Тени славы (Shades of glory)

Время пришло. Руки дрожали от волнения. По морской привычке Буш крепко стиснул их за спиной; тремор стих, но волнение продолжало усиливаться. Корабль стоял на якоре на сыром пронизывающем зимнем ветру и в последний раз убирал паруса. Лицо Буша оставалось бесстрастным. Если бы рядом оказался кто-нибудь и осмелился заметить его слезы, Буш приписал бы их ветру. Да в таких выражениях, что вопросов больше бы не возникло… Хотя, черт его возьми, если эти оправдания стоят хоть ломаного гроша. Он служил верно и мужественно и никогда не уклонялся от опасности. Он перенес суровые сражения и жесточайшие штормы и все еще продолжал бороться. Он защищал Англию, неся смерть и разрушение неприятелю. Они сражались вместе, Буш знал его вдоль и поперек. Он всегда помнил о своем друге, в некотором смысле они принадлежали друг другу: слишком долгое время жизнь одного была немыслима без другого. Он знал о приходе Буша, и Буш пришел один, чтобы попрощаться. Они стали слишком стары и изувечены, чтобы вернуться в море. У них больше не будет ни славы, ни побед. Они обречены провести остаток дней на берегу, занимаясь грязной работой, — до тех пор, пока станут неспособными даже на это. Отважный «Темерер» станет плавучей тюрьмой. Его парящая душа будет заключена в клетку. Никогда больше он не будет ловить волны и ветер: он будет стоять здесь, на якоре, вызывая редкое сочувствие, — разбитый, бессильный, оставленный. Его слава померкнет под слоем грязи. Осознание этого убивало Буша. Он видел, как корабли оканчивали свои дни, но судьба «Тимирера» необъяснимо ранила его в самое сердце. Он наблюдал, как маленькие фигурки спустились по крутым бортам, лодки наполнились славными ребятами Его Величества… Всё. Бушу пришли на ум крысы, бегущие с тонущего корабля, сердце переполнилось горечью, и он был рад, что стоял тут один. Наконец стук шагов по брусчатке прервал его мрачные размышления. Молодой лейтенант остановился на почтительном расстоянии. — Капитан Буш, сэр? Итак, время пришло. Буш не рискнул заговорить, лишь резко кивнул и направился к ближайшей гичке, где молча устроился на корме. Лейтенант взял весла, и они отчалили, гребки были сильными и ровными. «Этот — настоящий моряк», — подумал Буш, довольный, что вышло, как надо. «Тимирер» заслужил по крайней мере это. Буш посмотрел на свою руку на рукояти шпаги и нахмурился оттого, что пальцы подрагивали в позорном возбуждении. Он стиснул их так крепко, что костяшки, обескровев, совсем побелели. Страх всегда был чужд ему, и это колебание вызывало досаду. Конечно, задуманное было преступлением, бунтом. Хотя и считается, что бунтовать может только команда против капитана, но сам капитан никогда, — мысли о мятеже были знакомы Бушу еще со времен «Славы». Буш сидел тихо и неподвижно, лицо его было непроницаемым, взгляд отсутствующим. Ничто в его облике не располагало к разговору или разглядыванию. Когда перед глазами возник крутой борт «Тимирера», лейтенант с очевидным страданием на лице отважился заговорить: --Сэр, вам нужно… Сказанного было достаточно, чтобы остальная часть вопроса была ясна. Его часто спрашивали об этом в последнее время. «Нет!» — рявкнул Буш. Будь он проклят, если взойдет на борт этого корабля — именно этого — бесславно болтающимся в боцманском кресле. Он отверг протянутую руку. Буш редко нуждался в помощи и еще реже принимал ее. Не обращая внимания на послушно следующего за ним лейтенанта, он медленно взобрался по борту и вошел через входной порт. Буш надеялся успокоиться, поднявшись на борт так, как он это делал всегда. Он думал, что готов, но задуманное не давало ему покоя, стягивая риф-узел где-то на внутренностях. Наверное, никто не смог бы приспособиться к превращению из непобедимого воина в хромую бессильную развалину. Буш не обладал живым воображением, но корабли всегда казались ему одушевленными. Он не задумывался об этом — и потому не сомневался. Было больно найти своего боевого друга превращенным в этого беззубого, немощного старикашку. Пораженный, он прошел мимо лейтенанта, оставившего попытки дрейфовать в кильватере Буша и мудро не сделавшего попытки следовать за ним. Буш спустился по трапу в тревожную тишину, позволив памяти вести себя. Некоторые вещи не забываются. Он прошел по темной пушечной палубе, его шаги отдавались громко и неестественно: дерево по дереву. Пустые пушечные порты зияли слепотой. Буш никогда не видел своего друга таким, и ему стало стыдно смотреть на его наготу. Славные пушки, бывшие Бушу почти родными, списаны или отправлены на другие корабли. Пустота смеялась над ним, наполненная лишь воспоминаниями о дереве и железе. «Вызов», «Курильщик», «Реванш»… и четвертая по правому борту — «Прыгун Билли» — меткое название. В потолочной балке остались глубокие шрамы в том месте, где пушка, раскалясь, прыгнула и застряла. Никакие усилия не могли вынуть ее, только после окончания битвы Билли наконец освободили. В бою было не до этого: начался абордаж, и все, кто мог, черные от пороха, бросились наверх с оружием в руках, не чувствуя усталости от ярости. Они все жаждали крови и еще не знали, какой ценой им обойдется победа над «Редутаблем». От «Тимирера» теперь осталась пустая скорлупа. Его слава навсегда в прошлом, никогда больше он не почувствует волну, с шумом разбивающуюся о борт. Никогда не бросит вызов противнику и не почувствует восторг победы. В его существовании было немного смысла теперь, когда все, что имело значение, прошло, — тяжело было осознать это, и Буш почувствовал минутную слабость. Рука нашла поддержку в покрытой шрамами древесине, когда он пошатнулся, оглушенный нахлынувшими воспоминаниями. Они были здесь, он видел их как наяву. Уши наполнились криком и грохотом бортовых залпов. Едкий дым проникал через пушечные порты и так тяжело висел в воздухе, что его можно было попробовать на вкус, пороховая пыль жгла губы. Буш беспрерывно орал. Крики раздавались вокруг, когда пушки от отдачи брыкались, натягивая снасти, как бешеные кони натягивают узду. Крики, постоянные тяжелые удары: отдача — изнутри, вражеские ядра вплотную по корпусу — снаружи. «Тимирер» ходил ходуном и, казалось, разваливался. Собственный голос был хриплым и каркающим, горло горело огнем. Буш попробовал еще раз: «Перезаряжай! Перезаряжай, чтоб вас!..» Харрис, канонир левого борта, не пошевелился, и Буш дал ему тяжелую затрещину. «Перезаряжай!» — проревел он прямо в лицо матросу — или думал, что проревел, потому что мог только чувствовать сокращения своего пересохшего горла. Стоял ужасный шум: гром бортовых залпов и визг откатывающихся лафетов с верхней и нижней палуб. Старшина, должно быть, услышал или догадался, обернулся, чтобы поторопить своих людей, понукая их, как ленивый скот. Буш вернулся на свою позицию, щурясь от удушливого дыма и града щепок: сквозь них его уверенно двигающиеся люди казались смутными тенями. Палуба под ногами была странно неровной, он опустил глаза и увидел, что его туфли залиты кровью и покрыты кусочками человеческой плоти. Кровь пропитала чулки и заляпала бриджи до колен. Холодная мысль мелькнула в мозгу, и он огляделся, едва разлепляя глаза из-за едкого дыма. Дым скрывал многое, но и виденного было достаточно. Люди… ошметки людей лежали всюду, открывая отвратительную картину плоти и крови, будто созданную сумасшедшим мясником. Другие сражались посреди этого ужаса, не обращая внимания на зловоние и резню, наступая на куски тел. Это картина не укладывалась у Буша в голове. Возможно ли, чтобы это был упрямый, бесстрашный Даунс, превращенный перевернувшейся пушкой в красное месиво? А это — серьезный мистер Бледсоу, мальчик, который так хотел получить офицерский чин? Его едва можно узнать в этой кровавой бесформенной куче. Буш отвернулся, и голубые глаза, блестящие в темноте, поймали его взгляд. Медоус, старшина орудия № 6 по левому борту с лицом ангела, но способный проклясть самого дьявола. Теперь он молча лежал на разбитом лафете. Его руки дергались в потоке собственной крови, не в силах остановить ее. Он кивнул и попытался улыбнуться своему лейтенанту. «Все хорошо, сэр, » — прошептал Медоус и умер. «Господи…» — сглотнул Буш и на мгновение прикрыл глаза от нарастающего тошнотворного ужаса. Когда он вновь открыл их, на палубе было тихо, чисто и пусто. Ни пушек, ни людей, ни крови на его единственной туфле. Ничего, кроме воспоминаний и одинокого ссутулившегося капитана с сухими глазами. Эта палуба была его постом в Трафальгарском сражении, и память обладала здесь неограниченной властью. Было противно думать, что гулкое пространство, когда-то заполненное дымом и грохотом, скоро станет плавучим подразделением ада. Буш должен был исполнить приговор: его мнение было решающим, когда он назвал корабль пригодным для этой цели. Это его слово уничтожило блестящую латунью и позолотой славу и стерло признаки жизни с палуб «Тимирера». Он обрек корабль сгнить на якоре. Из-за него «Тимирер» наполнится военными преступниками и пленными — теми, кто презрел свободу, когда другие купили ее ценой своей крови. Пальцы нащупали в кармане маленький пакет. Кремень, огниво, пакля и огнепроводный шнур. Будет так просто спасти корабль от уготовленной участи. «Тимирер» бы закончил свои дни в огненном сиянии славы, а не доживал калекой, непригодным к делу, без которого его существование не имеет смысла. «Как и ты», — казалось, шепот раздался прямо в сердце, жестоко раня не хуже раскаленного клинка. Буш прикрыл глаза. О, Господи. Да, действительно, как он сам. Его дорогой «Тимирер» говорил правду. Они были похожи, сокрушенные, но воссоединившиеся для того, чтобы Буш мог освободить их обоих. В следующее мгновение он понял, что не освободит. Не сможет. Он думал о людях — его людях — которые смело шли с ним навстречу верной смерти и умирали на этой палубе. Они заплатили за славу своими жизнями. Никто из них не избегал своего долга. Буш почти мог видеть их в этот момент: тени, призрачные фигуры, которые упорно трудились в черном дыму, полностью отдавая себя долгу, как и в день последнего сражения. Буш гордился ими. И он хотел, чтобы они гордились им. Им… и «Тимирером». Эти люди не искали легкой смерти, они погибали с открытыми до последнего вздоха глазами. Возможно, что-то от них до сих пор осталось здесь, все еще ожидая будущих побед. Это место было их единственным храмом, их храмом, и Буш не мог не считаться с этим. Отбросить эту мысль значило бы признать поражение — их, «Тимирера» и свое собственное. Он снова положил руку на шрам корабля, два задубевших сердца теперь бились в полном согласии. Они исполнят долг хотя бы ради своей храброй команды. Снова послышалось что-то, похожее на вздох или неразборчивые слова — не свои, но и не чужие. Буш услышал торопливые шаги по трапу и поднял голову, все еще опираясь на остов корабля и черпая силы в этом прощальном прикосновении. — Капитан Буш, все в порядке, сэр? — Лицо лейтенанта было полно озабоченности и смятения. «Мне показалось, я что-то услышал, и я… э-э…», он заколебался, осознав абсурдность своих слов, но начав, закончил: «Прошу прощения, сэр…, но я думал, что чувствую запах… пороха». Буш пристально посмотрел на него. «Воображение, лейтенант. Не удивительно, в таком легендарном месте. Но я здесь закончил. Он…» Буш чуть улыбнулся, споткнувшись, — «он… еще послужит».