Yellow

Волосы Сунохары светло-русые и в тени, и на солнце. На него оборачиваются в школе — густое марево темных голов не привыкло встречать в своей стае белых ворон. На него смотрят на улице, но уже по иной причине — Сунохара взъерошен своей нахальностью, Сунохара всегда в центре событий, и Сунохару всегда выставляют в этом центре шутом. Он упорный мальчишка — или же просто дурак, тот, что вечно носится хвостиком за Томое и клеится к каждой встречной девчонке. Вторых ему не видать как отличного аттестата, позволяющего поступить в приличный колледж, да он, похоже, не особо стремится к положительному результату — просто наслаждается процессом. Или тем, как его отшивают, отвешивают пинки и затрещины, просто говорят — уходи, глупец, ты здесь чужой. А он не уходит — даже не пытается уйти. Такова его натура. Я встретил его на девятом году обучения, последнем году, когда уже прощаются и с надеждами, и со школой. Вечно взъерошенный, маленький, одетый в школьный пиджак комок проблем и пустого шутовства — таков был и, наверное, всегда будет Сунохара Ёхэй. Глаза, полные насмешливой бирюзы — но какой-то по-дурному насмешливой, вызывающей только жалость; у большинства — раздражение. Я заприметил в его глазах что-то подавленное, ломкое, мечущееся в пределах зрачков и всё не находящее место. Неуместный шутник, балбес, попросту бездельник — он будто стремился навесить на себя множество ярлыков, чтобы получить наконец то, что дало бы ему опору — полноценную личность. Спору нет, он ее получил, но в момент ее формирования его ненавидели практически всё. За исключением горстки людей под предводительством Томоя. Не любил же Сунохару никто. Он легко пробивался в компании — но вылетал из них быстрее, чем кто-либо другой. Коммуникационные навыки этого неуклюжего и неловко улыбающегося паренька были столь низки, а манера общения до того не проработана и пуста, что с ним продолжали знакомство лишь с одной целью — убить медленно тянущееся время, ощущая рядом хоть какое-то подобие дружественного существа. Вряд ли он это тогда понимал — он был скорее наивен, чем не умен. И потому цеплялся за каждого, кто откликался бы на его приветствия и замечал при прощаниях — Томоя был чуть ли не единственным, кто доигрывал роль приятеля до самого конца. И потому мне не составило никакого труда заполучить внимание этого непонятого, ничего не смыслящего в людях мальчишки, только начавшего ощущать внутри дыхание гормональных цунами. Он ухлестывал за девчонками — но не чувствовал никакого сожаления по поводу своей обреченной на вечность девственности. Когда я спросил его об этом, он беспечно пожал плечами и заявил, что смирился с фактом несусветной девичьей слепоты, мешающей понять бесценность нахождения рядом такого сокровища. И что вообще не парится насчет того, что в его здании нет никого, способного на мало-мальский флирт. Он врал, конечно. И когда я поцеловал его в первый раз — без спросу, зная, что вопрос оглушит его так же, как и сам поцелуй, и не стал портить себе удовольствие ожиданием — он дал об этом знать. Головой, запрокинутой судорожно и как-то слишком высоко, пальцами, нервно вцепившимися в обивку комнатного дивана, ступором в конце концов — и растерянностью за собственный эрогированный член. Он пытался бормотать что-то бессвязно-пошлое себе под нос — лишь подтверждая то, что я вжимал в диван девственника до мозга костей. И сейчас, и после мне вспомнится его мягкий, немного надрывный — до дрожи — всхлип, появится ощущение сжимающих плечи пальцев, и имя — яркое, выходящее толчками: — Аасу… А-а-а-асу… А-а-а-а-а… Сунохара — я помню. В твоем имени — бамбук и степь, и волосы твои — цвета степной травы, а глаза — цвета речной лазури. Ты красив, конечно… и столько же беспечен, дурашлив — до такого дурашлив, что не мог не достаться никому, кроме меня. Сунохара… оставайся таким же, как раньше. Только моим оставайся, подрагивающий в ладонях, молчащий смущенно Ёхэй.