Задыхаясь

      Андерс стонал.        Андерс проминал плечи пальцами острыми, словно железные штыри.        Андерс выгибался, притираясь всем телом, колол губы недельной щетиной, гремел в барабанных перепонках бешеным стуком загнанного сердца.       Андерс принадлежал ему. Только ему, Хоуку, и никому больше.       Утром, днем, вечером, а порой и ночью он принадлежал своим больным. Благотворительность не знает выходных и графиков, а ничем иным занятие Андерса Хоук назвать не мог. Порой он поражался, на что вообще Андерс живет, но на прямой вопрос тот неизменно отшучивался.        В разговорах Андерс принадлежал своим идеям, воспоминаниям и надеждам. Он был удивительно целеустремленным, этот легкомысленный с виду оболтус, и сбить его с толку было не так-то просто.        В компании Андерс принадлежал всем. Он никогда не скупился, щедро раздаривая себя шутками, историями, участием, возмущением и злостью.       В одиночестве... В одиночестве Андерс не бывал. Когда он оставался один, он принадлежал Справедливости.        Лишь когда Хоук распластывал его по шаткой скрипучей койке лечебницы, по широкой постели в своем имении, по обшарпанной стене в кладовой "Висельника", по колючей траве Рваного берега - лишь тогда Андерс принадлежал ему.       Это не было обидно, это... просто было. Чередой жарких стонов и черными синяками на плечах.       - Прости, - каялся Андерс, бережно оглаживая их после. - Прости, я все уберу.       Хоук только качал головой: ему вовсе не было больно. Андерс прошел с ним огонь, гарлоков и Глубинные тропы; неужели он всерьез верит, что несколько лишних отметин могут причинить ему неудобства?        Синяки не были проблемой. Они были памятью - о тех минутах, когда оба они забывали о том, что им никогда не остаться наедине.       Хоук ни разу не позволил Андерсу лишить его единственного свидетельства их постыдно невозможных надежд.       Андерс горел. Лихорадочно цеплял его скулы сухими губами, шептал очередные слова извинений непонятно за что, рвано выдыхал признания столь открытые, что Хоуку становилось щемяще-стыдно. Он не понимал, за что, и это тревожило больше, чем могло бы тревожить молчание.       Андерс горел изнутри, непрерывно, затихая порой, но не переставая тлеть ни на миг. От впалого живота до самого горла он был наполнен едким удушливым дымом, от которого у Хоука мутилось в глазах и перехватывало дыхание. Дым был ядовитым: Хоук чувствовал это в каждом бережном поцелуе, в каждом трепетном выдохе в губы, принимая чадящую горечь в себя и силясь понять ее вкус. Нужно знать яд, чтобы правильно с ним бороться.       Андерс успел истлеть до костей, пока Хоук пытался разобраться.       Сидя к нему спиной, Андерс склонил голову и сцепил пальцы в тугой замок. Хоуку не было видно его лица, но он и без этого до последней морщинки мог представить его сосредоточенное хмурое выражение. Мог представить светлую прядь, выбившуюся из неряшливого хвоста и прилипшую ко лбу; едва заметно подрагивающие крылья длинного носа; затравленный блеск уставившихся в никуда глаз. В них нет сомнения, нет смирения, нет согласия. Никогда не было.       Андерс казался напряженным и покорным одновременно. Он не горбился, не сжимался, не пытался закрыться от выворачивающих наизнанку взглядов. Его спина была чересчур прямой для человека, на чьи плечи обрушилась смерть сотни безвинных людей.        Смелости в нем тоже не было. Хоук чувствовал лишь едкий пепел на самом кончике языка.       - Если я должен заплатить, - отрывисто бросил мертвец упрямым голосом Андерса, - я готов.        Хоук не знал, готов ли он сам. Был ли готов сейчас, был ли готов, когда своими руками помогал Андерсу смешивать зелье, был ли готов, когда впервые открывал перед ним дверь.       Хоук не знал, с кем он сейчас говорит. С чем говорит, можно ли ему верить, можно ли вообще судить его слова человеческими мерками. Можно ли было - хоть когда-нибудь?..       Хоук не знал, демон побери кровавые ошметки за грудиной. Но кого это волновало теперь, когда Андерс сожжен и развеян - вместе с ним, до мяса и костей отхлестанным за слепоту недоумком.       Рукоять кинжала, стылая, тяжелая, должна была обжигать пальцы; пальцы не чувствовали ничего.        Андерс даже не вздрогнул, когда ладонь Хоука опустилась ему на плечо.