Вечер весны

      Растущая луна и тусклые фонари освещали город, потемневший от грядущей бури. Ветер трепал крону деревьев и прохожим под ноги падали ветки, которые, впрочем, тут же сметал ветер. Лапка провожала меня до метро, и мы болтали, как ни в чём не бывало, хотя внутри у меня всё разрывалось, гнило и вяло.       В какой-то момент к нам подбежала собака, которую вели на длинном поводке, и я понадеялась, что она хочет подружиться, что мы её погладим. Но пёс подхватил ветку, упавшую к нашим ногам, и, круто развернувшись, побежал к хозяину. Моё сердце странно сжалось, и я подумала: «Собакам нравится бегать за брошенными палками. Хотела бы я вырвать из груди и выбросить своё сердце, но только чтобы какая-нибудь милая собачка обязательно подобрала бы его и вернула мне назад. И я бы снова чувствовала, я бы снова страдала».       Чтобы понять тот вечер, нужно вернуться на несколько дней назад, к той секунде, когда Лапка мне сказала: «может быть». Тогда я сбивающимся от восторга голосом рассказывала о том, что хочу встретить с ней лето вместе, чтобы мы всю ночь гуляли на улице, валялись на лавочках парка, сидели в дешёвых кафе до их закрытия, а потом перебирались в ещё более дешёвые заправки. И это было для меня так важно, и она это знала. Поэтому она и ответила: «Может быть». И я понадеялась. Я всегда надеюсь.       Видите ли, есть люди романтичные, а есть люди болезненно-романтичные. И если сердце первых иногда разрывается от чувств и страданий, то что происходит со вторым даже представить себе сложно. А я отношу себя к этой второй категории. И когда мне говорят «может быть», я слышу «да, конечно!» И я страдаю снова и снова, и виновата в этом только я сама.       И в последний день весны, в канун лета, я пришла к Лапке в общежитие: по пути я промокла под холодным ливнем, была обрызгана водой из-под колёс машины, и дважды пересекла в своих лёгких кроссовках глубокие, текущие через дорогу ручьи, потому что обойти их было негде. И когда я пришла к Дарине в общежитие до времени посещений оставался час, так что нам пришлось ждать у входа на улице. И у Лапки остался только хлеб, она была голодной и слабой, но, не смотря на это, последнее крошки она разделила с голубями, живущими под её окном (одна из причин, почему я так люблю её и восхищаюсь ей). И всё это говорило о том, что мы не пойдём гулять вечером, мы не проведём очередную ночь вместе, и в лето я вступлю также, как вступила в жизнь: в одиночестве.       Весь вечер мы провели, складывая паззл, который я подарила ей на День рождения. В это время на другом конце города мои соседки пили водку, разбавленную детскими напитками отечественного производства. И я вот о чём подумала: я никогда, никогда не буду пить с кем-то, чтобы вписаться в компанию. Наверное, я так никогда не начну ладить с соседями, но… хочу ли я с такими людьми ладить и иметь хоть что-то общее? Все говорят: «Хочешь жить — умей вертеться». Но, по-моему, лучше уж совсем не жить, ведь постоянные увёртки — это что угодно, но только не жизнь. И лучше я буду не принятой людьми, чем принятой за то, кем я не являюсь. Катя говорит соседям: «В этой комнате все ложатся спать, только когда я лягу. Только одно исключение у нас тут живет — ошибка русского языка». И я лежу под одеялом и думаю про себя: «Чёрт возьми, да я горда быть ошибкой, если это значит считать тебя никем и видеть то, что ты считаешь своим авторитетом, на дне сточной канавы».       И вот у спуска в метро Лапка мне говорит:       — Я чувствую себя паршиво, ведь из-за меня твои планы не сбываются.       — Ничего страшного, мои планы всегда обламываются, всю жизнь…       Интересно, помнит ли она, как летом я рассказывала ей о главных горестях своей жизни: несбывшиеся обещания и жестокое поведение людей. Я так плакала, когда впервые познала невыполненное обещание. Тогда родители сказали мне, что вечером я пойду в цирк. Но никуда мы тем вечером не пошли, и я плакала и думала: «Это худший день в моей жизни». А мне ведь тогда было совсем мало лет.       — Я ведь вижу, как ревёт ветер, с деревьев ветки падают, — выдавила из себя, и расставила широко руки, чтобы лучше чувствовать дуновения разошедшегося ветра. Это было приятно, это осушало слёзы, выступавшие на глазах. — Тем более я вижу, что ты чувствуешь себя неважно. Да и у нас совсем нет денег.       — Мы обязательно сделаем это, когда кончится сессия и будет хорошая погода.       — Угу, только я-то хотела всё это сегодня.       — О нет, я чувствую себя такой плохой…       — Не надо, — остановила её я. — Ты замечательная, просто история моей жизни, она такая.       И когда мы прощались, я протянула ей большой палец, опушенный вниз. И она сделала так же, так что мы стукнулись кулаками, и разошлись. И я шла по тускло освещённому переходу и почти физически ощущала, как-то, что раньше цвело у меня в душе, стало соломой. Я пугало. Набитое соломой чучело.       У меня в комнате газировкой пахло больше, чем водкой, и это было хорошо. Но все галдели, и это уже было плохо. Через несколько часов, когда почти все легли спать, Катя пожелала всем спокойной ночи, тем самым заставляя их ответить и не давая уснуть. А потом она спросила:       — Интересно, а почему Аня никогда нам не желает спокойной ночи?       — Она нам ничего уже не желает, — сказала Таня из своей кровати.       И она была абсолютно права, но Катя не унималась.       — Нет, она всё-таки чего-то должна желать нам. Хорошее или плохое. Как вы думаете, чего она желает нам больше?       Я не хотела слушать дальше, я так устала от её провокаций. Я так устала. Устала не от того, каким человеком она является, я устала от того, каким человеком являюсь я. Прошлым утром я порезалась, потому что открывала консервы ножом, чтобы не просить у неё открывашки. А она вечером того же дня без спроса взяла почитать мою книгу по анатомии, и когда я пришла в комнату, она просто поставила меня в известность: «Я взяла почитать твою книгу. Хорошо?» Хорошо. Конечно же, хорошо. Всё идеально.       Я больше не хочу знать, кто я такая. Я устала. Я ничего не хочу знать.       Когда все уже мирно сопели, а я, как всегда, никак не могла уснуть, я включила свой телефон, чтобы посмотреть время: шёл второй час лета.