"Мать подменыша"

      — Я не убивала своего сына. — Голос старой женщины звучал неправильно, слишком кинематографически, литературно, так, как настоящие люди не разговаривают. Она внимательно смотрела на доктора Грина своими бесцветными улыбающимися глазами, диссонировавшими с тем, что она говорит. — Тот, кого я убила, не был моим ребёнком… или вообще ребёнком, если хотите. Это был гадкий, проклятый подменыш, но даже его я не хотела убивать. Просто так вышло.       Доктор Грин молчал. Директор клиники, человек раздражительный, неприятный и абсолютно равнодушный к пациентам своего учреждения, был рад скинуть ответственность за безнадёжного пациента, за содержанием которого не полагается ни премий, ни научного внимания, непонятно откуда взявшемуся энтузиасту. Конечно, не обошлось без взяток и уговоров, однако ни незаконная дань, ни лживая подобострастная лесть и обещания не оказались значительными и не потребовали усилий.       — Ну, доктор Грин, я вас поздравляю, — ритуально улыбнулся директор, порывисто и неискренне пожимая руку столичному специалисту. — Хотя должен бы сочувствовать. Надеюсь, Роуз обернётся для вас не только головной болью, но и благотворной почвой для будущей магистерской. Что у вас там, психоз на почве суеверий?..       Доктор Грин улыбнулся — так же вежливо и безучастно, как и его собеседник.       «Поразительно, — размышлял он в этот момент. — Этому человеку даже в голову не пришло, что врач может заниматься больной не только в погоне за статусом и одобрением в научном сообществе».       От Роуз Макнолти пахло так же, как от любого пациента в провинциальном хосписе без финансирования, но выглядела она иначе. Старая женщина будто светилась изнутри: что это, результат болезни, преследующих её параноидальных фантазий, или знак того, что скоро эта леди должна умереть? Грязная, не стиранная годами ночнушка — и безупречно чистое лицо с почти юношеской кожей, немытые волосы и наивно-чистый детский взгляд. Расфокусированный, конечно, всё-таки возраст. И почти наверняка — ухудшение зрения: разумеется, никаких обследований не проводилось. Ни кардиограммы, ни зрения-слуха-работы нервов, ни даже банального измерения давления.       — Я знаю, вы мне не верите…       — Вы не должны так думать, Роуз, — мягко и без тени иронии сообщает доктор Грин. — Я ведь даже не знаю этой истории. А вдруг она правда?       Роуз улыбнулась. Без всякой надежды, просто радостно: вероятно, ей было очень приятно, что с ней общаются, разговаривают. И не на повышенных тонах, как измученные сумрачные медсестрички, а как должно общаться с каждым человеком.       — Конечно, вы мне не верите, — повторила она. — А с какой стати вам верить? Прошу вас, доктор, вы мне нравитесь. Не делайте заинтересованный вид только чтобы не расстраивать меня. Это ужасно бесит.       Бесит. Хорошо, что она не забыла этого слова. По крайней мере, она не в бредовом состоянии и понимает, что говорит.       — Роуз, это не жалость, это презумпция невиновности. Человек не является лжецом, пока не доказано обратного.       — Презумпция… — медленно повторила старушка. — Я не знаю таких слов.       Она замолчала и посмотрела в окно. Во дворе деловые и энергичные рабочие уже начали демонтаж помещения. Светило солнце. Уже становилось жарко; а вот тем, на улице, в рабочих куртках, так и вовсе нестерпимо. Открытая и дружелюбная улыбка Роуз медленно сползла вниз, делая лицо женщины печальным и задумчивым. Больная не склонна к аффектным состояниям и резким перепадам настроений — хотя, конечно, никаких клинических обследований не проводилось, всё выяснялось так, исключительно эмпирическим путём.       — Я не убивала своего ребёнка, — произнесла Роуз. — Это был не мой сын. Мне никто не верит, хотя я-то знаю, что это был подменыш.       Несмотря на неплохое по меркам ирландской глубинки происхождение, Роуз не была изолирована от общения с земляками. Наоборот, это она старалась избегать шумных и неприятных для неё компаний, пустых разговоров и грубых шуток потерявших в бесконечном труде человеческое достоинство рабочих, их жён и детей. С одной стороны сестра Роуз тщательно выращивала в ней убеждение, что их семья — не ровня остальным, что у них славная фамильная история, что было бы хорошо вырваться из этого душного городка с его грязной бытовухой и проблемами; а с другой — заставляла общаться с другими детьми, удивляясь, отчего это младшая такая невежливая и нелюдимая. «Почему нельзя быть хоть немного приветливее», — ругалась сестра, выталкивая бледную и застенчивую девочку к людям.       Роуз старалась быть послушной, честно старалась. Нельзя сказать, чтобы это у неё получалось хорошо: никакой любви или хотя бы приязни к горластым и грубым односельчанам у нежной и чувствительной Роуз так и не появилось. Люди пугали и отталкивали её своей бестактностью, равнодушием, жестокостью и бесстыдными разговорами, от которых бедной девочке хотелось умыть уши. Собственно, и она им не сильно нравилась: принимали постольку-поскольку, и беззлобно (насколько вообще могут быть беззлобными неприличные намёки и оскорбительные замечания) подтрунивали над излишне ранимой и чувствительной девочкой.       Однако если и было что-то, что хоть как-то мирило Роуз с односельчанами и заставляло её общаться с ними, так это рассказы про фей и привидений.       Их рассказывали все и везде: прачки у реки, когда уже не было других тем для разговоров, хозяйки гостиниц на рынке, рабочие на перекуре, иконописцы, которыми Роуз доставляла выпечку от сестры, рыбаки, моряки… все, кого Роуз могла слышать. Они существовали наравне со сплетнями о похождениях бравых мужчин в постелях непременно замужних или девственных женщин, злобной тихой руганью на тех, кто живёт лучше или как-то по-другому, жалоб на Англию и малый урожай молока, и со всеми прочими пустыми и несчастными разговорами; они разбавляли их, и делали жизнь не то чтобы легче, но хотя бы не такой пустой и бессмысленной.       В основном все эти истории были простыми: одна девица спуталась с парнем, а тот оказался оборотнем и сожрал её; другого похоронили неправильно, и он утащил за собой в могилу всю семью; у третьей сиды подменили ребёнка на одноглазого дефектного урода… Конечно, всё это было правдой, и никто не воспринимал услышанное как затейливую сказку. Особенно серьёзно к историям относилась Роуз, в силу удивительной впечатлительности и эмоциональной тонкости её характера. Она никогда и никого не перебивала, сидела тихо, не шевелясь, чтобы не разрушить атмосферу тайны и глубины, которые и так исчезнут в тот момент, когда кто-нибудь из слушателей начнёт скандалить (а это происходило всегда и было неизбежным… но как же сильно эти моменты ранили Роуз!).       — Я слушала их не потому, что мне нравились сказки или хотелось волшебства, — продолжала она свою речь, безучастно глядя в окно. — Я их слушала потому, что тогда жизнь не казалась мне такой бессмысленной. Она глубже, она богаче, чем все эти разговоры… Впрочем, читала я куда больше, и в книги мне нравилось уходить больше, чем в чужие истории.       — Вы оттуда узнали о подменышах?       — А я всегда о них знала. Невозможно жить в Ирландии и не знать о феях. — Роуз задумчиво нахмурилась. — Сейчас никто в них не верит. Им от этого хорошо, только лучше. Никто не мешает им брать чужих детей. Вот когда травят реки и пилят леса, тогда им плохо.       — Почему вы решили, что ваш ребёнок…       — Сколько раз я отвечала на этот вопрос! — Роуз тяжело вздохнула и прижалась лбом к стеклу. — Я знала об этом. Понимаете, знала. Хотя нет, откуда вам понять, вы же мужчина… Материнское сердце — самое чуткое, доктор Грин. Я знаю, что бывают дети уродливые, бывают некрасивые или эти, как вы их называете… отсталые, да? Вот, бывают такие. Но тот, кто был в моих руках в тот день… о, это был не мой сын!       Роуз слышала о таком раньше. В деревне, например, была жива история про прачку Мэгги Моул, которая утопила сына соседки, когда открылась его настоящая природа: малыш выглядел чудовищно и не мог издавать никаких человеческих звуков, только свистел, как летучая мышь. А ещё у родичей Артура Маклби из деревни Лиис дочь воспитывала прижитого от незнакомца подменыша. Они всю жизнь уговаривали её бросить ублюдка, избавиться от него, но она, глупая, отказывалась. Жалела.       — Я в детстве думала, что мне тоже было бы жалко, — тихо продолжала Роуз. — Пока не увидишь самой, не поймёшь.       — Роуз, — мягко произнёс доктор Грин, осторожно касаясь худой руки пациентки. — Всё-таки, как вы поняли, что это не ваш ребёнок? Я верю вам, и у меня нет причин сомневаться в ваших словах, просто… У вас же была тяжёлая беременность, эта жуткая, ужасная травля, устроенная отцом Гаунтом, помещение вас в психиатрическую лечебницу… Ваши переживания могли сказаться на плоде.       Роуз медленно повернула голову. «Какая же она всё-таки неземная, — зачарованно подумал доктор Грин. — Какая же всё-таки литературная, живописная. Таких людей ну просто не бывает».       — Я много думала об этом, — медленно заговорила она, и её прозрачный, светлый взгляд устремился прямо в глаза доктора Грина. — Порой мне становится страшно от мысли, что я могла перепутать. Что… Нет, это невозможно. Это был не мой сын.       Она снова отвернулась к окну. Солнечный свет освещал, подчёркивал недостатки её измождённой и неухоженной фигуры; вон в потёмках и лунном свете Роуз должна была производить волшебное впечатление. Как тень, оставшаяся от человека, добрая память о нём. Приведение, появившееся не от мук, но от большой, невысказанной грусти. Впрочем, так уж и не от мук?       — Моя большая вина, моя трагедия в том, что мы так и не расписались с Майклом, — произнесла она. — Они берут некрещёных детей или рождённых вне брака. Мы поженились, но никто этого не мог подтвердить. Конечно, я говорила о священнике, который нас расписывал… но того срочно вызвали на войну, и он там погиб. Записей не осталось — вероятно, увёз с собой, я не знаю. А, возможно, их уничтожил Гаунт.       — Отец Гаунт.       — Я не буду называть его святым отцом, доктор Грин. Я вообще не верю в христианство с того времени — и вы не можете меня за это осудить.       — Конечно, у вас есть все причины для этой нелюбви, — мирно ответил психолог, слегка приподнимая руки.       Роуз смотрела на него внимательно, не моргая. Сейчас она куда больше походила на ту опасную сумасшедшую, которую доктору Грину так ярко описывал директор больницы. Улыбка делала её не столько краше, сколько осмысленнее: теперь она не выглядела такой потерянной и неухоженной. Должно быть, она это понимает: судя по тому, что он сейчас услышал, доктору Грину придётся работать не с бредом душевнобольной, а с человеком, который на фоне перманентного стресса и эмоциональной катастрофы существует в состоянии частичной конфабуляции — ложных воспоминаний. Хотя тут уместнее, конечно, говорить не столько о вымысле, сколько неадекватной оценке произошедшего. Конечно, человек, особенно с такой подвижной нервной системой, выросший в суеверном обществе, строящемся скорее на магизме, чем на христианстве, и к тому же переживший травлю, эмоциональный прессинг и потерю ребёнка… конечно, такой человек в конечном счёте будет полагать, что за всё в его жизни ответственны злые мистические силы — и неважно, идёт ли речь о Боге, роке или феях, подменивших младенца на жалкого уродца.       — Доктор Грин, — голос Роуз вывел его из раздумий. Доктор Грин посмотрел на пациентку самым понимающим взглядом, на который только был способен. — Как вы думаете, сиды когда-нибудь отпустят моего мальчика? Я знаю, что не должна на это надеяться, но…       Доктор Грин медленно вздохнул. Он давно научился работать с собственными триггерами и страхами, и потому сейчас он не застыл в беспомощности, потопленный неприятными воспоминаниями. Конечно, они появились, куда уж без них; но, с лёгкой болью проглотив внезапно всплывший образ приёмной матери, которая к пятидесяти годам сошла с ума и качала пустую колыбель, ожидая, что эльфы (там, где он вырос, сидов называли эльфами) вернут ей потерянного при выкидыше ребёнка, корректно ответил:       — Может быть, и отпустят. Но, Роуз, я бы не рассчитывал, что это произойдёт скоро. Потерянные дети могут появиться и спустя столетие с момента пропажи, и даже тысячелетия. Вспомните Рип ван Винкля…       — Но он не был ребёнком, — возразила Роуз.       — Тогда, боюсь, я бы вообще не рассчитывал на его возвращение, — тихо ответил доктор Грин. — Им тоже нужны дети, чтобы продолжать свой род.       Роуз молчала. Возможно, это совсем не то, что следовало говорить доктору Грину: эта бедная женщина привыкла жить надеждой, и кроме этой надежды у неё не оставалось более ничего. Да и откуда взяться хоть чему-нибудь, если большую часть своей жизни она была заперта в чудовищной психиатрической лечебнице, без должного ухода и заботы?       — Надеюсь, что всё-таки он придёт, — сказала наконец она. — Было бы хорошо, если бы он забрал меня туда. В страну сидов. Говорят, там красиво… уж наверняка лучше, чем в нашем говёном мире, правда, доктор?       Грин вздрогнул от неожиданного крепкого выражения из уст трогательной лучезарной старушки. Хотя с чего бы ему удивляться? Она ведь работала в больнице, а ещё — жила среди деревенского среднего класса. Разумеется, она должна была слышать и не такое. И думать иначе про мир она не могла…       — Я знаю лечебницу рядом с возвышенностью Тара. — Кажется, сейчас именно то время, когда доктор Грин наконец мог поговорить с пациенткой о том, ради чего сюда приехал. — Я там работаю. Если вы не против, я могу походатайствовать за ваш перевод…       — Зачем?       — Мне будет прощё наблюдать вас. И потом… Говорят, в холмах Тара всё ещё живут сиды.       Роуз лихорадочно повернулась к собеседнику. Её щёки покрылись пунцовыми пятнами с разбегающимися в разные стороны ярко-красными, расширенными капиллярами: неприятный признак возраста и проблем (впрочем, вполне естественных) с кровообращением.       — Думаете, я смогу?.. — Она не договорила, но доктору Грину казалось, что он понял её правильно.       — Не знаю. Но там будет проще с ним встретиться. После того, как здесь построили завод, я думаю, все сиды ушли туда.       — Туда? Почему туда?       — Это древнее, священное место. Там холмы, опять же. Возвышенность Тара защищается правительством как культурно значимый исторический объект, поэтому…       Роуз вдруг всхлипнула и уткнулась в тощие немытые руки. Доктор Грин открыл дверь, коротко бросил единственной оставшейся в демонтированной лечебнице медсестре распоряжение сделать укол больной, у которой начиналась истерика — страшная, неконтролируемая, противоестественна, какая бывает только у людей с психическими заболеваниями. Он пришёл в ужас, когда узнал, что даже сейчас в этой с позволения сказать «лечебнице» практикуют аминазин по отношению к любым больным, а не только при параноидной шизофрении. Должно быть, только надежда на возвращение сына не дало Роуз окончательно превратить в овоща…       Увы, он не может вернуть ей сына; и никто не может — ни Бог, в которого Роуз теперь не верит, ни сиды, которых не существует. Но хотя бы поможет примириться с его утратой… и сделает всё возможное, чтобы обеспечить хотя бы этой пациентке достойное лечение.       — Всё будет хорошо, Роуз, — говорил он, крепко держа в руках бьющуюся и брызжущую слюной старушку, пока медсестра скучающе-профессиональными движениями смазывала место укола. — Всё хорошо Роуз, тихо-тихо-тихо…       Теперь эта женщина ничуть не напоминала лучезарную старушку, разговаривающую как литературный персонаж; она выла, пыталась расцарапать себе лицо, каким-то чудом прокусила губы (хотя доктору Грину казалось, будто у неё не осталось никаких зубов), тряслась и кашляла — да, именно кашляла, а не плакала. Звуки, доносившиеся из её рта, не походили на плач и стоны — скорее на страшный смех и сухой кашель.       Скоро она успокоится. Скоро она ляжет спать, а доктор Грин сядет за заявление о переводе пациентки в другой психдиспансер — тот, в котором работает он сам. Как раз неподалёку от древних и таинственных холмов Тара. Перед глазами доктора Грина вновь возникла мама, на сей раз умирающая, как раз с таким бесцветным, острым взглядом, как у Роуз. Она смотрела так на испуганного приёмного сына, бормотала «Джонни, Джонни», и Грин знал, что она видит на его месте давным-давно умершего ребёнка. Она была уверена, что сиды вернули ей сына, и умерла… нет, не спокойно. Смерть в галлюцинации нельзя считать спокойной, в том числе и для самого пациента, а уж со стороны это и вовсе выглядело чудовищно. Но она умерла с той верой, которую пронесла через всю жизнь, даже в то время, когда была относительно здорова и не страдала бредовыми состояниями.       Прорабатывать собственные психологические травмы за счёт лечения других — неправильное, неблагодарное дело. Но, увы, неизбежное.       Ну, он хотя бы может помочь Роуз Макнолти. Это… хорошо?