я превратила своих друзей в жалобные книги. (Бедные они, бедные!) Так вот, не желая вставать на те же грабли, я Лапку в жалобную книгу превращать не буду.       Когда подъехал трамвай, мы с Лапкой обнялись на прощание, и я сказала:       — Если захочешь, если только попросишь, то, знаешь, я расскажу тебе про моих слонов. Только знай, что они на твоих точно не будут похожи.       И трамвай унёс меня по тёмным улицам с яркими фонарями.       И вот сейчас я здесь. Я пишу эти строки. И мне почти хорошо, ведь в данном случае, писательство — это кровопускание для души. Если выпускать из себя вместо крови слова, тоже становится легче. Начинаешь видеть мир иначе, в лучшем свете.       Я так и не рассказала Лапке про депрессию и проблемы прошлого. Потому что это всё-таки в прошлом, пускай оно иногда и возвращается проведать меня.       Но сегодня и здесь я заполняю пустоту. И мне нравится. Нравится заполнять пустоту словами. И ещё больше мне нравится заполнять пустоту собой.