От А до Я

Все кончается, мой друг, Разрывают кольца рук Свитые в тугую плеть Боль и сказка, свет и смерть. Просто чтобы каждый знал, Что всему, что он искал, Скоро тлеть углём в золе, Скоро гнить в сырой земле. Не грусти, не плачь, не бойся, Это просто проблеск солнца В тёмных путах наших снов, В ржавчине оков... (Мельница, "Мертвец")

А — Артемий Как призывают менху, верных из рода Служителей? По рукам узнают их, мясников. По глазам отличают их, хирургов. Сложно не узнать его, сына Исидора, Артемия из рода Бурахов. Среди сверстников, детей Города — нескладного парнишку с чистыми, как горхонская вода, любопытными глазами. Среди однокурсников, начинающих хирургов — талантливого студента, которому медицинские премудрости даются так, словно это у него в крови с рождения. Среди земляков, потрясённых смертью Симона и Исидора горожан — непринятого родным домом блудного сына, лже-виновника с очернённой репутацией и окровавленными руками. Тяжко вздыхает осенним ветром Город, живой удург, обречённый на смерть. Но поспорить с Неизбежностью стоит — хотя бы попытаться... "По глазам отличают их, хирургов", — отражается во взгляде блеск стального лезвия. "По рукам узнают их, мясников", — уверенные, точные движения раскрывают податливую плоть. Солью — кровь, горечью — твирь, остротой — верный скальпель. Я не разочарую тебя, отец. Б — Бессмертник Патрульные на постах, Исполнители у дверей больных, Бакалавр у микроскопа и вороха записей — каждый несёт свою ночную вахту, у каждого есть неизменный дежурный пост. Он — жрец своего храма, куда более священного, чем заброшенный Собор. День и ночь — у сцены-алтаря, где сгорают в пламени страстей жертвы во имя искусства. Порою кажется, он сам и есть воплощённое Искусство, говорящее загадками и символами, немного потустороннее, немного жестоко-равнодушное, но бессмертное и прекрасное — даже в час беды, нет, особенно в такой час. Самые красивые песни рождаются на войне, самые лучшие книги — в изгнании, а Театр Города живёт настоящей жизнью именно в разгар эпидемии. Никто не знает точно, откуда он пришёл, этот франт со взглядом лисицы, но где бы он ни появлялся — кажется, всё вокруг становится немного ненастоящим, нарочитым, таким, что впору усомниться в самом себе. И напротив, всё от коварных слухов до сказочных фантазий и легенд Города кажется чуть более реальным. На самом деле, скажет вам любой, всё просто, и магия Театра — всего лишь хитрости хорошего шоу, и незачем демонизировать призвание кукловода, и маэстро Марк Бессмертник — всего лишь актёр с вычурным псевдонимом, любящий свой сценический образ больше, чем следует. Но иногда достаточно встретиться с ним взглядом, чтобы засомневаться в чёткости границы между жизнью и сценой. В — Виктор Тихо потрескивает огонь в камине. Часы отсчитывают уходящие секунды мерными щелчками точного механизма. Всё в его жизни размеренно и однообразно в течение последнего десятилетия. С пониманием приходится отнестись к уходу из дома сына, воспитанного в одиночку, без матери. Не получается без сжимающей сердце тоски смотреть на дочь, в каждой черте, в каждом своенравном капризе которой проглядывает нечто явственно наследственное — но не с его стороны. Внешне стойко переносится нежданная смерть старшего брата. По лицу Виктора сложно понять его настроение. В глазах его — океан, спокойный, величественный, немыслимо глубокий. Ушла буря, ушла любимая катастрофа и желанная стихия с этих волн. Лишь при взгляде на портрет на стене путеводной звездой мелькает над океаном искра — и тут же тонет в тёмной пучине. Плещется размеренными волнами Время. Верной и любящей Памятью начертан на сером песке берега прекрасный утраченный образ. Шепчутся в вышине звёзды вечно живой Мечты. Г — Город-на-Горхоне Станция одиноко темнеет в предрассветном тумане. После ночной грозы рельсы блестят в тусклом свете фонаря, пахнет железом, дождём и покрытой росой степной травой. Спустившись с подножки вагона, глубоко вдыхаешь свежий утренний воздух и идёшь вдоль полузаброшенных путей... Город просыпается. По мостовым прохладный ветер гонит опавшие листья, кружит их в причудливом вальсе. Будто дыхание исполинского зверя взметает их с земли. У Города-быка в подземных жилах течёт живая горячая кровь, глаза влажные и спокойные, рога хрустальные, шкура золотистая, по осенней погоде чуть неряшливая от земли, дождевой воды и налипших листьев. Город-удург — одиночка по натуре своей, вольное дитя дикой Степи, но без людей жизни не представляет. Даже к незнакомцам дружелюбен: осмотрит внимательно, дохнёт в лицо степным ветром, и если гость ему понравится, обязательно поделится с ним своими тайнами. Только не каждый сумеет их понять, и не каждый сумеет разглядеть. Но если набраться терпения и внимания, прислушаться, присмотреться... Живой Город, сын Горхон-реки и Степи-матери, безмятежно дремлет в ожидании рассвета. Д — Двоедушники "Мы вместе. Это самое главное. В несчастье ли, в радости ли — вместе. Храбры и преданны, как псы, хитры и вездесущи, как кошки, свободны и неразлучны, как птицы..." Пушистый, хоть и заметно потрёпанный обитанием на Складах, Артист довольно мурлычет, растянувшись прямо на разложенных на столе картах. Атаман улыбается — всё-таки неспроста его Душу так и тянет к стратегическим материалам — и бережно берёт кота на руки. В Замке уютно, относительно безопасно, светит разноцветный фонарь, отчего любой вошедший сразу чувствует особенную тайну этого места. "Мы — братство. Мы — одна стая. Такие разные, но перед лицом беды всегда едины." Беспризорники — мор ли их оставил сиротами, жизнь ли не дала счастливого детства — за себя постоять могут. И друг за друга горой. Вместе легче. Вместе несравнимо лучше. И у каждого — две Души, своя и звериная. Любимцы своих хозяев тем более не бросят. "А значит, выстоим. А значит, ещё отвоюем своё счастье детства, и будут ещё в Городе солнечные дни. Но ничто так не проверяет верность и дружбу, как общее несчастье." Е — Ева Взлететь — так просто. На крыльях мечты, на крыльях вдохновения. Веры. Тем более, любви. А удержаться — сложно. Потому что не признаёт закон земного притяжения лёгкости крылатых пегасов. Потому что все земные законы сами по себе слишком тяжелы, и камнем на шее тянут вниз тех, кто поднимает голову слишком высоко — неважно, чтобы взойти на престол или чтобы всего лишь взглянуть на звёзды. Почему же тогда на такой хрупкой опоре стоит Башня? Потому что когда мечта крепко вонзается в сердце, когда строится на крови и уходит корнями в саму смерть, тогда она может удержаться. И пересилить любые законы, словно севшая на чашу весов бабочка. Может быть, поэтому смерть и боль всегда сопутствуют таким, как они? Она не знает точного ответа. Она всего лишь хочет однажды взлететь. Ведь это так просто, если душа расправляет крылья. Жаль, что нет таких же у смертного тела. А может быть, и к счастью. Ж — Жерло Тихий сквер в южном квартале по праву негласно считается одной из достопримечательностей Города. Весной расцветают яблони и устилают аллею ковром белых лепестков; обычно в такое время парк не испытывает недостатка в прогуливающихся влюблённых парах. Летом окрестные жители идут спасаться от зноя под сенью тенистых крон. Осенью в сквере пахнет кислыми дикими яблоками, за которыми забираются по деревьям и ажурной ограде вездесущие мальчишки. Аллея становится излюбленным местом поэтов и романтиков, главной конкуренткой парку за Театром. Вместо снежных яблоневых лепестков вдоль дороги лежат опавшие листья — золотые, рыжие, алые, тёмно-ржавые. И всегда, вне зависимости от сезона, царит умиротворённая тишина. Мал квартал Жерло, нет в нём ни богатых особняков, ни захватывающих воображение построек, но есть собственное скромное чудо. З — заражённый квартал Кровоточащий Молчащий Дом, никому больше не нужный, сиротливо скрипел открытой дверью на ветру. За ночь его совсем заполонили крысы, привлекаемые запахами крови от инструментов бывшего владельца. Ползали в глазницах бычьего черепа, который он убирал вечерами в шкаф, чтобы не пугались приходившие к дедушке Исидору ребята. Теперь не то что дети не пришли бы сюда — не нашлось даже мародёров, охочих до имущества знахаря. Из Кожевенного квартала уходили все, кому дорога была жизнь; самых стойких и беспечных, и тех обуял первозданный, гнездящийся пауком в недрах разума страх. Мерзкая кровавая гниль перекинулась на окрестные дома, проникла внутрь зданий. Уходили, спешно забрав самое необходимое, не предупреждённые, столкнувшиеся с ужасающей неизвестностью. Слышали вослед крики и стоны, видели стелившийся по земле зыбкий заразный туман. Разносили болезнь в остальные кварталы, сами того не зная. Поздно была выставлена охрана входов. От победоносного шествия по улицам эпидемию Песчаной Язвы не могло удержать уже ничто. И — Инквизиция Приговор зачитывали долго, по всей подобающей форме. Она стояла по правую руку от учителя — самая молодая, ещё неопытная, но подающая большие надежды. И он не знал, сожалеть ли ему, что уже второй раз ей приходится присутствовать при оглашении смертного приговора одному из его предыдущих учеников. С одной стороны, не стоило пренебрегать возможностью дать ей и такой наглядный опыт. С другой... Воспитанники Германа Орфа с незавидной частотой отправлялись на эшафот, осуждаемые в вольнодумстве и излишнем своеволии, переходящем даже неотъемлемое право правительственных Инквизиторов устанавливать на время миссии свои порядки. Вряд ли кто-то знал наверняка, где проходила эта черта дозволенности, но даже беспринципным ученикам душегуба Карминского ради достижения цели прощалось всё, а вот его... Возможно, дело в том, что ему было известно чуть больше. Как и ей. Как и тому, кто внешне равнодушно слушал речь, не смея взглянуть в сторону учителя. Их всех объединяли исключительные права, блестящие способности и нестандартные обязанности. А также справедливая гордость своим званием, издалека узнаваемая строгая униформа и недобрая — если не сказать страшная — слава. Учеников Орфа, помимо этого, объединяло крайне неугодное Властям знание истины. А истины люди привыкли бояться куда больше, чем Инквизиции. К — Караван Бубнового Туза Где был звонкий смех, там оставались безутешные слёзы. Где встречало приветливое крыльцо провинциального дома, там кровь запеклась на ступенях и дверях. Где стояли нарядные подмостки бродячего цирка, там догорала груда досок и разноцветного тряпья, и ветер носил над улицами горький дым. Где спал в колыбели симпатичный малыш, радость родителей, там лежала грубая лоскутная кукла с пуговицами вместо глаз или полуслепой уродец, яркая и страшная иллюстрация вырождения. Да и всё, связанное с ними, было подкупающе ярко. И всё, остававшееся после них, было действительно страшно. Сложно представить себе нечто, из-за чего малейшее напоминание о цирке сеяло бы в сердцах такое отвращение и ужас на протяжении ещё многих лет после расплаты. В этом была их сила — они поражали воображение, играли на потаённых страстях, умели претворять в жизнь как мечты детей об ожившей красочной сказке, так и самые извращённые тёмные фантазии взрослых. Яд в яркой фольге. Отсутствие каких-либо остатков совести и жалости за масками шутов. И как вовеки не утихнуть звенящему в Степи эху проклятий и рыданий, неотступно летевшего за ними по следу, так и не смыть никогда ужасное клеймо с души тем, кому удалось бежать от суда. Л — Ласка Что же ты не спишь в предрассветный час, бродишь одиноко среди могил, милая? Старшая из детей-изгнанников, детей-избранников; дева в длинном платье, но сердцем — невинное дитя, а лицом — измождённая старуха. Тихо льётся над безмолвным погостом твоя нежная напевная колыбельная. Не для живых — для мёртвых, спящих в холодной кладбищенской земле ничем не омрачённым сном, лишённым сновидений. Услышат ли они твои песни? Ты знаешь, что непременно так — ведь ты же слышишь, как перешёптываются и ворочаются усопшие под землёй. И со снисходительным непониманием воспринимаешь слова живых о том, будто те не ощущают того же. Потому что странно не чувствовать волнения кладбищенских постояльцев, поднявшегося накануне. Покойники ждут новых соседей, беспокоятся, что тесно им всем вместе станет — гостей ожидается много. Вот ты и ходишь, словно невесомая бледная тень, и пытаешься своим тихим голосом с тяжёлым придыханием успокоить подопечных. Песня старая, степная, незамысловатая. Но главное — не слова, а вкладываемая в них искренняя забота. Притихнут мёртвые, прислушаются... и только шаги чьих-то тяжёлых сапог вдалеке нарушат воцарившийся покой. М — Маски Мягкий полумрак обнимает вошедшего за усталые плечи, шепчет что-то шорохами и тихим скрипом досок, будто хочет поведать сокровенную тайну на ухо доброму знакомому. Но обманчива иллюзия приветливости Театра. Стоит приглядеться, прислушаться — становится ясно: это мир иной, неизведанный, непохожий на те театры, что служат лишь зрелищным развлечениям. Но он как никто другой понимает жизнь по ту сторону тяжёлых дверей, и может так много рассказать тому, кто хочет слушать и смотреть — и умеет слышать и видеть скрытое. Тени и фантомы, призраки сыгранных ролей, все они оживают после заката. Из пыльных складок занавеса выглядывают пугливые ангелы полуночи. Просыпаются печальные музы и склоняются к сцене подобно изображённым на фресках Хозяйкам. На подмостках вершат свою мистерию гротескные демоны судьбы. Их, последних, узнать легче всего. Сколько бы ни встречались подобные костюмы на чумных улицах, привыкнуть к ним не получается. Слишком неестественна пластика мимов, слишком пусты и безжизненны чёрные прорези их белых масок. Слишком зловеща угрюмая братия Исполнителей. Слишком многое недоговаривает их хитрый предводитель, разделивший со своей труппой проклятие вечной роли. И это, конечно же, совсем не те маски, что можно надеть однажды и забыть, сняв. Но те, кто выбрал их своим вторым — и отныне единственным — лицом, уже не расскажут, чего им стоило такое решение. Да и не будь даже этой тайны, зачем попусту тратить слова, когда красноречивее всего скажет за них магия мрачного искусства? Ночь тёмным бархатом льнёт к едва мерцающим узким окнам. В Театре Маски репетируют новую пантомиму. Н — Нина ...Она смотрит в зеркало. Муж за все эти годы растерял и цветущее некогда здоровье, и остатки сдержанной улыбки, и живой блеск в глазах. Первого не вернуть, но ей удалось возвратить ему кратковременную возможность выхода из вечной меланхолии и огонь в глубине зрачков. Нет, не его прежнее мерцание свечи или тепло камина, старающееся согреть всю семью, удержать вместе таких разных и неистовых родственников. Но отблеск безумного, безудержного, неземного пламени, что скорее мгновенно спалит дотла, чем обогреет. Нанесший визит Бакалавр, должно быть, тоже заметил эту непривычную особенность. Принял ли за то, что морально стабильнейший из триады правителей в конце концов повредился рассудком? Она надменно улыбалась столичному скептику, глядя на него глазами мужа и говоря его голосом. Проверив пульс Виктора, Данковский отметил небывалый жар и, скорее всего, списал это на всё-таки подхваченную лишённым власти Каиным Песчаную Язву на ранней стадии. А может, и понял, в чём истинное положение дел. Но Нину это мало интересует. Мужчины для неё всегда были лишь покорным орудием получения желаемого, и отчаявшийся Даниил — не исключение. А земное тело — лишь временная оболочка, которую вскоре можно бросить за ненадобностью и поселиться наконец в изначально уготованной ей Башне. ...Виктор, отпустив посетителя, вертит в руках овальное зеркало. Ещё одна крупица памяти о его великой жене, оно всегда хранилось в ящике стола. Тёмные круги под глазами, печать тяжёлой усталости на лице — да, чрезвычайное положение в Городе оставило свой след и на нём. А в душе — будто невыносимо натянутая до предела струна. Где не проходившая все эти одиннадцать дней сонная меланхолия, где привычное усталое спокойствие? Словно некий безумный алхимик поместил в его грудь вместо сердца сплав колючего льда и обжигающего пламени. Теперь он понимает Дикую Нину — каково это, чувствовать, что можешь сделать всё, что "невозможно" — всего лишь отговорка слабых духом. Теперь он ощущает, как тяжело удерживать в себе эту неистовую, пронзительную силу, болезненно разрывающую душу между пульсирующим центром Земли и холодной высотой ослепительных звёзд. Он знает, что долго не выдержит — сгорит от неё через пару суток, если не быстрее. Но близость к любимой супруге ощущается как никогда сильно и надёжно. Она снова с ним — хоть он и не знает, как такое возможно. Но верит всем сердцем, что это так. И ради этого он согласен на всё. О — одонхе — Чего тебе, дочь Земли? Недоверчив взгляд Червя. Голос приглушённый, свистяще-хриплый, с сильным местным акцентом. — У, какое чудище, — обиженно хмурится Клара. — И кто из нас порождение Земли... Степной ветер холодом бьёт по её голым коленкам. Аромат сушёной твири из шатра кружит голову. "Все мы — дети Степи, Матери Бодхо," — безмолвно отражается ответ в глазах травника. — "Но я — благое, мирное, а ты — недоброе, тень ненасытной Суок..." Они умеют плести обереги, Землю заговаривать, укрощать самых своенравных быков и находить самую ценную траву. Странные, непонятные людям полу-големы, дети Уклада — одонхе. Но делу своему преданные и к жителям степного Города снисходительные. Почему-то только не к ней... Клара кутается в шерстяной шарф, косится недоверчиво на причудливое создание и уходит прочь от тёплого костра. Одонг кропит пламя кровью и молоком, хрипло шепча древний наговор от злых духов. Не придёт больше Шабнак к его шатру. П — порошочек Дети Города смущали Данковского ничуть не меньше взрослых. Впрочем, довольно странно было бы, будь оно иначе. Но двух дней в этой аномальной зоне, которой не было даже внятного географического названия, светилу науки хватило сполна, чтобы усвоить, что странное только начинается. Если случайные прохожие ещё пытались уважительно скрыть то и дело бросаемые вослед любопытные взгляды, то беззастенчивые крохи останавливались и разглядывали столичного учёного во все глаза, словно диковинного зверя. Мальчишки так и норовили прикоснуться к плащу из змеиной кожи — неужто настоящая? Девочки были скромнее и обычно только смотрели, теребя в ручках свои незамысловатые игрушки. Сейчас, к счастью, был как раз второй случай. — Что там у тебя? — выдавил Даниил, поскольку избавиться от чувства, что от него чего-то ждут, в упор не получалось. Крошка застенчиво заулыбалась и разогнула пальчики, молча показывая своё сокровище — красивую коробочку-шкатулку. — Как мило. И что это? — попытки найти общий язык начинали казаться ему неподобающе нелепыми. — Полососек, — храбро сообщила пигалица в платьице. — Дядя Бакалавл, а давай меняться? "Бакалавл" слегка изменился в лице и полез в карманы плаща. О так называемых "порошочках" он уже был наслышан. И упускать такой шанс было недопустимо. "Ей оставлять небезопасно, а я хотя бы попытаюсь определить состав..." Нагнувшись, Даниил протянул найденное малышке. Разве что иголки пока оставил при себе: он сильно сомневался, стоило ли давать маленькому ребёнку острые предметы, хотя местная детвора проявляла к ним особенный интерес, и хватило ли бы одних оставшихся с поездки орехов, он также не был уверен. Девочка с забавно-серьёзным выражением лица пересчитала орешки, насколько хватило её арифметических познаний, — Данковский спешно постарался отогнать мысль о её сходстве в этот момент со младшим Ольгимским, — взяла с перчатки несколько самых приглянувшихся, деловито водрузила на их место лёгкую деревянную коробочку и, не говоря ни слова, беззаботно поскакала по своим делам. День обещал быть не менее богатым на впечатления, чем предыдущий. Р — Равель Всегда теплится в богато украшенном камине огонь, всегда горит в окнах свет, всегда открыты двери нуждающимся и просто гостям. Приют — словно одинокая свеча во тьме, оплот тепла и жизни посреди холодного умирающего Города. Хозяйка кутается в мягкую шаль и отодвигает занавеску, тревожно заглядывая на улицу. Там темно, опасно и одиноко. Горит у крыльца фонарь, будто указывающий путь маяк. И видно вдали, как обустраивают свои будущие дежурные посты прибывшие солдаты. Постояльцы Ларе помогают: одной со всем справляться тяжело. Но на жизнь она жаловаться не привыкла. Так, всплакнёт иногда украдкой, краем шали утирая кроткие глаза. Да поменяет догоревшую свечу у рамок с монохромными фотографиями: на одной — молодой брюнет в слегка вычурном костюме, на другой — мужчина в военной форме. И вновь пойдёт в общую гостиную — к тем, кому она хочет быть нужной сейчас. К живым. С — Собор Не проникает сквозь узкие витражные щели золотистый свет: хоть свинцовые тучи и ушли на один день с осеннего неба, уступив лёгкой дымке тумана, нет на нём солнца. Лишённый благодати, стоит мрачный Собор, дожидается решающего часа. Вот-вот толкнёт кто-то тяжёлые двери, шагнёт прямо в холодные объятия торжественной тишины. Встрепенутся притаившиеся за колоннами тени. Гулким эхом откликнется пробудившийся от немого сна зал. Здесь не проводят служб и не возносят молитв к теряющемуся высоко вверху своду. Настоящий храм Города — Театр, а Собор — лишь одно из его архитектурных украшений. Но именно в этом месте священны решения, нерушимы клятвы и неслучайны встречи. Кажется, само Время поселилось под тёмными сводами, случайно залетевшей птицей потерялось среди винтовых лестниц. И застыло, затаившись... Т — термитцы — Ну, всё, дальше сама. — новоиспечённый Старшина осторожно спустил маленькую царицу одонхе с плеча на мостовую. Довольная верховой поездкой Тая благодарно прижалась напоследок к небритой щеке — менху казался ей слишком усталым и хмурым в последнее время, и отчаянно хотелось его приободрить, — и помчалась к расположившимся на ступеньках старшим детям. В лукавых и любопытных чёрных глазёнках радостным блеском отражалось осеннее солнце, впервые за несколько дней выглянувшее из-за туч и утешительно тронувшее измученный Город золотыми лучами-струнами. Виктория — мерцающее серебро в глазах и аккуратно повязанный шёлковый шейный платок — тихо улыбалась, стоя на верхней площадке; сам по себе приходил на ум образ птицы над своим гнездом. Сказка может стать реальностью, думала она. Надо лишь верить. И идти к осуществлению вопреки всем трудностям, через все беды. Ведь смысл мечты — в самом пути к ней. Разве ценно то, что можно получить сразу? Ведь это же подлинное чудо — исцелить безнадёжно больного. Чудо — растопить ледяное сердце Инквизитора. Чудо — из убийцы и изгнанника стать спасителем и героем. Волшебству необязательно быть среди звёзд и запредельных сфер — оно совсем рядом, в каждой детской улыбке, в каждом летящем осеннем листе и луче солнца. Надо лишь суметь разглядеть его за серостью будней и принять таким, какое оно есть. У — Утопия Позабудут дорогу к степному Городу. Твирью горькой зарастут железнодорожные пути. Только вера в чудеса сможет к нему вывести. А странников неверящих и корыстных великая Степь погубит, не даст дойти до места, которого не может быть. Застонут над огромной братской могилой вольные ветра, заплачут дожди, хрипло закричат кружащие над руинами вороны. Кровью обречённых умоется земля, питая дивную Хрустальную Розу. Сотни выживших с горячей верой жизни положат, возводя новый город, лучше прежнего. Согреет яростью и страстью его Алая Хозяйка, прекрасная жестокая владычица, железной рукой возьмёт власть над судьбами мечтателей, принесёт верных последователей в жертву Утопии. Засияет чудо-город звёздными огнями, застынет в вечности, сияюще-ледяной и неприступный, вопреки всем земным законам. Победоносно пронзит небеса и землю чудесный Многогранник, отразятся в гранях его новые звёзды — рубиновые, алые, кровавые. На боли и скорби прошлого возведена будет Утопия, и восторжествует безумная мечта, ослепляя своим пронзительным блеском. Позабудут дорогу в те края. Твирью горькой зарастут железнодорожные пути и бескрайнее пепелище. Сгорят в небесном пламени чуда судьбы и души, но навечно останется безмолвный город-сон и его холодная Башня. Ф — Филин Прошлое вспоминать мало кто любит. Всё меняется, годы проходят, будто пролетают, и нет подчас никакого желания их догонять. Особенно если настоящее всем вполне устраивает. А ведь когда-то — сейчас, наверное, и не верится — у него не было права глядеть на свою лихую братию свысока, и амбиции его считали за наглость. Всерьёз не воспринимали. Да только кто хочет пробиться, пробьётся. Пусть даже придётся для того не один грех взять на душу, не одну жизнь сгубить, не одного собрата по тёмному ремеслу вокруг пальца обвести, а то и с поста свергнуть. Несмотря на бандитский кодекс, такое у них всегда в ходу было. Потому как честь честью, а выживает сильнейший. А возглавляет — хитрейший. "И впрямь, сущий стервятник," — возникала невольная мысль у каждого, кому приходилось иметь дело с бандитским главарём. Кличка подпольная — Гриф — так пришлась ко всему образу его, что никто теперь и не вспомнит настоящего имени. Стало прозвище коркой запёкшейся крови, пролитой чужими руками по ловкому наущению, стало слоем копоти на складских стенах от горящей у входа в логово жестяной бочки. И где-то под ним — такое же птичье "Филин", панибратское "Гришка", паспортное "Григорий Филин". Да только таким, как он, паспорта ни к чему, и суровый Закон — нечто столь же незначительное, как никому не нужные, позабытые за красноречивыми кличками имена. Х — Хозяйки Непросто удержать вместе всё чудесное, различное и подчас противоречивое, что есть в Городе. Хрупки мечты — кто-то должен их поддерживать. Нестойка вера — кто-то должен её хранить. Как обыденное может стать невиданным, так и чудеса рискуют потерять свою неповторимую силу, стать незаметными или слишком привычными. Тем и значимы Хозяйки, что ближе всех к неписанным законам Города. Да и сами им соответствуют. Вне него они всего лишь женщины: хранительницы очага, верные жёны правителей, любящие матери и надёжные советчицы. Но когда связаны с ним — ткут его судьбу, видят его суть — самые что ни на есть прекрасные владычицы и пророчицы. Так и в дочерях Старших Хозяек с каждым годом всё заметнее схожесть силы с легендарными предшественницами. Огненная страсть искрится на тёмном дне зрачков Марии, глаза же Капеллы подёрнуты светлой мерцающе-снежной дымкой. Дерзкие вдохновенные стремления вспыхивают в сердцах в присутствии наследницы Дикой Нины, блаженное умиротворение наполняет души близ дочери Белой Виктории. И, глядя на них, верят горожане, что покровительницы не оставили их и после смерти, остались делить с Городом счастье и горе, продолжать вершить его судьбу. Ц — цветение твири Осень — пора непредсказуемых переходов от искреннего восхищения природой до крайнего ею недовольства. Когда дождь насыщает воздух свежестью и сыростью, дышать становится легче, ходить по улицам — чуть холодней, но приятнее. Осень в Городе тиха, печальна и необыкновенно красива. Но мало кому есть до этого дело, когда пряный дурман цветущей твири-травы накрывает Степь и покоящееся в её материнских объятиях поселение. Жители закрывают окна, принимают средства от мигрени и давления, стараются не выходить из домов без надобности, и весь Город словно бы погружается в тяжёлый сон, полный обманных видений и болезненной меланхолии в ожидании зимы. Твирь — трава Червей и знахарей, предвестница бед, колдовская, недобрая; поговаривают, разумная. Из-под земли поднимает она саму многовековую память кровавых деяний и горестных бедствий, и тонет осенняя Степь в её терпкой горечи, околдованная сном-забвением. Ч — чудотворница Отовсюду гонят меня. Лишь обречённые тянут изъеденные язвами руки, хватают за одежду, умоляя коснуться их, исцелить. Верят в меня... Почему же только на грани отчаяния могут поверить? Значит, когда не останется у Приближённых моих выбора, когда готовы будут покориться судьбе, приду за ними. Принесу радостную весть. Дам возможность помочь мне в осуществлении подлинного чуда. Тогда и они поверят мне, тогда доверят свои жизни... А то, что говорят, будто все чудеса мои с двойным дном — отговорки и клевета. Я — святая вестница, добрый ангел, блаженная чудотворница. Таких всегда гонят и очернить норовят. Но я смиренно свою судьбу принимаю, ибо верю в святость миссии. Придёт день, ещё возблагодарят меня, в ноги поклонятся. А пока, кого смогу, обогрею своим теплом, крепко поселюсь в открытых навстречу мне сердцах, сёстрами и братьями по крови сделаю. Запоют мне хвалу в поражённых болезнью домах. Юркий крысиный народец, и тот побежит разносить мою благую весть. Ш — Шабнак-Адыр Это всего лишь ветер во дворе, но кажется, будто и вправду кто-то ходит за стеной, заглядывает в окна, трогает скрипучие двери. Мать прижимает к себе ребёнка, укачивает на руках; не дай бог того растревожат странные шорохи. Дети слышат нечисть лучше всех, да только для неё они наименее уязвимы. Но перед страхом беззащитны все. А липкий кошмар всё вернее пропитывает собой спящий Город, проникает сквозь любые двери, ждёт за поворотом, дышит в спину и наблюдает изо всех углов. У него много имён — и отчаяние, и боль, и смерть, и беззаконие. Есть и официальные, почти уважительные. Эпидемия. Карантин. Мор. А обличий — и того больше. Но неведомее и потому страшнее всех образ степного демона. Умирающих в агонии, кровавую гниль на стенах, стаи крыс видели теперь уже почти все. А мифическую людоедку Шабнак-Адыр так никто и не может описать внятно. Обманная женская внешность, обломанные кости вместо ног, просьбы приютить бродяжку и невероятная ненависть ко всему живому — а дальше слухи разнятся. Правду говорят: самый жуткий демон — безликий. Тот, что никем не виден, зато повсюду следы его смертельного пиршества. А кого обвинить, когда обвинять некого? Щ — щелчок затвора Мало нынче стоит человеческая жизнь, удручающе мало. Сожгли на глазах у приезжего Бакалавра девушку-степнячку, заподозрив в ней, ни в чём не повинной, глиняного демона. Да и разошлись, причитая, а в мыслях уже — где бы следующую найти... Ничего не осталось, кроме как обыскать убитых ради свободы народного суда стражей порядка. У одного револьвер оказался, годный, почти новый... Обменивают мелкие безделицы на патроны городские дети. И где только находят? Кто их знает... И торгует целыми обоймами Гриф, предательски щурясь, прицокивая языком и насвистывая что-то из своего беспризорно-воровского, подворотно-бандитского репертуара. Прекрасно зная, что один из этих патронов может стать скорым экспрессом в ад душе кого-нибудь и из его полуночной банды. Перезаряжает вынужденный выживать борец за правду свой далеко уже не новый револьвер. Не дрогнет палец, ложась на курок, не ударит по совести выстрел, не поколеблет отдача. Удручающе мало стоит нынче жизнь. Э — Эспе-Инун Взгляд-то у тебя какой: то отстранённо-равнодушный, то колючий и цепкий. Что ж, не одной ведь только Самозванке острыми крючьями щеголять. Сама можешь кого угодно по нитке распустить, да не хочешь уподобляться вертлявой Анне и настырной Кларе. Знаешь много, но к твоей душе вряд ли кто путь отыскать сможет. Словно тёмный сырой колодец она — скорее сам свалишься, чем какое-нибудь древнее сокровище вытащить сумеешь. Называют тебя многими именами: презрительной кличкой — Оспина, почтительным званием — Саба Успнэ, степным прозвищем — Мать Червей, суеверным клеймом — Людоедка, мелодичным именем — Эспе-Инун. Именно к тебе идут искать укрытия беглые дети Уклада. Не откажешь братьям, Ольгимским не выдашь — и эта преданная верность, быть может, самое светлое, что есть в подземной темноте твоего язвительного сердца. Ю — Юлия Стоит, наверное, проветрить гостиную, но окно открывать совсем не хочется. Там, на улице, утренний туман стелется над Горхоном, несёт с берега по ту сторону притока болезнетворную зыбкую дымку. У особняка дежурят солдаты и огнемётчики — им-то тут что понадобилось?.. Но ей не страшны ни болезнь, ни пули, ни пламя. Свою судьбу она уже просчитала до мельчайших деталей. Умереть предназначено ещё очень нескоро. Значит, и на такую мелочь, что дом пропах сигаретным дымом, можно закрыть глаза. Тем более, что ей подобная атмосфера милее даже свежести цветущих каждую весну вишен вокруг беседки. Шахматные фигурки с лёгким стуком опускаются на предназначенную им клетку. Всё в этом непредсказуемом и нелепом мире можно просчитать, знает она. Я — явление быка Ослабевший, но оттого не менее громкий протяжный рёв аврокса, одного из мифических огромных быков, так редко подходивших к Городу, оглашал окрестности и закономерно собирал на Пустыре Костного Столба толпу зевак. Около раненого зверя суетились одонхе, не подпуская никого, кроме своих, близко к страдающему животному. Но и они, похоже, были растеряны. Как бык появился на Пустыре, а тем более, что с ним делать, не знал никто. Среди собравшихся взволнованных горожан слышались крики о знамении свыше, о конце времён и прочие речи подобного рода. Ещё не понимая до конца, к чему они клонили, сквозь толпу пробирался рослый мужчина из касты менху — благо, от него многие отшатывались, и идти к цели становилось легче. Точно так же, даже с удвоенным энтузиазмом, давали дорогу его спутнику в костюме Исполнителя. Чумные вестники доброй славой отнюдь не пользовались, как и ставший полу-героем, оставшийся полу-изгоем Потрошитель. Картина, наконец открывшаяся Бураху, была крайне неутешительной: массивную шею исполинского существа пронзал острый Костяной Столб. — О, всё даже хуже, чем я предполагал... — с оттенком притворного разочарования донеслось из-под клювастой маски. — Декорации аляповатые, любительские, освещение неудачное, метафора слишком буквальна, публика чересчур шумная и неорганизованная... — Тебя только не спросили, символист от слова симулянт. — мимоходом огрызнулся Артемий. — Подкинул бы лучше какую-нибудь гениальную идею, как эту штуку вынуть без ущерба для жизни. И что всё это означает, чёрт возьми, — по крайней мере, это-то точно по твоей части! Черви растерянно и с надеждой глядели на подоспевшего Служителя и с недоверием — на пытавшегося оставаться инкогнито специалиста по городским массовым зрелищам. Приблизившись, Гаруспик с осторожностью провёл рукой по шкуре, с одной стороны, интуитивно утешая, с другой — стараясь понять, что и как тут можно предпринять. Аврокс тяжело засопел, не посмев лягаться: очевидно, любое движение давалось ему ценой немыслимой боли. Другая рука, из-под балахона, длинными порхающими пальцами коснулась окровавленного костяного острия, как касаются обычно слепые, ясновидящие или мимы. — Увы, смысл сего действа предстоит разгадывать именно тебе, Сирота. Я не смогу помочь. Но не далее как час тому назад отправил сюда же почтенного бакалавра Данковского... — Бакалавра? Ох, чувствую, наломает этот умник дров! — отреагировал на новость Бурах. Действовать, понял он, надо было пока что без применения прямого вмешательства, но как можно быстрее. Высший Бык мог протянуть довольно долго, но оставлять его мучиться столько времени... А теперь ещё и Даниил мог вмешаться, и, зная его отношение к местным легендам, распоряжаться судьбой священного зверя Артемий доверить ему не мог. — Посоветуйся со своим народом. — человек в костюме кивнул в сторону встревоженных одонхе. — Ну, а я... так и быть, отвлеку любезную публику от апокалиптических настроений. "Должно быть, соскучился по жаждущему зрелищ народу, пока давал представления пустому залу да штабелям мертвецов, ожидающих переноса на кладбище..." — с грустным сарказмом заметил про себя Гаруспик.