Свободные люди

Дождь шёл с утра, начался еще до рассвета, и потому сохранил гнетущую ночную тень. День не начался. Деревня была темна, дорога — туманна, а вот лес — последний клок непролазной чащобы на проплешине Девонширских болот — а вместе с ним и холм, и колея на холм так и не появились. Но именно оттуда, примерно к полудню, если можно было бы сказать точнее, пришел человек. Его ждали. Ему собрали бы лучшую повозку, если бы в минувшую среду он сам не усаживал женщину в тёмном в главный кэб. Её волосы блестели от дождя и воска, её глаза блестели лихорадочно и были полны воды. На руке её поблескивало кольцо, от которого она все норовила избавиться мокрыми нервными пальцами. Она бросила бы его извозчику в оплату — так мало было при ней ценного, кроме белой ладони малолетнего сына, — или смахнула бы в слякоть и грязь. Этот человек, да, этот, тогда отчего-то не забрался в кэб третьим, хотя долго оглаживал дверцу пожелтевшими пальцами, долго слушал шипение дождя под ногами и шипение леди под крышей повозки. Потом, покручивая зонт — красный атласный зонт, промокший насквозь: в своем шкафу он оказался не готов ни к солнцу, ни к дождю, ни к ветру, — этот человек пошел в гору. Так, в среду он вновь скрылся в тумане на долгие три дня. И сегодня ждали только его. Ему подали бы кэб к воротам особняка, если бы… ах, если бы был где-то за дождевой пеленой особняк, если бы этот человек, последний хозяин богом проклятого места, напомнил бы об этом. Он не напомнил. Однако его ждали. Молодого или старого, господина или нищего. Варвара и последнего солдата на бойницах, героя, разрушившего драконий чертог, и изверга, плачущего над разграбленным троном, своим и безнадежно чужим. Он, видно, сам позабыл, кто он есть, раз последним задержался в столь нелюбимом доме. Но он не забыл, как любил и умел удивлять. С горы он пришел не один. За собой он тащил девчонку. Тащил, и, наверное, при спуске из леса скрутил её запястья галстуком, такой синевой теперь отдавали ее грязные ладони. Под мышкой он удерживал новенький саквояж, и то и дело прижимал скулой зонт к плечу, чтобы покрепче перехватить свою спутницу за рукав. Броситься наутёк девчонке мешало накрахмаленное длинное платье — не с её плеча — и неудобные городские туфли. Казалось, она впопыхах — а может, специально? — обрядила правую ногу в левый башмак, а левую — в правый, чтобы теперь косолапить за своим мучителем, будто ряженный на публику цирковой зверь. Она была больна. Трагически — безумная Офелия! Он тоже был болен — так прогнил изнутри, что не то что промозглый ливень, ни сифилис, ни чума, ни холера не взяли бы его. Но будто бы в том же цирке, он был необычайно весел. Откланявшись конюшим, не преминул сунуть лишний соверен усталому кэбмэну. — Моя племянница будет смотреть на деревню, — улыбался он, усаживаясь в повозку первым и завешивая окошко и лес за ним мокрым рыжим сюртуком. — Она так редко видит людей: как тяжело жить молодым и обремененным болезнью! Держите ее крепче, мой дорогой, да не поворачивайте к себе лицом: истерия тоже не пожалела мою девочку. Да, держите, вот так!.. А то напоследок моя чумная принцесса вас поцелует! Он осклабился устало и зло. Потянул за собой девчонку — бесцеремонно. Приобнял ее длинной угловатой рукой — вцепился в гриву волос — и ласково наклонил к себе на плечо. — Посмотри, посмотри, моя мартышка, еще чуть — о, да мы еще не видали поезда! — еще чуть и мы будем в Лондоне. А потом — хоть в вашу родную Африку — не из ленной же грязной Сены вынырнула такая животинка? — хоть в Индию, хоть за Атлантику!.. — В Лондоне?.. — больше она не услышала ничего. — Oui, ma fille en or, ты останешься в Лондоне, в закромах дядюшки Ховарта. Остальные планы я приберег для себя. Больше они не проронили ни слова. Девчонка не могла усидеть на месте: то жалась к запотевшему стеклу, то забиралась на сиденье с ногами и тихонько подвывала. Её наставник перебирал холеными пальцами по подлокотнику и морщился, будто забыл что-то важное. Сума — пожитки с тонущего корабля, — заполненная до отказа, видно, всё же не вместила что-то важное. Но возвращаться — поздно, поздно! Старик на козлах знал, как томительно для господина молчание, но рад был, что и он, и его спутница предпочли затишье буре. Уж и без того над проклятым семейством весь месяц ходила страшная гроза. К станции подъехали не сразу — прежнюю дорогу развезло, пришлось пропустить квартал. Девчонка выскочила прежде, чем кэб увяз в глине у крыльца. Господин на удивление бойко спрыгнул следом, не успев, впрочем, вновь набросить на плечи сюртук. Она замешкалась — испугалась высокого станционного забора, дежурного у ворот и стального взгляда в спину, и преследователь настиг ее. Снова уже не отпустит её холодных скользких рук. Вдвоем они устроились под циферблатом у въезда и просидели с час или больше. В непросохшем сюртуке теперь вязла неудачливая беглянка; господин сушил зонт у своих ног и раз пять перевязывал на шее новый галстук. — Не торопится, — он пренебрежительно поводил губами. — Не думал, ага, не думал, что встреча не последняя. Но! Вот так-так — с судьбой не бывает последнего свидания! Спутница его куталась в чудом не вымокшую копну волос. Господин хлопнул по коленям и последний раз пронзил взором серую пустую улицу. — Пойдем-ка на станцию. Билеты за твоим вторым, менее расторопным дядюшкой, дорогая! На помостах было еще пусто; поезд прибывал к четырём. Комнатка ожидания, белая и пустая, пахла разбухшей краской и известью — и господин, и его подопечная морщились. Два окна вели в куцый палисад при станционной вышке, три — на платформу, за которой виднелся сизый лесной горб. Откуда-то сквозило. Пока мучитель отряхивал лакированные туфли у входа, девчонка пронеслась к дальнему окну и уперлась лбом в стекло. Прямо напротив её голубоватого, нездорового лица об отлив разбивалась целая струя с крыши. Она постучала пальцем, точно могла дотронуться до воды, неудовлетворенно провела ногтем перед собой… до скрипа — прикрикнет ли провожатый? — после отвернулась к стене и ловко, одним щелчком пальцев, чуть распустила врезавшийся под дых корсет. — Неблагодарная дикарка, а! — господин подошёл неслышно, опустил на скамью свою тяжелую ношу. Собирался сесть. Но отчего-то остался стоять и смотреть сверху-вниз. — Бедная старая Блабби так старалась собрать тебя. И что ты натворила? Она не подняла взгляда. — Ладушки, — он разминал окостеневшие от сырости запястья. — Bien, tres bien, ma meilleure récompense! И я тоже отметил, что твоя старая наволочка смотрелась более органично, чем это кукольное платье вашей покойной мамаши. Дикий, вольный стиль, а? Девонширская амазонка! Скво из Девона!.. Господин закусил губу. Девчонка всё ещё не была готова для разговора — какая промашка! Сидела, сутулясь и чуть расставив врозь ноги, сунув острый каблук в щель между досок в полу. Зверек в деревянной клети на ярмарке, толку-то! С ней, пожалуй, и вовсе не было смысла вести беседу, не было резона знать, что ей известно. С сумасшедших нет спроса. Но тут же, растормошив платье у груди — передавило горло — стряхнув со лба волосы, она преобразилась. Чёрные глаза смотрели ведьмовским проклятьем. — Зачем я с вами? Я не хочу. — Зачем? — хмыкнул и почесал кончик носа в раздумьях. — Право!.. Право, только не надо снова звать Маркуса! Зачем! Скажешь тоже! Теперь тебя никак нельзя бросить в лесах, ни-ни! — Я не хочу!.. — сверкнула рядом белых зубов. — Я не хочу, нет! Это он обещал мне — зачем вы? Зачем? — Ну, ты права, права, я тебе брата не заменю. Но признай, что наследнице дома не пристало таскаться — пусть и за обожаемым братцем — по притонам и пабам, полным грязи и сброда, — господин тяжело и с назиданием качнул головой. — Я лучше подхожу на роль экскурсовода: образован, всегда пунктуален, при запонках и галстуке! Какой же из этих трёх деталей не доставало моему племяннику? Не припомню, но! Пока грузится мой пароход в сияющие дали, я успеваю и прокатить тебя по старушке Британии, и пристроить в миленький пансион. Я уже присмотрел один, прямо под крылышком у Ховарта; даже вырезал пару открыток из газеты — не взглянешь? Он потянулся к саквояжу, но так и не дотронулся до замка — ощутил себя под взглядом зверя. — … Какие глазки! Еще чуть и я сам уверюсь, что кровь в них стоит наша, а! Наша безумная, порочная кровь!.. — Я не хочу! С вами не хочу. Вы ведь убийца — вы всех их прикончили! — она сжала подол платья и скрутила в узел с ожесточением. — Вы всех их поймали! И меня тоже. Теперь. Кротко и тепло улыбаясь, господин примолк. Посмотрел в окно, залитое дождем, стряхнул невидимую пыль со скамьи и сел, сложив ногу на ногу и откинувшись назад. Его жгли ненавистью. Заслуженно. — Золотце, ну что же ты! Мы же все прекрасно знаем, что произошло, как и чьих рук это дело, да? Все прекрасно знаем, — он пошарил по карманам в поисках табака, вспомнил про сюртук, но притронуться к собеседнице не решился. Ах, какая непоправимая ошибка! — Господа из Лондона — да-да, ты же не успела позабыть дерзкого усатого доктора? — эти господа порядочно выпотрошили наш дом в поисках правды. Истины! О, они оказались первоклассными ищейками. Пусть сыскать душок смерти среди живых не так-то сложно. Из саквояжа была извлечена длинная уродливая сигара, обвязанная розовой тряпкой, и вот к потолку потек липкий сладкий нездешний дым. Азиатские лианы. Индейская трава дьявола. Дурман. Дождь хлестал в окна. — Два сына лежат в земле, а третий гниёт в тюрьме, — господин стряхивал пепел дрожащим пальцем. — Гниет-то он уже давненько, да и в тюрьме ему долго не сидеть. Пеньковая веревка — последняя и единственная подруга… Ведь его прекрасная, вышколенная, верная супруга отреклась. Какая женщина! И она назвала меня предателем, обманщиком, перебежчиком! А я всего лишь воспользовался случаем… Женщина! Я только лишь исполняю свой долг перед семьёй, в конце-то концов: скоро мы достанем справки о твоей болезни, ma fille en or, и я смогу стать опекуном тебе и последнему оплоту нашего дома… — Вы уже были… опекуном, — оскалилась девчонка. — И она умерла! Да, я хотела, чтобы… Но она умерла! А я не хочу — нет! Не с вами и не здесь. Если я умру… Маркус! Его не будет со мной, понимаете? Он тоже умрет! Я не хочу быть с вами и умирать из-за вас, как она! — О, она знала, что погибнет! Но тебе не о чем волноваться… — Она была слабая, — крылья носа затрепыхались, острый подбородок вильнул к шее, черные глаза, казалось, и впрямь были полны крови. — И он тоже всегда был слабый. Я не знала, кто умрет, я не знала… Почему? Розовый сгусток дыма завис под потолком, господин запрокинул голову и промычал себе под нос что-то неосмысленное. Покосился на собеседницу, угрюмо жмущуюся в угол, снова закусил сигару. С той стороны платформы засуетились люди. Дождь шипел по шляпам, зонтам и прикрытому бумагой кульку в руках торговца. — Так ты видела? — господин поёжился. — Он с ней расправился. Мы все не хотели этого. Смерть! Смерть! Арена, на которой добивают победившего гладиатора. Он был слабый и гордый. О, сколько в нём было гордости! А ведь из него… Да нет, черт, ничего из него не вышло бы: пропащий. Он ведь сам сознался и сам приписал себе каждую смерть в нашем доме. Гордость. Отчего её так много у того, кто всю жизнь ползал в ногах? — господин вновь сладостно затянулся. — Никто, впрочем, не стал ему перечить. Никто: ни его напуганная до срыва женушка, ни несчастный сын — о, он ужасный отец! — ни мы с тобой, дорогая. Она промолчала и повторила вновь: — Вы их всех прикончили. Стряхивая рыжий пепел на белый пол, глухо смеясь и морща некрасивое лицо в ореоле дыма, человек устало согласился: — Так я враг, верно? Ну хорошо, это я: убийца и похититель. Не самая жалкая роль… Грабитель сорвал куш: в его лапах теперь несметное сокровище! — Оно ведь и без того было ваше. — Ничегошеньки у меня не было, моя ясноглазая! Совсем ничего… Как и у тебя теперь. Как и у тебя. Примолкнув, он скользнул по своей пленнице помутненным дурманом взглядом, косо усмехнулся и отвернулся. Что-то порывался сказать. После встал, не в силах преодолеть молчание, шаркающей походкой прошел от дверей и к дверям, размял плечи, подмигнул девчонке в дальнем углу. Его колотило — ознобом прошило с ног до головы. В самой голове шумел ливень. — …Где там запропастился твой дядюшка? — бросил он куда-то в стену и вышел вон. Сигара тлела. Ни одно из черных пятен на платформе не было Элорном Ховартом. Часы — сколько времени уже лил дождь? — никак не находились перед глазами, пусть были спрятаны где-то тут, у выхода к путям, под крышей — под самым носом! Где-то далеко, под самым небом, что-то протяжно застонало. Гудок. Довольно ждать. Господин заглянул обратно: саквояж был на месте. Она даже не попыталась, как в вечер перед выездом в особняке, подпалить его вещи, прежде чем сбежать на чердак, и теперь… Окно было распахнуто. Створка. Одна створка! Но если стащить корсет и пышную юбку, если скинуть туфли-копыта, если боком оседлать раму — как ведьма помело — и высунуть голову наружу… Он кинулся на платформу, зная, что не догонит, и нарочно сбивая шаг. Она, под вопли женщин, под визг шавки на чьих-то руках, перескакивала через пути. Не поспеть — один прыжок отделял ее от забора за станцией, щели в заборе и синей громады леса. А она не то что умела прыгать — она умела летать. Поезд пришел и прогремел за её спиной. Элорн Ховарт перекрикивал поезд. А этот человек, да, этот человек, стоял у путей и мял в руках пахучую сигару. Дождь не мешал ему ликовать. Надо же — теперь он был свободен.