Скоростной поезд быстро мчал их по подземному тоннелю. Пятилетний Такеши изумлённо прилип к оконному стеклу, наблюдая, как поток тёмных стен стремительно проносится мимо, не замечая укоризненного взгляда своего старшего брата, который не видел ничего увлекательного в картине за окном. Подземный тоннель Сэйкан, построенный еще в 1988 году, залегал на глубине 240 метров под землёй, на сотню метров ниже морского дна Сангарского пролива, соединяя острова Хоккайдо и Хонсю. По этому мрачному подземелью сам Сачио стабильно проезжал дважды в год — летом. Не то чтобы он не любил поездки к деду на Каруидзаву в период летних каникул, но и ничего, что могло бы вызывать такой дикий восторг, не находил в обычном переезде из одного места в другое.
Для Такеши это была первая поездка за пределы Хоккайдо. Он видел дедушку лишь несколько раз в далёком детстве, когда тот приезжал к ним в Саппоро, чтобы навестить внуков, и мало что о нём помнил и знал, поэтому с нетерпением ожидал их первой сознательной встречи. Мать, сидящая рядом с раздражённо косящимся на брата Сачио, с лёгкой улыбкой наблюдала разворачивающуюся мизансцену. Подводная часть пути занимала около пятнадцати минут, но для маленького Такеши это была поездка длиною в несколько дней. Мать не могла нарадоваться восторженному блеску в его глазах и это было чудесно. И вот миг — и солнечный свет ворвался в окно, заставив малыша повалиться на колени к матери от неожиданности. Та лишь снисходительно усмехнулась и растрепала мягкими руками непослушную шевелюру сына, поудобнее усаживая его.
— Я уж думал, он никогда не отлепится, — фыркнув, недовольно протянул Сачио.
— Ты и сам в первый раз не мог оторваться от окна, изворачиваясь на руках у отца, — она улыбнулась, с толикой укоризны взглянув на старшего.
— Ничего подобного. Я такого не помню, — тот, насупившись, скрестил руки на груди.
Свежий воздух Каруидзавы невозможно было сравнить с тем душным смрадом, что стоял в автобусе, переполненном туристами. Здешние горные ландшафты ежегодно привлекали толпы иностранцев и японцев, желающих окунуться в прохладную свежесть после уморительных месяцев офисной работы в закопченных городах.
Дом деда приветливо встретил их горящим у калитки фонариком, увидев который, Такеши возбуждённо захлопал в ладоши и принялся припрыгивать на одной ноге. Сачио при виде этого зрелища лишь тихонько прыснул в кулак и распахнул перед младшим калитку:
— Ну, путешественник, залетай.
Быстро-бысто взбежав по ступеням на крыльцо, Такеши робко постучал в дверь из чёрного дерева и отступил на шаг назад. Дверь ему открыл весёлый старик, облачённый в юкату:
— Это кто это тут у нас? — старик задорно подмигнул малышу.
— Принимай обормотов на лето, — на плечо Такеши опустилась рука брата, искренне улыбнувшегося деду во весь рот.
Вся шумная процессия ввалилась в узкий коридор, обставленный довольно скромно.
— Киоко, девочка моя! — старик Тору радостно протянул руки к дочери.
— Папа! — она прижалась к отцу в ответном объятии.
После того, как он страдальчески заявил, что больше не в состоянии выносить затхлость Саппоро и переехал в Каруидзаву, они виделись катастрофически редко: лишь на Рождество и летом, когда он с удовольствем возился с внуками во время каникул.
В спешке затащив чемодан в дом, она встряхнула копной распущенных тёмных волос и виновато взглянула на отца: ей уже пора было бежать на обратный автобус до железнодорожной станции. Ценный инструктаж Сачио был проведен еще в поезде и она могла не тратить время на то, чтобы долго и нудно объяснять отцу, где что лежит. Благо, старшему было уже тринадцать лет и она могла целиком и полностью на него положиться.
— Ну-ну, обойдёмся без этих мыльных сцен, — старик провёл по её щеке сухой ладонью. — Береги себя, — искренняя отцовская улыбка подбодрила ее.
Поцеловав Такеши в лоб и потрепав Сачио по голове, она прошептала:
— Ведите себя хорошо и не тратьте дедушкины нервы, — с этими словами она выскочила за двери, раздался звонкий стук каблуков по мощёной плиткой дорожке, прощальный скрип калитки...
— Ох, и всё-то ей надо контролировать, — обреченно выдохнул Тору. — Ну что, ребята, а теперь повеселимся? — он заговорщически подмигнул детям, заставив их с радостными возгласами побежать вперед по коридору, направляясь в гостиную.
***
— Бакэмоно... — неумело пролепетал Такеши, раскрыв наугад книгу где-то в середине.
Старик, удобно расположившийся в кресле, ностальгически зажмурился, будто воспоминания о старых добрых днях неожиданно всплыли с памяти.
— Почему ты выбрал именно эту книгу? — Сачио в предвкушении глянул на старый, как мир, том Кодзики, лежащий на полу рядом с младшим братом.
Каждый раз, когда он приезжал к старому Тору, тот виртуозно распахивал перед ним пожелтевшие от времени страницы и рассказывал удивительные истории, будто знал всю книгу наизусть. Чтение Кодзики стало негласной традицией Тору и Сачио, чем-то тайным и заветным и старшего очень удивило то, что младший с той же одержимостью, что и он впервые, первым делом выхватил с полки именно этот старый фолиант, что, кстати, стоило ему немалых усилий.
— Она такая... — малыш замялся, не зная, как обозвать странную зачарованность, с которой он прикоснулся к ничем не примечательной книге в чуть затёртом переплёте.
— Загадочная, — с улыбкой подсказал старший, вспоминая свои чувства от первого знакомства с этим удивительным кладезем древних мифов и легенд, большинство которых остались жить лишь на его страницах.
Старик Тору тихонько засмеялся, и звук этот был похож на утробное бульканье.
— Кодзики — записи о деяниях древности, — пояснил он. — Мы с вашей бабушкой наткнулись на эту книгу в одном из храмов Киото, когда путешествовали. Я так до сих пор и не смог понять , что заставило меня купить ее, — Тору с почти отеческой любовью взглянул на дряхлый переплёт и затейливые узоры рукописных страниц, — но она просто удивительна. Она манит к себе, умоляет заглянуть и прочесть, — старик встрепенулся, будто поняв, что порядком заговорился. — Ну, внучок, выбирай, — он кивнул в сторону книги. — Среди всех бакэмоно неисчислимое количество зверей и легенд о них.
Такеши стал возбуждённо перелистывать страницы, заставив книгу надрывно зашелестеть.
— Ну, ну! Ты не утопающий, хорош лупить по ней ручонками, — Сачио недовольно поморщился, представляя, как хрупкие страницы вот-вот рассыпятся в неуклюжих ладонях его младшего брата.
Дед вновь издал задорное бульканье: гневная тирада внука явно его позабавила.
— Может, цучигумо? — выпалил первое попавшееся Такеши.
— Нет уж, выбери что-нибудь другое, — старший недовольно поёжился, вспоминая огромных чёрных пауков, приходивших к нему в кошмарах после дедовых россказней.
— Кицуне? — пролистнув еще несколько страниц, прочитал малыш.
— Про этих дамочек с лисьими хвостами мы уже слышали, — заскучав, отмахнулся Сачио. — Мелкий, неужели так сложно найти что-то нормальное? — он уже потянулся в сторону книги, намереваясь самостоятельно отыскать стоящую легенду, но на его плечо опустилась рука старика:
— Бакэнэко, — вдруг заговорил Тору, не открывая глаз. — Ну-ка, Такеши, найди нам бакэнэко.
Сачио выжидательно уставился на брата, в растерянности листающего страницы одну за другой. Закатив глаза, старший всё же придвинулся ближе, однако, не спеша открывать нужный лист.
— "Бакэ" как в "обакэ", вспоминай, — уже более снисходительным тоном подсказал он малышу, в свои пять всё еще путающемуся в бесчисленном количестве кандзи.
— Нашёл, — радостно выдохнул Такеши, вызвав у брата довольную и почти гордую ухмылку. — Бакэнэко — это печёная кошка? — он с непониманием рассматривал два кандзи, обозначающие слова "печь" и "кошка".
— Нет-нет, "печь" здесь в смысле "менять форму". Сырое тесто и горячая рисовая лепёшка выглядят по-разному, верно, Такеши? — повеселев, булькнул старик и наконец приоткрыл глаза, чтобы взглянуть на внука.
— Стало быть бакэнэко — кошка, что может менять свой облик, как и кицуне? — Сачио воодушевился, предвкушая еще одну древнюю легенду о прекрасных девушках, превращающихся в длиннохвостых зверьков.
Старик довольно кивнул.
— Нэкомата... — малыш прочёл первый заголовок еле слышно, зачарованно ведя маленькими пальчиками по иллюстрации, окружённой замысловатыми дорожками текста.
На примитивном ручной работы рисунке была изображена ощерившаяся двухвостая кошка, объятая рыжим пламенем.
— Из всех известных людям чудесных кошек нет на свете существа злее и коварнее, чем нэкомата — "двойная кошка". Эти горные ёкаи спускались в селения, принимая облик убитых ими людей, чтобы в своё удовольствие вертеть человеческими судьбами, будто фигурками сёги. Никто не знает, кто породил нэкомат, но Кодзики рассказывает удивительную историю жизни первой нэкоматы — принцессы Нагисы, — по зачарованному блеску в глазах детей Тору понял, что эта история придётся им по душе. — Ну-ка, Сачио, расскажи нам с братом, как на Хонсю — а некогда Ямато — появились кошки.
Деловито прокашлявшись, Сачио начал:
— Исторически, на японских островах кошек не было, в то время, как в Китае они были давным-давно приручены и помогали в охране рисовых амбаров от полчищ мышей, благодаря чему были обожаемыми спасителями народа и ценными животными в целом: за неприхотливость и небольшие размеры. Первые пять кошек прибыли в Эдо вместе с китайской делегацией — их преподнесли императорской семье в качестве подарка правителя Поднебесной. В дальнейшем кошки так же попадали в Японию вместе с буддистами для охраны священных свитков и распространялись вместе с религией...
— Достаточно, — хрипловато оборвал внука Тору, благодарно ему кивнув. — Нас интересует только первая пятёрка.
С присущей всем детям необъятной радостью от похвалы, Сачио гордо вздёрнул нос.
— Маленькие, пушистые и очень ласковые зверьки, подаренные императору, чрезвычайно понравились монарху. Настолько, что все они были разделены между членами императорской семьи, и каждому был дарован титул придворного и целый штат слуг. И вот однажды любимая кошка жены императора тяжело заболела. Жена монарха была безутешна, и он посулил счастливцу, сумевшему вылечить хвостатую любимицу, столько золота, сколько она весила. Быстрее ветра разносились по островам эти вести, отовсюда приходили монахи, знахари, девушки из кварталов красных фонарей, но молитвы и заговоры не помогали, а лекари были бессильны перед недугом неизвестного им существа: никто не знал причины внезапной хвори. Мйобу-но-Отодо медленно угасала. Но вот однажды у ворот дворца появился нищий старик в потрёпанной шляпе, утверждающий, что знает, как вылечить хвостатую любимицу правящей семьи. Он отдал императору кувшин с чудесной водой из горного источника и велел омыть в ней кошку. Целебную воду вылили в фарфоровую чашу, и как только кошка оказалась в ней, над кристальной гладью заплясали серебристые искры, а до этого вялая и измождённая любимица с истошным мявком выскочила из посудины и принялась, как ни в чём ни бывало, вылизывать мокрую шерсть. Радости дворцовых обитателей не было предела. Старик-чудотворец, оставленный стражей у ворот, таинственным образом исчез и искать его не стали.
Легенда гласит, что вскоре у белой, как снег, кошки родилось пятеро котят, один из которых родился в "кимоно" — на белой шкурке там и сям были разбросаны рыжие и чёрные пятна. Дивной расцветки котёнок был подарен другу императора — князю Ренджиро Набэсима — в качестве знака благосклонности и покровительства. Так Нагиса, как назвал ее Ренджиро, покинула дворец.
Шли годы, в доме князя Набэсимы сменилось уже несколько поколений, а Нагиса всё продолжала здравствовать. Никто не придавал значения возрасту дивного зверя, который пережил уже несколько своих хозяев и хозяек, как и его уму. Кошка была для них настолько диковинным зверем, что даже если бы однажды заговорила — ничего подозрительного в своей любимице хозяева бы не заподозрили. Наоборот, с появлением Нагисы в их доме дела семьи пошли вгору: деньги, влиятельные друзья, связи при дворе, удачная женитьба Ренджиро на сестре второй жены императора, что, по сути, делало его членом правящей семьи. Пятнистую красавицу, ставшую чем-то вроде живого семейного талисмана, ценили и берегли, как зеницу ока, никогда не показывая гостям и широкому кругу прислуги. Г
Шли годы, сменяли друг друга правители и порядки, но успех никогда не покидал дома Набэсима, а имя Нагисы стало его секретом.
Окончание счастливых кошачьих времен ознаменовало нашествие крыс и мышей, поедающих коконы шелковичных червей, являющихся основой экономики многих знатных семей. Не исключением стали и семьи многочисленных ветвей правящей династии. По указу императора все кошки, являющиеся до этого лишь комнатными питомицами богатых вельмож, должны были быть выставлены на улицу для несения государственной службы.
В то время бразды правления кланом Набэсима перешли к князю Кабуки, жалкому отпрыску былой славы и благородства семьи.
Когда посыльный с указом императора прибыл в их отдалённую от Эдо резиденцию, Кабуки наслаждался безмятежностью послеобеденного времени в саду. Безбрежная тишина изредка нарушалась лишь постукиванием сиси-одоси и мерным журчанием выливающейся воды. Нагиса сыто растянулась у чуть приоткрытых сёдзи: роль мышеловов в доме выполняли обычные кошки, а она получала пищу с хозяйского стола, как полноправный член клана.
Кабуки, нахмурившись, отослал слугу со свитком прочь и взглянул на пятнистую кошку, сонно растянувшуюся на полу.
— Целыми днями только и делаешь, что спишь, — от звуков его сипловатого голоса кошка недовольно поморщилась, оторванная ото сна. — А тем временем приказом императора все кошки должны быть отправлены на улицы. Все без исключения. Они теперь — государственное достояние, — Кабуки деловито вышагивал вдоль фусума, изредка поглядывая на кошку. — Так что, милая моя, я не могу оставить тебя в доме, придется тебе пожить на улице.
Нагиса с трудом поборола желание невозмутимо вцепиться в ногу этого нахала, чтобы после спокойно продолжить отдых, свернувшись уютным клубком. Выгнув спину дугой и вытянув хвост, кошка потянулась после долгого сна и неслышно подошла к человеку, деликатно сев рядом и устремив беспристрастный взгляд в глубины сада.
— Кабуки, помнится мне, ты не всегда так трепетно пресмыкался перед правителем, — от ее вкрадчивого тона от затылка вниз по спине пробежали мурашки, сводя всю напускную деловитость на нет. К слову, его всегда пугала способность этой семейной "реликвии" разговаривать. — У тебя больше двух дюжин кошек. Выполняй свой приказ, обо мне и так знает лишь узкий круг Набэсима.
— А если император приедет к нам с визитом? Представь только, сколько шуму поднимется, если в доме обнаружится чистая откормленная кошка. Предыдущий проступок при дворе мне спустили с рук только в силу моей громкой фамилии, которая является практически побочной ветвью имперской династии. Второй раз это не сработает, а я совершенно не хочу терять всё наше состояние из-за тебя.
— Ах, Ками-сама, ты жалок, — она в отвращении натопорщила усы, — раз создал столь убогие создания. — И часто ли император, нанося визит, обыскивал все комнаты?
— На наш клан давно точат зубы целы е семейства завистливых неудачников и если кто-то донесёт... — парировал он, воровато оглянувшись по сторонам, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает. — Меня попросту казнят, — последнее он произнёс шепотом и так укоризненно, что у Нагисы сложилось впечатление, будто это она ему обязана.
— Я не буду даже упоминать благородство — в тебе нет ни капли того, что было некогда в Ренджиро. Но даже своей жалкой жизнью ты обязан мне. Твой гниющий труп уже давно бы обгрызли мыши, если бы не влияние фамилии, которое ты получил благодаря той, которую сейчас хочешь выкинуть на грязные улицы, — из ее холодных изумрудных глаз практически сыпались искры. Ей претила одна мысль о том, что она зависит от этого ничтожного существа.
— Но если о тебе узнают, мне будет еще сложнее объяснить, почему я оставил тебя в доме. А если раскроется тайна нашего благополучия... — он боязливо поёжился, — нас изничтожат, как отродий ёкаев.
— Твоя трусость довела тебя до безумия, — фыркнула кошка, напряжённо дёрнув хвостом.
"Что может понимать жалкий смертный? Тем более столь жалкий, как Кабуки".
В голове было пусто, мысли беспорядочно путались, сознание заволакивало нарастающее возмущение, не давая размышлять здраво. Нужно было взять передышку, нужно было подумать, как жить дальше. И кому — ей!
"Судьба, порой, чудовищно коварна".
— У меня сейчас совершенно нет желания обсуждать это с тобой. Продолжим обсуждение нашего контракта, — она поморщилась от того, насколько меркантильно это звучало, — завтра. За сутки твой хвалёный император не нагрянет проверять, сколь тщательно исполняется его приказ.
Почтенно поднявшись, Нагиса, вместилищем вселенской невозмутимости проследовала вглубь сада, напоследок вильнув хвостом.
Оставшись в одиночестве, Кабуки нервно перебирал в голове все мыслимые и немыслимые способы выйти из сложившегося положения сухим. Не хотелось навлечь себя ни гнев императора, ни гнев этого пугающего существа. Он боялся Нагису до самых потаённых глубин души, животный страх обуревал его при взгляде в зеленые глубины мудрых кошачих глаз, будто трусливого зверя перед лицом страшнейшего хищника. Все должно было быть выполнено так, чтобы его, Кабуки, участия в этом как бы и не было, однако трусость подталкивала его всё сделать как можно быстрее, чтобы наконец почувствовать себя хозяином дома и главой клана, в конце концов, ему сполна хватило ощущения, что весь их ковен создан для служения этой наглой вертихвостке.
"Пусть ты и дала толчок к обретению нами величия одного из правящих кругов, но теперь мы и сами в состоянии позаботиться о себе. Тоже мне, заслуга. Откуда ты вообще взялась на голову моих предков, проклятый ёкай? Я — глава клана, и имею полное право отказать тебе в дальнейшем контракте" — не осмеливаясь говорить это в слух, он согласно себе кивнул. "И что еще за контракт? Сплошное дармоедство" — лицо его скривилось, как от ведра лимонов, съеденных залпом.
Впринципе, сама Нагиса не так уж и мешалась под ногами, при желании ее вполне можно было спрятать на половине слуг. Что такое кошка в огромной резиденции самих Набэсима? Однако, именно присутствие в доме духа-хранителя и мешало Кабуки почувствовать себя полноправным хозяином положения, так что его самолюбие злостно требовало решить этот вопрос как можно скорее и в свою пользу.
Солнце начинало клониться к горизонту, а прислуга, принесшая чай, внезапно для князя оказавшаяся у него за спиной, была раздраженно отослана прочь. Беспокойный мужчина за несколько часов так и не сменил напряженной позы, продолжая выстукивать пальцами по досчатому полу прерывистый мотив. Наконец, внутреннее кипение дошло до крайней точки:
— Ками-сама, за что ты меня проклял?! — крик получился настолько громким, что он сам испугался, а сердце его на долю секунды прекратило бег. — Если бы только дух покойной жены мог подсказать мне, как избавить наш род от этого гнусного зверя, — продолжал он уже еле слышно, запустив руку в волосы и до боли сжав их у самых корней, — избавить от этого бремени, чтобы моему сыну не пришлось послушно следовать "советам" этой нахлебницы. Советы,— он недобро ухмыльнулся, и в этой фальшивой улыбке мелькнула смертельная обида, — всю жизнь командовала мной, как и моим отцом, и отцом моего отца, и отцом его отца. Прирост богатств? Да она просто это выдумала, чтобы продолжать и дальше есть с нашего стола и жить в своё удовольствие, просыпаясь к обеду и уплетая лучшие Симосайские сардины за обе щеки,— Кабуки вперил озлобленный взгляд в пустоту.
Над небольшой бамбуковой рощей в долине роились ализариновые облака, алел горизонт, рассыпая по ясному небу пурпурный шелк вечерних сумерек, отражаясь в небольшом пруду сада дома Набэсима. В несчётный раз стукнулась об камень бамбуковая палочка сиси-одоси, переполненная водой, и Кабуки отвлёкся от томных мыслей. Безмятежная гладь пруда расслабляла его своей невинной чистотой лавандовых и лиловых разводов в обрамлении сухой желтой осенней травы. Ветер всколыхнул заветную гладь, пустив по ней десятки пёрышек ряби, а спустя миг поверхность пруда пошла кругами от всплеснувшего в глубинах его вод карпа. Князь перевел хмурый взгляд с симметрично расплывающихся по пруду кругов на виновницу действа: рыбка кои сделала еще один водный прыжок и проглотила букашку, свалившуюся с сиси-одоси и нелепо барахтающуюся на спине. Вначале, Кабуки посмурнел пуще прежнего, ведь карпы кои в его пруду были травоядными и питались, в основном, подводной растительностью. Однако с новым дуновением заметно потеплевшего ветра он просиял и улыбка разрезала его лицо. Улыбка человека, который задумал недоброе.
— Спасибо, Ханако, — он на миг благодарно прикрыл глаза, — совсем скоро я избавлю нашего сына от этой дьяволицы.
"А заодно и себя" — говорить такое духам умерших, впридачу оказавшим тебе помощь, совершенно не обязательно.
***
День клонился к концу и двор наполнялся привычным вечерним шорохом десятков покорных работящих рук пришедших крестьян. Нагисе нравилось наблюдать за обычной людской жизнью: ханжеское существование Кабуки претило всему ее естеству.
Все были уставшими и счастливыми, что пережили еще один день, что дома их ждет пища и ночлег, но один мужчина шел в разрозненных чувствах. Его аура зацепила внимание хранительницы и кошка повернула голову к воротам. Мужчина, широкоплечий и смуглый, тащил в руках связки рыбы, поступь его была тяжелой и суровой. Сзади, неся такие же связки добычи, шел, с трудом переставляя ноги, молодой парень.
"Сын" — коротко подумала Нагиса.
Этого паренька она помнила. Неумёха, которому не посчастливилось родиться старшим сыном, частенько получал розг за своё невежество и порчу хозяйской утвари. Однажды за то, что он рассыпал мешок чайных листьев, ему назначили самое суровое наказание — пять ударов бамбуковыми палками по голеням и рукам. В тот раз Нагиса сделала так, чтобы всё забылось, а чайные листья чудесным образом собрались обратно в мешок. Она до сих пор помнила, с каким непониманием Ичиро посмотрел на своего отца и на управляющего, которые принялись бранить его за то, что он стоит посреди двора на коленях, будто ожидая наказания. Беглый взгляд на мешок с чаем шокировал его еще больше, когда он понял, что ценнейшие листья целы, будто не из он недавно просыпал на землю. Тот полный благодарности взгляд, с которым он посмотрел на нее, стоял перед ней до сих пор. Он был единственным, кто понял и поблагодарил за много лет. С тех пор каждый раз, чуть завидя ее, он широко ей улыбался и шептал куда-то в сторону, чтобы никто не услышал и не увидел его трепещущих губ:
— Моё почтение, Нагиса-сама.
Подойдя ближе, он положил рыбу рядом с той, что нес отец, вслед за чем ему прилетела оплеуха и глава семейства тихо шикнул:
— Сам пойдёшь на поклон к Кусанаги-саме, Ичиро. И будешь сам разбираться. Раз утопил гарпун — теперь отвечай.
В этот раз она была ему не помощником, в конце концов, нельзя вмешиваться в его жизнь. Человек должен учиться, а лучше всего учатся на своих ошибках. Нагиса помогала лишь в случае неизбежного наказания, которое могло привести к дальнейшей смерти. Хоть это и не входило в ее обязанности хранителя клана, она могла себе позволить приглядывать за пареньком-неумёхой.
Ичиро лишь покорно склонил голову:
— Да, отец, — во взгляде его она заметила такое беспроглядное разочарование, которое просто не могло быть вызвано новым наказанием. Но о причинах грусти смертных можно было подумать потом, а сейчас у нее был один более важный вопрос.
Почувствовав еще раньше на себе знакомый взгляд зеленых глаз, Ичиро не мог поднять голову в присутствии отца, но стоило ему уйти, как парень тут же устремил взгляд туда, откуда обычно наблюдала за их бренной жизнью госпожа Нагиса, но увидел лишь кончик хвоста, тут же скрывшийся за углом.
***
Ночь близилась к своему разгару, все лампы были давно погашены как на половине господ, так и в комнатках слуг, и теперь по саду витал отвратительный, но уже привычный Нагисе запах рыбьего жира, которым питалось лампадное пламя во всём доме. Сегодня оно было на удивление ароматным. Порой, она видела, как обычные кошки переворачивали лампы и лакали эту отвратительную густую жидкость, после чего суеверные слуги начинали их бояться, перешептываясь, что кошка пила огонь, чтобы свершить злые вещи в деревне. За своих два и лишним века она многого наслушалась, и, хотя в последнее время люди немного попривыкли к кошкам и уже не винили их в любом конфузе, приписывая, порой, невообразимые намерения и способности, но всё же относились к ним с некой долей настороженности. На нее слуги смотрели не так, как на прочих кошек богатых господ. Стоило ей взглянуть им в глаза, как они будто что-то понимали, что-то такое, чего стоит бояться, от чего стоит убегать, но тут же опускали взор, как подобает слугам, и вдвое быстрее спешили скрыться с глаз, завершая работу. Мгновения, за которые в их глазах панический страх сменялся шокирующим осознанием, первое время забавили Нагису, однако с годами она начинала все чаще задумываться о природе такого поведения. Вряд ли причинами служили лишь необычная окраска или рост, а уж возраст причиной и подавно быть не мог, поскольку слуги в доме редко служили дольше пятнадцати лет. Она, конечно, была чрезвычайно крупной для обычной кошки, но Нагиса догадывалась, что люди всё же чувствуют ее родство с духами. Их она слышала и могла с ними разговаривать так же ясно, как с людьми, которые обычно были с ней немногословны, но не была уверена, что является духом. Одна во всёй Империи, одна во всём мире, после смерти своего обожаемого Ренджиро Набэсима она окончательно утратила надежду на то, что сможет прожить простую кошачью жизнь. Ее сторонились как кошки, так и люди, духи, и те не особо любили ее общество. Она была просто талисманом, которые продают храмовые монахи, чтобы в доме покупателя заводились блага и не бунтовала нечисть. Однажды она просто смирилась с таким положением в жизни. С другой стороны, ее всегда сытно кормили, обхаживали, держали в тепле и комфорте, чтобы успех продолжал прибывать и дальше. Она была им благодарна за то, что ее не приписывают к антиквариату и не относят на чердак к хламу. Однако последние человеческие поколения совершенно не ценили то, чем она их обогащала одним своим присутствием, и Кабуки не был исключением. С самого детства он относился ней с трусливым напускным благоговением, а с годами и вовсе начал видеть в ней соперницу. Отец его, к слову, тоже не испытывал к ней тех тёплых чувств, что дарили ей потомки Ренджиро, однако глубоко уважал и почитал, самолично приходя за советом или напутствием. Кабуки она недолюбливала, но вскоре пришла к выводу, что столь никчемный человек не осилит бремени главенства над одним из Десяти Великих кланов и попросту будет сметён волной обыденных сплетен, заговоров и переворотов, ей оставалось только не препятствовать этому. Клан бы ничего не потерял с его смертью. В конце концов власть мог унаследовать его сын Иши-казу, первый и единственный, который появился на свет ценой жизни своей матери. Нагисе пришлось постараться, чтобы сохранить жизнь хотя бы одному из двоих, и она сделала выбор в пользу младенца. И даже тогда Кабуки и не подумал поблагодарить свою хранительницу, а лишь разразился обвинениями. Он заработал ту репутацию, которую заслуживал: противного паука у ее лап, но она и подумать не могла, что однажды она почувствует в нём опасность. Именно это она чувствовала в момент разговора у сёдзи и думала, что передышка вглуби сада даст ей необходимое для обдумывания ситуации спокойствие, но все ожидания оказались тщетными: чувство тревоги всё нарастало, бессвязные мысли хаотично роились в голове, будто назойливые мухи у объедков, не давая собраться с собой. В тревожных мыслях и предчувствиях шли часы и Нагисе удалось, наконец, задремать, когда вокруг нее сомкнулась душная тьма, царапая нос грубым полотном дратвенной ткани. Снаружи слышались только переругивания незнакомых голосов и тяжелые шаги. Попытки прекратить болтаться в мешке и встать на четыре лапы проваливались раз за разом, послышался топот копыт и тряска усилилась. В очередной раз пытаясь выпустить когти и впиться ими в обидчика Нагисе удалось распороть чью-то плоть, но прежде, чем ноздрей коснулся запах крови, ее тряхнуло так, что голова раскололась пополам и мир погас, оставшись отдалённой песней свирели плясать где-то на краю сознания. Нагиса заметила, что тряска прекратилась, а тела коснулось что-то обжигающе холодное, поднимаясь всё выше и выше по ее телу, будто пытаясь пожрать ее. Ледяные оковы, всё туже сжимающие ее тело, трезвили и наконец она вернулась:
— Вода! — стало нечем дышать, а лёгкие наполнились жидкостью, грубая ткань мешка облепляла ее, не давая двигаться.
Стало страшно. Панический страх смерти, присущий всем животным, овладел ею и вокруг взметнулись вверх десятки и сотни кобальтовых лепестков пламени, в мгновение ока изничтожив ее оковы и сразу же со злобным шипением погасли, недовольные, что их призвали под водой, оставляя после себя пузыри обжигающего воздуха. Адская боль пронзила весь позвоночник и, кинув беглый взгляд туда, откуда она исходила, Нагиса увидела, что напоролась хвостом на гарпун. Как ни старалась, она не могла всплыть на поверхность, лёгкие жгло калёным железом, а тело начинало бить мелкой дрожью. Злость и обида переполнили ее сердце. Вот так Набэсима отплатили ей за два с половиной века спокойствия и успеха. Вот их благодарность, топит ее, держа за хвост.
"Вот значит она какая, человеческая благодарность" — язвительно усмехнулась себе в усы бывшая хранительница клана Набэсима.
Языки ядовитого синего пламени стали вспыхивать под водой с новой силой, танцуя вокруг Нагисы свой последний демонический танец, который она была уже не в силах увидеть. Хвост обожгло пуще прежнего и смертельные оковы ослабили хватку, а наивного зверя с мехом цвета первого снега уносило течением всё дальше и дальше.
